Свято-Духов монастырь (Екабпилс)

Монастырь
Свято-Духов мужской монастырь Jēkabpils Svētā Gara vīriešu klosteris
Монастырский собор
Страна	Латвия
Город	Екабпилс
Конфессия	Православие
Епархия	Рижская
Тип	Мужской
Первое упоминание	1670
Дата основания	XVII
Дата упразднения	1866
Реликвии и святыни	Якобштадская икона Божией Матери
Настоятель	Макарий (Кириллов)
Состояние	Действующий монастырь
Сайт	[www.klosteris.lv/ Официальный сайт]

Екабпи́лсский Свя́то-Ду́хов монасты́рь (латыш. Jēkabpils Svētā Gara vīriešu klosteris или Свя́то-Ду́ховский Якобшта́дтский монасты́рь) — мужской монастырь Даугавпилсской епархии Латвийской православной церкви, расположенный в городе Екабпилсе, на левом берегу реки Даугавы. Основан в конце XVII века.

История

В середине XVII века на левом берегу Даугавы против замка Крустпилс, основанного немецкими рыцарями-крестоносцами в XIII веке, возникла русская «Гольмгофская слобода», которую населяли лоцманы-плотогоны, сплавлявшие на плотах-«стругах» по Даугаве через «пороги» до Риги грузы из России и Белоруссии, а также переправлявшие товары, приходившие сухопутно из Литвы и Польши. Слобода имела выгодное торговое положение на территории тогдашних земель Латвии — это был стык границ трёх разных государств: Видземе принадлежала Швеции (вместе с Эстонией), Латгалия была под властью Польши, а весь левый берег Даугавы служил естественной границей Курляндского герцогства, бывшего тогда на вершине своего развития.

Под умелым управлением герцога Якова Кетлера (1610—1682; правил с 1642 года), который создал свой флот и сеть мануфактур. Видя выгоду в развитии «слободы», герцог Яков в 1670 году даровал ей городские права и назвал в свою честь — Якобштадт.

При этом он дал право «принимать к себе (на проживание) благонадёжных людей русского происхождения только». И далее — «Жалуем и позволяем всему собранию токмо от российской нации единственно, а не от немецкого и прочих народов, отправлять службу Божию по религии греко-российской (то есть православной), кою им иметь и содержать в вечные времена, и для того, как своих священников и школьных служителей с постройкой и церкви по их закону ставить и жалованьем удовольствовать они же имеют». Так было юридически закреплено полноправное развитие и существование в Якобштадте православных церквей и школ. И уже тогда, во второй половине XVII века, в городе существовали две православные церкви — Святителя Николая Чудотворца и Святого Великомученика Георгия Победоносца, возникших, конечно же, вместе со «слободой» ещё в середине XVII века, в 1650-1660-х годах.

Древнее предание, записанное в 1840-годах священником Николаем Васильевым (†1881), повествует об этом так: «Когда шведы и саксонцы совокупными силами преследовали вплавь по реке Двине русское войско и уже возвращались обратно на свой берег, то один саксонец, по имени Яков Гудынский, католик, заметив плывущую вниз по Двине дощечку, вонзил в оную своё копьё и, таким образом вытащив из воды, нёс её на копье же чрез Двину. Достигши берега, этот саксонец увидел на своей руке, держащей копьё, кровь и полагал сначала, что таковая течёт из раны, полученной им в сражении с неприятелем. Внимательно осмотрев же руку и не найдя раны, он обратил внимание на копьё, причём увидел, что кровь текла по копью из находившейся на ней дощечки, которая оказалась иконой Божией Матери. Это необычайное обстоятельство поразило Гудынского и он, заметив на иконе православную живопись, отдал оную в бывшую тогда в Якобштадте Георгиевскую церковь, а сам принял Православие и остался навсегда в Якобштадте».

Так чудесно была обретена Якобштадская икона Божией Матери, прославившаяся чудотворениями. С одним из этих чудес и связан сам момент возникновения православной иноческой обители, именуемой Свято-Духовой. Другое предание повествует об этом так: «Один купец, некто Раткевич, сопровождавший свой товар на барках в Ригу и остановившийся в Якобштадте, пришёл в Георгиевскую церковь к утрени. По окончании Литургии приведён был родственниками бесноватый, страшно изуродованный латыш, для молитвы перед чудотворным образом Божией Матери о выздоровлении. Когда настоятель монастыря, окончив молебен, начал читать заклинательную молитву над бесноватым, то из последнего стал выходить нечистый дух в виде беловатого пара и с быстротой устремился из церкви, так что притворенная дверь с силой растворилась и повалила двух мальчиков, у двери. Всех присутствующих в церкви, и в том числе купца Раткевича, объял сильный страх. Купец, в благоговейном чувстве к чудотворной иконе, тут же выразил настоятелю монастыря желание построить новый, более благолепный храм для святой иконы, что и было им исполнено при содействии настоятеля монастыря, исхлопотавшего у герцога Якова бесплатный отпуск леса. Новый храм был наименован во имя Святого Духа, и в честь Богородицы и Апостолов устроено в нём было по приделу».

