Езерский, Павел Семёнович

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Езерский и Билецкий

Езерский Павел Семёнович
Род деятельности:	Революционер и журналист
Дата рождения:	7 декабря 1896(1896-12-07)
Место рождения:	Санкт-Петербург, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	26 марта 1919(1919-03-26) (22 года)
Место смерти:	Гомель
Отец:	Езерский, Семён Иванович

Павел Семёнович Езерский (псевдоним — Николай Билецкий; 1896—1919) — профессиональный революционер, участник Гражданской войны, член Гомельского ревкома, журналист.

Биография

Павел родился в Санкт-Петербурге 7 декабря 1896 года в семье военного С. И. Езерского, крещен 13 января 1897 года в церкви лейб-гвардии Егерского полка. Был первым сыном во втором браке Семена Езерского с Мери Карловной Берг.

В августе 1905 года поступил в первый петербургской класс гимназии Карла Мая и окончил полный курс (8 классов) в 1913 году, показав при отличном поведении хорошие результаты. 19 июня 1913 года Павел подал прошение о поступлении в число студентов Юридического факультета Санкт-Петербургского университета и был зачислен 25 июня. 3 сентября 1914 года он подал прошение об увольнении из Университета для поступления вольноопределяющимся для отбывания воинской повинности и был уволен 5 сентября. 16 сентября 1914 года подал прошение о повторном поступлении в число студентов Юридического факультета Петроградского университета и был зачислен 18 сентября.

21 сентября 1915 года Павел подал прошение о переводе документов из университета в Николаевское инженерное училище (Михайловский замок) для поступления в него в качестве юнкера. Был уволен из университета 12 февраля 1916 года в связи с поступлением в Николаевское инженерное училище. Закончил ускоренные курсы и в сентябре 1916 года был отправлен на Северо-Западный фронт младшим офи­цером-сапёром. Во время Февральской революции 1917 года Павел — прапорщик 3-й Особой пехотной дивизии в Двинске.

После Февральской революции Павел перешел в политику, вступил в ряды РСДРП(б). В дни Октябрьской революции — член полкового комитета. Отказался от своего родового имени и стал именовать себя как Николай Станиславович Билецкий. Именно под этим именем вошёл в историю революционного движения.

С января 1918 года Павел — сотрудник Отдела законодательных предложений Наркомата юстиции РСФСР. В начале 1918 года вместе с правительством переехал из Петрограда в Москву. В июле 1918 года добровольцем ушёл на фронт, участвовал в подавлении контрреволюционного мятежа чехословацкого корпуса, в освобождении Казани. С января 1919 года находился в Гомеле, был организатором и редактором большевистской газеты «Известия Ревкома г. Гомеля и уезда», на страницах которой выступал с публицистическими статьями. Член Гомельского городского комитета РКП(б) и Гомельского городского Совета, возглавлял организацию журналистов в Гомеле, преподавал в партшколе.

Во время контрреволюционного Стрекопытовского мятежа 1919 года после суточного вооружённого сопротивления Павел был схвачен и расстрелян 26 марта мятежниками. Уходя на казнь, он сказал:

«Передайте привет оставшимся товарищам и скажите им, что мы с честью погибли на своём посту. Пусть они продолжают свою работу».

П. С. Езерский (Н. С. Билецкий) похоронен в Гомеле в братской могиле коммунаров.

Память

• Именем Н. С. Билецкого названа улица в Гомеле.
• В ЦГИА СПб имеются документы, относящиеся к П. С. Езерскому (фонд 14, опись 3, дело 65422).

Ссылки

• [www.kmay.ru/sample_pers.phtml?n=1099 Павел Семёнович Езерский]
• [www.vetka.by/2012/01/beloe-pyatno-v-nashej-istorii-v-derevne-g/ Белое пятно в нашей истории]

Отрывок, характеризующий Езерский, Павел Семёнович

Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.