Египтянин (фильм)
| Египтянин | |
| The Egyptian | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Продюсер | |
| Автор сценария | |
| В главных ролях |
Эдмунд Пардом |
| Оператор | |
| Композитор | |
| Кинокомпания | |
| Длительность |
139 мин. |
| Бюджет |
4,2 млн долларов |
| Страна | |
| Язык | |
| Год | |
| IMDb | |
«Египтянин» (англ. The Egyptian) — американский кинофильм (1954), снятый по мотивам романа Мики Валтари «Синухе, египтянин».
В ролях
- Эдмунд Пардом — Синухет
- Питер Устинов — Капта
- Джин Симмонс — Мерит
- Бэлла Дарви — Нефер
- Виктор Мэтьюр — Хоремхеб
- Майкл Уайлдинг — Эхнатон
- Анитра Стивенс — Нефертити
- Джин Тирни — Бакетамон
Сюжет
«Я начал жизнь один. И так же её и закончу», — говорит постаревший герой о себе в начале фильма, прежде чем раскрыть перед зрителем историю своей жизни.
От нежеланных детей в Фивах избавлялись, укладывая их в тростниковые лодчонки и отправляя плыть по Нилу. Одну такую лодочку нашла пара бедных жителей, которые и вырастили найденного мальчика как своего сына. Его приёмным отцом стал бедняк-лекарь, равному которому по искусству вскрытия черепа в Фивах не было. Однажды во время операции отец сказал сыну: «Смерти не нужно бояться. В нашем ремесле она — наш вечный спутник, но на этот раз мы её обманем. Смотри: этот маленький узелок давит на мозг. Когда я его уберу, этот человек сможет ходить, говорить и жить». — «Почему, отец? — задал десятилетний Синухет вопрос, на который с тех пор будет искать ответ всю жизнь. — Почему?» — «Никто не знает», — ответил ему отец.
Шло время. Синухет поступил в школу жизни и выучился там на лекаря, а также нашёл друга и покровителя в лице Хоремхеба — сына сыровара, мечтавшего воевать во славу Египта. По окончании школы Синухет открыл своё дело — на достаточном удалении от родительского дома, чтобы не перебивать клиентуру у отца. Однако, к нему никто не шёл, и он отправился бродить по улицам, пытаясь найти себе пациентов, — а вместо этого нашёл верного слугу — одноглазого Капту, несколько мошеннического вида. По странному стечению обстоятельств в тот же день умер фараон Аменхотеп III.
Вечером Синухет и Хоремхеб запивали в таверне горе последнего — того не взяли в дворцовую стражу. Разгорячившись, Хоремхеб предложил поехать в пустыню охотиться на львов, не менее разгоряченный Синухет поддержал товарища, несмотря на то, что Мерит (девушка, работавшая в таверне) и Капта отговаривали его, ни разу на охоте не бывавшего. В пустыне друзья наткнулись на истово молившегося солнечному диску человека в белых одеждах — того чуть не загрыз лев, однако, Хоремхеб успел застрелить хищника. Не успев поблагодарить спасителей, человек потерял сознание, упав в приступе эпилепсии, и Сенухет вставил ему в рот предмет, предохраняющий зубы от повреждений во время конвульсий, назвав приступ «религиозной болезнью» (так в древности называли эпилепсию). Когда Синухет и Хоремхеб попытались уложить его в колесницу, чтобы привезти в город, их схватила подоспевшая стража во главе со жрецами.
Спустя три дня незадачливых друзей призвали к фараону — человеком в пустыне был именно он — Аменхотеп IV Эхнатон. В нарушение всех прежних законов («человек, коснувшийся фараона, должен быть казнён вне зависимости от намерений») Эхнатон не просто помиловал друзей, но и назначил Хоремхеба дворцовым стражником, а Синухета — своим личным лекарем. Правда, последний отказался, сказав, что поклялся лечить только бедняков, однако, Эхнатон упросил его являться во дворец по его, Эхнатона, личной просьбе, если кто-то из его домашних заболеет.
Вдовствующая царица Тии, мать Эхнатона, призвала Синухета после аудиенции к себе — якобы для того, чтобы он сказал ей, сколько ей осталось жить. Посетовав на то, что родила фараону женственного сына и мужественную дочь — царевну Бакетатон, она отказалась выполнить рекомендации новоявленного лекаря и отправила его вон.
