Езерская, Агния Семёновна

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Езерская Агния Семёновна»)
Перейти к: навигация, поиск
Агния Езерская
Имя при рождении:

Агния Семёновна Езерская

Дата рождения:

1898(1898)

Место рождения:

Санкт-Петербург, Российская империя

Гражданство:

Российская империя Российская империя
СССР СССР

Дата смерти:

12 сентября 1970(1970-09-12)

Награды и премии:

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

А́гния Семёновна Езе́рская (в замужестве Езе́рская-Бурле́; сентябрь 1898, Санкт-Петербург, Российская империя12 сентября 1970) — советский библиотечный и музейный работник. Первый директор Библиотеки-музея В. В. Маяковского (1937—1960).





Биография

Происхождение и семья

Происходила из белорусской мелкопоместной шляхетской семьи из-под Гомеля. Отец Семён Иванович Езерский (18521921) — генерал-лейтенант, участник Русско-турецкой и Русско-японской войн. Мать Агнии Езерской умерла в 1922 году.

Единокровный брат Езерской (от первого брака её отца) был офицером Измайловского полка, растратившим казённые деньги. За эту растрату и за связь с Григорием Распутиным отец его проклял. Жизнь единокровный брат закончил в советской тюрьме.

Родной брат Агнии Езерской, Николай Билецкий (псевдоним Павла Семёновича Езерского), окончил Николаевское инженерное училище и принял участие в Первой мировой войне в качестве офицера сапёрных частей. После возвращения с фронта в декабре 1917 года вступил в РКП(б). Участвовал в Гражданской войне на стороне красных, был членом ревкома в Гомеле и редактором «Полесской правды». Расстрелян в во время Стрекопытовского мятежа.

Также у Агнии Езерской были две сестры, одна из которых была её близнецом. Одну из сестёр звали Наталья Семёновна Езерская.

Детство и юность

Агния Езерская родилась в сентябре 1898 года в Санкт-Петербурге. В 1915 году окончила 8 классов частной женской гимназии. Прослушала и сдала на Бестужевских курсах латынь и после получения аттестата зрелости поступила в Петроградский женский медицинский институт.

Весной и летом 1917 года вместе с сестрой в составе студенческой дружины поехала в рязанскую деревню Нелядино, где занималась организацией яслей для грудных детей и дошкольников и прополкой проса и конопли.

Начало работы и общественной и политической деятельности

В конце 1917 года из-за нехватки в семье средств (пенсии отца в это время хватало на два фунта хлеба) вместе с сестрой бросила учёбу и начала работать секретарём в Центральном аптечном складе Союза городов. После начала национализации частных предприятий и ликвидации Союза городов была переведена в Губздравотдел и направлена в комиссию по национализации петроградских фирм «Штоль и Шмит» и «Русское общество торговли аптекарскими товарами», которые были объединены в Центральный аптекарский склад Губздравотдела. На общем собрании рабочих и служащих склада Езерская была выбрана в члены завкома и с этого времени начала участвовать в общественной и политической жизни города и страны. В июле 1919 года участвовала в ночных обысках и разоружении сторонников Юденича, после чего подала заявление в РКП(б) и была принята на общем собрании без рекомендаций и кандидатского стажа. Во время второго похода Юденича на Петроград добровольно вступила в санитарный отряд Василеостровского райкома РКП(б), с которым выезжала на ближние участки фронта и работала на питательно-перевязочных пунктах на ближних подступах к Петрограду.

В конце декабря 1919 года была назначена заведующей Центральным клубом аптечных работников и избрана секретарём коммунистической ячейки Центрального аптечного склада и депутатом в Петроградский Совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. В 1920 году вышла замуж. С 1 января по 1 июля 1920 года была членом Петросовета и занималась обследованием рабочих клубов и школ. Во время Кронштадтского восстания в марте 1921 года занималась срочной доставкой медикаментов и перевязочного материала из Москвы.

Переезд в Москву

После демобилизации в мае 1921 года мужа Езерской из Красной Армии и направления его на работу в Москву, переехала в Москву вместе с ним и около двух месяцев работала в Центральном комитете Союза Медсантруд. Вскоре после переезда в Москву была направлена на работу в Одессу и получила путёвку в санаторий на Куяльницкий лиман для излечения обнаружившегося тяжёлого заболевания. В результате обострения от грязелечения провела в больницах, санаториях и на домашнем излечении в Одессе около 10 месяцев.

