Чарторыйский, Ежи

Юрий (Ежи) Иванович Чарторыйский польск. Jerzy Czartoryski <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб Погоня</td></tr>
Князь Клеванский
1581 — 1626
Предшественник:	Иван Иванович Чарторыйский
Преемник:	Николай Ежи Чарторыйский
Князь Чарторыйский
1606 — 1626
Предшественник:	Юрий Михайлович Чарторыйский
Преемник:	Николай Ежи Чарторыйский
Староста луцкий
1623 — 1626
Вероисповедание:	православие, затем униатство
Рождение:	1560(1560)
Смерть:	1626(1626) Клевань
Род:	Чарторыйские
Отец:	Иван Фёдорович Чарторыйский
Мать:	Анна Кузьминична Заславская
Супруга:	1) Изабелла Александра Вишневецкая 2) Гальша Головинская 3) София Любомирская
Дети:	от первого брака: Александр, Адриан и Николай Ежи от второго брака: Андрей, София

Юрий (Ежи) Иванович Чарторыйский (польск. Jerzy Czartoryski, ок. 1560—1626) — государственный и военный деятель Речи Посполитой, князь Клеванский (1581—1626) и Чарторыйский (1606—1626), староста луцкий (1623—1626).

Биография

Представитель знатного литовского княжеского рода Чарторыйских герба «Погоня». Младший сын князя Ивана Фёдоровича Чарторыйского (ок. 1518—1567) и Анны Кузьминичны Заславской (ум. 1582).

Учился в виленской иезуитской коллегии, затем путешествовал по странам Западной Европы. После возвращения на родину занимался хозяйственными делами в своих имениях, которое до этого находились в руках опекунов. Унаследовал от своего отца значительные имения в Кременецком и Луцком поветах, в Киевском воеводстве.

В 1581 году после гибели своего старшего брата Ивана Ивановича Чарторыйского под Псковом Ежи Чарторыйский унаследовал Клеванское княжество. Выкупил у Понятовского билевские имения, которые ему отдал под залог Иван Чарторыйский.

В 1580 году после женитьбы на княжне Александре Андреевне Вишневецкой получил во владение в качестве приданого имения Алексинец и Моравицы. После смерти своего тестя Андрея Вишневецкого (1584) Александра записала на него Вишневецкий замок с прилегающими землями.

В 1606 году после смерти своего бездетного двоюродного племянника, князя Юрия Михайловича Чарторыйского, Ежи Иванович унаследовал Чарторыйское княжество.

Около 1605 года князь Ежи Чарторыйский развёлся со своей женой, что привело к судебной тяжбе за Вишневецкий замок, который он вынужден был продать старосте овруцкому, князю Михаилу Вишневецкому.

В 1593—1595 годах князь Ежи Чарторыйский участвовал в обороне южных польских владений от набегов крымских татар. В 1600 году принимал участие в военной кампании канцлера Яна Замойского против Молдавии и Валахии. В 1605 году Ежи Чарторыйский поддерживал и сопровождал в Лжедмитрия I в его походе на Москву.

В 1621 году Ежи Чарторыйский снарядил несколько надворных хоругвей под командованием своего сына Николая Ежи, которые в составе польско-литовской армии участвовали в разгроме турецко-татарских войск в битве под Хотином. В 1622 году сеймик Волынского воеводства постановил, чтобы за заслуги в Хотинской битве князю Ежи Чарторыйскому было разрешено право брать мыто (пошлины) с Киевщины, Брацлавщины и Волыни.

Вместе с участием в политической и военной деятельности Ежи Чарторыйский принимал участие в духовной жизни. Выступал посредником между униатами и их противниками.

Первоначально Ежи Иванович Чарторыйский был противником заключения Брестской церковной унии, но в 1598 году отказался от православия и перешёл в униатство. После перехода в унию продолжал помогать православным братствам. В 1601 году подписал постановление об охране православной церкви. В 1623 году Ежи Чарторыйский получил должность старосты луцкого.

В 1626 году князь скончался и был похоронен в костёле в Клевани.

Благотворительность

Князь Ежи Чарторыйский перенёс свою резиденцию из Луцка в Клевань, который значительно расширил. Оплачивал бедным воспитанникам иезуитских коллегий их обучение. Был верующим и благотворительным человеком, много средств перечислял на нужды греческой и католической церквей.

В 1595 году для содержания госпиталя для бедных подарил поселение Пересопницу вместе с монастырём русским монахам.

В 1590 году построил римско-католический костёл в Клевани. При костёле основал школу, в которой назначил пенсии ректорам и бакалаврам. В 1592—1593 годах в этой школе учились его сыновья. В школе преподавали иностранные учителя.

Перечислял значительные средства на иезуитские коллегии в Вильне, Баре и Виннице. Наибольшие суммы получала Луцкая коллегия, которой он, кроме этого, подарил собственное луцкое поместье с прилегающими землями, и выделил средства на развитие коллегии.

Семья

Был трижды женат. Его первой женой была с 1580 года княжна Александра Андреевна Вишневецкая (ум. 1612), дочь воеводы киевского, князя Андрея Ивановича Вишневецкого (ок. 1528—1584), и Евфимии Юрьевны Вержбицкой (1539—1589). Около 1605 года супруги развелись. Дети:

• Александр Чарторыйский (ум. до 1605), умер молодым
• Адриан Чарторыйский (ум. до 1618), стал монахом
• Николай Ежи Чарторыйский (1585—1661), князь Чарторыйский и Клеванский (1626—1661), каштелян волынский (1633—1655), воевода подольский (1655—1657) и волынский (1657—1661).

Вторично женился на Гальше Головинской, от брака с которой имел двух детей:

• Андрей Чарторыйский, умер молодым
• София Чарторыйская (ум. 1649/1650), жена с 1646 года Казимира Песочинского (ум. 1659)

В третий раз женился на Софии Любомирской, дочери Анджея Богумила Любомирского и Анны Радзивилл, от брака с которой детей не имел.

Источники

• E.Latacz. Czartoryski Jerzy // Polski Słownik Biograficzny.- Kraków, 1937.- t. IV/1, zeszyt 16. 480 s. s. 277—278 пол.

Ссылки

• [litopys.org.ua/dynasty/dyn48.htm Леонтій ВОЙТОВИЧ КНЯЗІВСЬКІ ДИНАСТІЇ]
• [mariusz.eu.pn/genealogia/rody/czartoryscy01.html#E1 KSIĄŻĘTA CZARTORYSCY]

Отрывок, характеризующий Чарторыйский, Ежи

Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.