Праздновать назначения друзья отправились в ту же таверну, а оттуда Хоремхеб позвал Синухета в дом известной вавилонянки Нефер, что означает «Прекрасная». Влюбившийся в красавицу невинный Синухет проводил дни и ночи у неё в доме, умоляя подарить ему совершенство и любовь, однако, вавилонянка играла с ним, требуя разнообразных подарков. Царевна Бакетамон, обеспокоенная «безумием» царского лекаря, уговорила Хоремхеба подстроить так, чтобы Синухет решил, будто Нефер изменила ему с лучшим другом, однако, их план провалился, а вавилонянка, добившись того, чтобы Синухет написал ей дарственные на свой дом, на дом родителей и на их гробницу, и отдал ей свои лекарские инструменты, выставила того вон. Потерявший всё и впервые в жизни познавший предательство Синухет пытался утопить Нефер в её собственном бассейне, но вовремя подоспевшие евнухи вышвырнули его за дверь, которая с тех пор закрылась для него навсегда.
Убитый отчаяньем, Синухет отправился в дом родителей, который им более не принадлежал, — и обнаружил там два трупа — хороший врач знает не только способы спасти жизнь, но и способы её отнять: его родители выпили яд, попросив в предсмертном письме Синухета не печалиться об их смерти и помнить, что он был единственной радостью их жизни, посланной им богами. Раздавленный ударами судьбы, египтянин приносит тела родителей в Дом Смерти, где умоляет надсмотрщика взять его на работу, чтобы оплатить таким образом бальзамирование тел, которое должно подарить его родителям загробную жизнь.
Девяносто дней никто в Фивах не знал, где находится Синухет. Когда он пришёл в Долину Царей на западном берегу Нила, какой-то добрый грабитель помог ему закопать тела, даже не украв взамен лопату, а, едва тела были закопаны, к гробницам пришла Мерит, искавшая Синухета, чтобы накормить его и отогреть после холодных трёх месяцев. Она рассказала ему, что дочь фараона заболела и умерла, так как никто не мог найти царского лекаря, и Эхнатон страшно гневается и издал указ, предписывающий казнить Синухета. На рассвете лекарь вместе со своим верным слугой покинул Фивы и начал долгое странствие по Египту и окрестностям, исцеляя людей и завоёвывая славу, почести и богатство. За пределами Египта никто не знал про метод лечения вскрытием черепа, и его стали называть чародеем, — однажды чародей понадобился полководцу хеттов, собиравшему армию для войны против Египта.
Синухет сделал операцию и, получив в награду меч из железа, вернулся в Фивы, дабы показать меч своему старому другу Хоремхебу, который к тому времени стал главнокомандующим египетской армией, и уговорить его начать сражение первым. Хоремхеб был согласен, однако, против был фараон — за время отсутствия Синухета в Египте получил распространение культ нового единого бога Атона, который проповедовал Эхнатон, и культ этот предписывал милосердие, смирение и человеколюбие. Эхнатон не только не разрешил выступить своей армии против захватчиков, но и не казнил Синухета и даже извинился перед ним за то, что хотел казнить его.
Египет был раздираем междоусобными войнами. Во дворце зрел заговор. Жрецам не нравились новые порядки единого бога, армии не нравилось миролюбие правителя, единокровной сестре фараона, царевне Бакетамон, не нравилось быть всего лишь царевной. Ключевой фигурой заговора было решено сделать Синухета — тот должен был отравить фараона. Даже сам Эхнатон просил его «подарить ему спокойствие», однако, Синухет отказался, мотивировав это тем, что врач должен спасать жизнь, а не отнимать её.
Синухет ушел в город — найти дом своих родителей и поклониться ему. Неподалёку от дома он увидел, как стайка десятилетних мальчиков напала на своего сверстника и избивала его — за крест анх, который тот носил на шее в знак своего поклонения Атону. Синухет разогнал негодников и с изумлением узнал в выбежавшей на шум матери мальчика Мерит, свою давнюю любовь. За время его отсутствия она выкупила дом его родителей и жила в нём со своим сыном — сыном Синухета, зачатом в ту единственную ночь в Городе Мёртвых. Их сын, Тот, привык играть с лекарскими инструментами (которые Мерит также выкупила) и мечтал выучиться на врача, чтобы лечить бедных.
Они стали жить вместе и некоторое время были совершенно счастливы. Синухет открыл практику, и к нему валом повалили пациенты. Однажды среди прочих пришла и Нефер — обнищавшая и обезображенная болезнью. Она попыталась заплатить ему за лечение последним, что у неё осталось — ожерельем, подаренным Синухетом ей в их первую встречу, тем самым ожерельем, которым Эхнатон наградил лекаря за своё спасение от льва. Синухет не взял плату.