Находясь в Одессе, в августе 1922 года подала заявление в Московский государственный университет и была принята на факультет общественных наук (ФОН). Училась в МГУ 2 года с перерывами из-за беременности и осложнения после родов. Весной 1924 года после смерти ребёнка бросила учёбу и снова начала работать.

В сентябре 1924 года была назначена Московским комитетом РКП(б) заведующей районным клубом в Марьиной Роще.

В декабре 1925 года в результате тяжёлых родов родила дочь. Пять месяцев работала на сокращённом рабочем дне в секции НТР Губотдела текстильщиков. С октября 1926 года в течение пяти с половиной лет работала в «Кабинете деревенского библиотекаря» при центральной городской библиотеке; занималась комплектованием и методическим инструктированием массовых библиотек Московской области, была председателем месткома и членом президиума Губпроса. В 1930 году развелась с мужем.

В марте 1931 года была назначена директором Московской областной библиотеки и одновременно директором областного библиотечного коллектора Мособлоно.

В 19301932 годах окончила вечерний коммунистический университет при Институте красной профессуры.

Директор Библиотеки-музея В. В. Маяковского

В апреле 1937 года была назначена Н. К. Крупской директором Библиотеки-музея В. В. Маяковского, входившей в то время в систему Наркомпроса, и работала в этой должности до выхода на пенсию в октябре 1960 года. С 1948 года по постановлению Совета Министров СССР получала персональный оклад 1700 рублей в месяц.

В 1938 году по настойчивой просьбе Езерской свои воспоминания о Маяковском написала Вероника Полонская — последняя любовная привязанность и единственная свидетельница самоубийства Маяковского.

Маяковед Зиновий Паперный в 1998 году вспоминал о Езерской периода 1950-х годов:

Во главе Дома-Музея стояла Агния Семёновна Езерская, до этого заведовавшая каким-то артиллерийским музеем[1]. В Музей Маяковского она перешла по распоряжению Надежды Константиновны Крупской, занимавшей руководящую должность в Наркомате просвещения. Так что Маяковским Агния Семёновна занималась не по призванию, а по указанию. Была у неё заместительница — серьезно увлечённая творчеством поэта исследовательница Надежда Васильевна Реформатская. Обе были в то время, о котором я хочу сказать[2], седые, солидные. У Агнии Семёновны — лицо решительное, властное, не терпящее возражений, у Надежды Васильевны, наоборот, приятный, интеллигентный вид.

И вот Лиля Юрьевна узнаёт, что Агния Семёновна купила для музея рукопись воспоминаний, где весьма неприглядно рисуются Брики как пара, во всем чуждая Маяковскому. Если я не ошибаюсь, автор — художница Елизавета Лавинская, подруга сестры поэта Людмилы Владимировны.

Между тем, директриса приглашает в музей Лилю Брик — поделиться воспоминаниями о Маяковском. Сотрудники слушают в полной тишине, все взволнованы. Но вот Лиля Брик кончила читать вслух свою тетрадь. Все молчат — растроганы услышанным. В глазах у некоторых сотрудниц слёзы. Как говорится, тихий ангел пролетел...

Но тут Лиля Юрьевна, как бы случайно вспомнив, обращается к директрисе:

— Агния Семёновна, хочу вас спросить: зачем Вы покупаете явно лживые, клеветнические мемуары?

— Я знаю, что Вы имеете в виду. Но, уверяю Вас, это находится в закрытом хранении, никто не читает.

Лиля Юрьевна заявляет, отчётливо произнося каждое слово:

— Представьте себе на минуту, Агния Семёновна, что я купила воспоминания о Вас, где утверждалось бы, что Вы — проститутка, но я бы обещала это никому не показывать. Понравилось бы Вам?

Вступает Надежда Васильевна:

— Простите, Лиля Юрьевна, Вы не совсем правы.

— Ах, не права? Или Вы, Надежда Васильевна, воображаете: в воспоминаниях говорилось бы, что Вы...

