Едди Гюмбез
| Кладбище и группа мавзолей | ||
 Вид на кладбище и мавзолей | ||
| Страна | Азербайджан | |
| Город | Шемахы | |
| Основные даты: 1810 — постройка наиболее раннего
сохранившегося мавзолея | ||
Едди Гюмбез (азерб. Yeddi Gümbəz) — семь куполов, или семь гробниц) — кладбище и группа мавзолеев, усыпальниц ширванских ханов[1], расположенных в 1,5 км западнее города Шемаха, в Азербайджане. Сохранились четыре мавзолея[2]. Кладбище «Едди Гюмбез» находится на холме, в 200 м к югу от кладбища Шахандан. Имя своё оно получило от семи мавзолеев над могилами шемахинских ханов XVIII—XIX вв.[3]
Наиболее ранний мавзолей из сохранившихся датируется 1810 годом, о чём говорит надпись, высеченная над входом в мавзолей. В плане мавзолеи имеют восьмигранную форму. Внутренние грани обработаны нишами, которые перекрыты полукуполами стрельчатой формы. Восьмигранники в плане с помощью угловых тромпов со сталактитами переходят в шестнадцатигранники, а затем посредством угловых розеток переходят в окружности куполов. Мавзолеи как внутри, так и снаружи облицованы белым камнем[2].
В трёх из четырёх сохранившихся мавзолеев (№ 1, 3 и 4) над входами высечены надписи. На мавзолее под № 4 1810 года указано также имя мастера-строителя Таги. В шести мавзолеях были обнаружены в общей сложности 22 могилы, из которых на 18 надгробиях в форме саркофагов и стел высечены надписи с датой. Надписи называют имена правителей и отдельных государственных деятелей XIX века и членов их семей. Мавзолей же под номером 5 полностью разрушен[4].
Мавзолей № 7 принадлежит семье последнего ширванского хана Мустафа-хана. Здесь похоронены сын Мустафа-хана Азад-хан и дочь Нух-бека (судя по тому, что они похоронены в одном мавзолее, историк Сима Керимзаде предполагает наличие родства между ними). На основании имеющихся датировок могил внутри мавзолея, Керимзаде предполагает, что он возведён в 1865—1867 гг.[4]
На кладбище похоронен поэт-сатирик XIX-начала XX вв. Мирза Алекпер Сабир[5].
На территории кладбища встречалась закавказская гюрза[6].
Напишите отзыв о статье "Едди Гюмбез"
Примечания
- ↑ К. К. Гюль, А. Н. Гулиев, А. А. Надиров. Советский Союз: Географическое описание: в 22-х т. Азербайджан / Отв. ред. Ш. Д. Алиев. — Мысль, 1971. — Т. 13. — С. 185. — 317 с.
- ↑ 1 2 К. М. Мамед-заде. Строительное искусство Азербайджана (с древнейших времён до XIX в.) / Под ред. А. В. Саламзаде. — Баку: Элм, 1983. — С. 63.
- ↑ Джидди Г. А. Средневековый город Шемаха (IX—XVII века). — Б.: Элм, 1981. — С. 106. — 174 с.
- ↑ 1 2 Керимзаде, 1968, с. 92.
- ↑ Азиз Мирахмедов. Плачущий смехач. Жизнь и творчество М. А. Сабира. — Баку: Художественная литература, 1989. — С. 42. — 317 с.
- ↑ Алекперов А. М. К экологии и распространению гюрзы — Vipera lebetina (Linne, 1758) в Азербайджане // «Ученые записки» АГУ, серия биологических наук. — 1961. — № 4. — С. 14.
Литература
- Керимзаде С. Надписи мавзолеев «Едди гюнбез» // Известия Академии наук Азербайджанской ССР. — Б., 1968. — № 1. — С. 74-92.
Отрывок, характеризующий Едди Гюмбез
На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»
Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.