Спустя некоторое время Хоремхеб, не дожидаясь приказа фараона, поднял армию на бой против хеттов, правда, начал не с внешних врагов, а с внутренних — его воины отлавливали поклонников Атона на улице и убивали их. Синухет в это время был у царевны Бакетатон. По идее жрецов и Хоремхеба после смерти Эхнатона фараоном должен был стать Хоремхеб, однако, высокомерной царевне не нравилась перспектива быть женой сыродела, и она открыла Синухету тайну его рождения — за несколько недель до рождения Эхнатона одна из жен Аменхотепа III родила ему сына, однако, коварная Тия выкрала его и отправила плыть вниз по Нилу в тростниковой лодке. В знак доказательства истинности своих слов Бакетамон отвезла Синухету в гробницу фараона, и показала изображение их отца в юности — Синухет был точной его копией. А в это время в храме Атона лучники Хоремхеба расстреливали молящихся, среди которых была и Мерит. Прибежавший в последний момент Синухет успел только поймать сраженную стрелой любимую и закрыть ей, умершей у него на руках, глаза.
После этого он пошёл готовить яд для фараона. Он приготовил три бокала с ядом — для фараона, для Хоремхеба и для себя. Выпив предварительно противоядие, он вместе с Хоремхебом пошёл к Эхнатону. Эхнатон выпил яд и простил, умирая, своих убийц, рассказав напоследок, что Бог — везде, что можно убить всех людей, уничтожить все деревья, убрать с неба все звёзды — и так и не подобраться к Богу… Эти слова умирающего наконец ответили на давний вопрос «Почему?», который задался много лет назад маленьким десятилетним мальчиком Синухет, и освятили его в веру Эхнатона. Он не позволил Хоремхебу выпить яд, и сам не выпил. Хоремхеб стал фараоном, а Синухет стал проповедовать культ Атона среди бедняков. По триумфальному приёму в честь победы над хеттами, Синухет был пойман стражей и жрицами, и отведён на поклон к новоявленному фараону, где проповедует тому что он последний фараон и с ним пришёл закат Египту. (Однако, исторически после того правили ещё более великие фараоны.) Хоремхеб выслушав пророчество и помня старую дружбу, приказывает помиловать Синухета, но навсегда изгнать его за пределы Египта.
…старый, одинокий, никому не нужный лекарь писал в чужой стране воспоминания о своей жизни для сына, о котором ему ничего не было известно, кроме того, что верный Капта должен был спасти мальчика и вывезти его из Фив. До Рождества Христова оставалось тринадцать веков…
Исторические неточности
Сценарий фильма построен на романе Мики Валтари «Синухе, египтянин», но сильно отличается, — часть событий опущена или сильно изменена. При этом сам Валтари сознательно отказался от исторической достоверности в пользу художественности. Имя главного героя и часть канвы повествования (его жизнь в Сирии на севере) взяты из древнеегипетского «Сказание Синухе», однако действие перенесено из Среднего царства во времена XVIII династии Нового царства.
Так, например, после смерти Эхнатона на египетский престол взошёл вовсе не Хоремхеб, а сын Эхнатона и Кийа — Тутанхамон. При нём регентом была вероятно Нефертити — жена Эхнатона, которая в фильме вообще не упомянута. Однако в фильме на трон восходит Бакетатон, которая исторически умерла в детстве.
После смерти Тутанхамона Египтом правил Эйе, вероятно, приходившийся Эхнатону дядей. И только после Эйе трон Египта действительно достался Хоремхебу.
Кроме того, первое, что сделал Эхнатон, приняв бразды правления — это перенёс столицу из Фив в Ахетатон — город, отстроенный по его приказу специально для бога Атона. Поэтому возвращение героя спустя несколько лет в родные Фивы и встреча его там со «старым другом фараоном» представляются несколько странными.
В фильме отсутствуют некоторые ключевые герои романа, например Птахор — официальный вскрыватель черепа фараона (некоторые его черты приписаны отцу Синухе), и Интеб — герой войны, оказавший сильное влияние на главного героя. Так же придуманы отсутствующие в романе сцены, например, в романе нет охоты на льва.
Сам фильм относится к жанру пеплум. В связи с этим перечислять ВСЕ исторические неточности не представляется возможным да и необходимым.
Интересные сведения
- Мэрилин Монро жаждала получить роль Нефер, которая, однако, была закреплена за протеже продюсера Бэллой Дарви. Это был второй из всего трёх фильмов Дарви. Впоследствии она вернулась в Европу, где покончила с собой в 1971 году.
Напишите отзыв о статье "Египтянин (фильм)"
Ссылки
- «Египтянин» (англ.) на сайте Internet Movie Database
- [www.allmovie.com/movie/v15390 Египтянин] (англ.) на сайте allmovie
| ||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Египтянин (фильм)
В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