И Лиля Брик произносит те же слова второй раз. Затем она приветливо прощается со всеми, и мы втроём — с ней и Катаняном, как было условлено, едем к ним домой.[3]

На пенсии

С выходом на пенсию в 1960 году стала персональным пенсионером союзного значения. Писала мемуары о Надежде Крупской, под началом которой работала, о Николае Островском, с которым дружила, о Вере Мухиной, которую хорошо знала, и о других деятелях культуры. Также писала небольшие статьи с воспоминаниями о Крупской для стенной газеты ЖЭКа.

Другое

Свободно владела немецким языком, читала по-французски и английски, говорила на финском языке.

Смерть

Умерла 12 сентября 1970 года после тяжёлой болезни.

Награды

Библиография

  • Паперный Зиновий. [www.kamchadaly.ru/fio/print.php?t_name=kamchad_pub&id_cont=76&title=%CE+%CB%E8%EB%E5+%C1%F0%E8%EA О Лиле Брик — спутнице жизни и стихов Владимира Маяковского] // Знамя. — 1998. — № 6.

Напишите отзыв о статье "Езерская, Агния Семёновна"

Примечания

  1. Ошибка мемуариста. С 1931 по 1937 год А. С. Езерская была директором Московской областной библиотеки и одновременно директором областного библиотечного коллектора Мособлоно. Артиллерийским музеем она никогда не заведовала.
  2. 1950-е, после 1952 года.
  3. Паперный Зиновий. [www.kamchadaly.ru/fio/print.php?t_name=kamchad_pub&id_cont=76&title=%CE+%CB%E8%EB%E5+%C1%F0%E8%EA О Лиле Брик — спутнице жизни и стихов Владимира Маяковского] // Знамя. — 1998. — № 6.

Ссылки

  • [forum.vgd.ru/323/25441/all.htm Автобиография и данные двух анкет из партийного архива]

Отрывок, характеризующий Езерская, Агния Семёновна

– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.


На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф Орлов Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились, перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут было. Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались командами и принялись стрелять. Орлов Денисов ожидал все колонны и не наступал дальше.
Между тем по диспозиции: «die erste Colonne marschiert» [первая колонна идет (нем.) ] и т. д., пехотные войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен и управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда то, но только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание путаницы, двинулись куда то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не туда и опоздали, кого то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только с тем, чтобы идти куда нибудь. «Куда нибудь да придем!» И действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом сражении играл роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже должен был быть там, с Орловым Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и полагая, что кто нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый, боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами, противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему характеру, пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.
– Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с своими солдатами умею не хуже другого, – сказал он и с одной дивизией пошел вперед.
Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и храбрый Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело теперь, и с одной дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы. Опасность, ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих солдат. И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.


Между тем с фронта другая колонна должна была напасть на французов, но при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то было в его власти, удерживал войска. Он не двигался.
Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво отвечая на предложения атаковать.
– У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не умеем делать сложных маневров, – сказал он Милорадовичу, просившемуся вперед.
– Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя на место: теперь нечего делать! – отвечал он другому.
Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по донесениям казаков, прежде никого не было, теперь было два батальона поляков, он покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).
– Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои меры.
Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти слова. Он понял, что для него гроза прошла и что Кутузов ограничится этим намеком.
– Это он на мой счет забавляется, – тихо сказал Ермолов, толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.
Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно доложил:
– Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел. Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.
Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата отступают, он приказал наступленье; но через каждые сто шагов останавливался на три четверти часа.
Все сраженье состояло только в том, что сделали казаки Орлова Денисова; остальные войска лишь напрасно потеряли несколько сот людей.
Вследствие этого сражения Кутузов получил алмазный знак, Бенигсен тоже алмазы и сто тысяч рублей, другие, по чинам соответственно, получили тоже много приятного, и после этого сражения сделаны еще новые перемещения в штабе.
«Вот как у нас всегда делается, все навыворот!» – говорили после Тарутинского сражения русские офицеры и генералы, – точно так же, как и говорят теперь, давая чувствовать, что кто то там глупый делает так, навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не знают дела, про которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое сражение – Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое – всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.