Исходя из исторических событий, описанных в первом предании, явление Якобштадской иконы относится к периоду Русско-польско-шведской войны (1654—1667).

Основание Раткевичем храма Святого Духа, связанное с чудом от Якобштадской иконы, все источники, касающиеся истории храма, относят единодушно к 1670—1675 годам. Следовательно, образование в Якобштадте иноческой обители, получившей имя Свято-Духовой по своему новому храму, построенному Раткевичем, и имевший главной своей святыней чудно явленную и чудесами прославленную икону Божией Матери, относится ко второй половине XVII века, или к его последней четверти.

На всём протяжении водного пути по Даугаве от Белоруссии до самой Риги в середине XVII столетия только в Якобштадте были православные церкви, и совершалось православное богослужение. Белорусские монахи, по пути в Ригу, никак не могли миновать Якобштадт, чтобы не нанять хороших лоцманов (впереди были опасные пороги) и, за время остановки, не послужить в местных церквах в утешение местному православному населению, жившему в лютеранском и католическом окружении.

Уже из необходимости иметь здесь небольшую перевалочную базу для отдыха и молитв на долгом пути в Ригу можно заключить, что именно монахам Полоцка и Витебска принадлежит заслуга основания в Якобштадте небольшой иноческой обители, которая окормлялась духовно и материально благодаря ежегодным визитам сюда белорусских купцов и православных монахов. Именно при монастыре было удобно содержать школу, заниматься благотворительностью и удовлетворять свои духовные нужды местному русскому православному населению.

Имеется важный исторический факт, косвенно поддерживающий период датировки основания обители. Киевский митрополит Петр Могила (1632—1647) даровал в своё время двум православным мужским монастырям в Белоруссии — Богоявленскому Братскому в Полоцке и Троицкому Маркову в Витебске (обе стоят на берегу Западной Двины — Даугавы) — исключительное право каждый год, по очереди, посылать своих монахов, с открытием навигации по Двине, в Ригу для совершения православного богослужения, отправления необходимых треб и сбора милостыни для поддержания своих обителей. Право это подтверждали своими грамотами: 1. епископ Мстиславский Федосий Васильевич (1669—1678) — в 1675 году; 2. Наместник Белорусской епархии от Могилёва — архимандрит Сильвестр Валчанский — 8 июля 1686 годач (при межархиерействе); 3. митрополит Киевский Гедеон, князь Четвертинский — 17 февраля 1687 года; 4. Киевский митрополит Варлаам Ясинский — 2 марта 1690 года; 5. Патриарх Московский и всея Руси Адриан (1690—1700) — 2 февраля 1697 года; 6. епископ Могилёвский ерапион Палховский (1697—1704) — в 1699 году; 7. Патриарший местоблюститель, «всея Руси» митрополит Стефан Яворский (1700—1722) — 7 октября 1715 года; 8. Святейший Синод — 30 июля 1723 года.

Монахи обычно приезжали весной с походной полотняной церковью, которую они ставили в Риге на берегу Даугавы около Карловых ворот, и осенью уезжали домой, так что на зиму православные рижане оставались без священников, богослужения и церкви.

Указом Священного Синода от 17 июля 1756 года монахам было разрешено привезти на стругах вместо полотняной уже деревянную церковь, которая в 1780—1781 годах была разобрана и вместо неё построена была за Двиной церковь Святой Троицы, новая и постоянная (Троице — Задвинская), богослужение в которой приезжие монахи этих же обителей совершали до 1812 года.

Возобновление монастыря

Торжественное открытие обители состоялось 11 августа 1996 года. В настоящее время это единственный мужской монастырь в Латвийской православной церкви. Обитель располагается в центральной части города Екабпилса, на берегу Западной Двины (Даугавы). Монастырский комплекс окружен каменной оградой со Святыми вратами, над которыми возведена надвратная колокольня и включает соборную церковь Св. Духа (1885—1888 гг.), зимнюю Никольскую церковь (1774 г.), часовню св.вмч. Георгия (1887 г.) и еще несколько зданий, в том числе двухэтажное большое здание бывшего Владимиро-Мариинского училища.

Святыни монастыря

В 2008 году взамен утраченной иконы в Москве был написан новый список Якобштадтской иконы Божией Матери. 15 июля 2008 года во время освящения образа в Ризоположенском храме Московского Кремля икона начала мироточить, в связи с чем митрополит Рижский и всея Латвии Александр (Кудряшов) отметил:

«Эта икона уже отмечена чудом — чудом мироточения. Пресвятая Богородица явила нам Свою несомненную милость. Мы рассматриваем это чудо как знак величайшей милости Божией к нам, к нашей Церкви, к народу Латвии»

19 июля 2008 года икона была доставлена в Ригу, а 25 июля святой образ был встречен в Екабпилсском Свято-Духове монастыре, где икона вновь заняла своё место.

Наместники

Внешние видеофайлы
	[www.youtube.com/watch?v=sO5QJ-1x8ZI Екабпилсский мужской монастырь.]

• Феофан (Пожидаев), игумен (1996—1997)
• Рафаил, иеромонах (18 апреля — 18 июля 1997)
• Алексий (Рискин), игумен (август 1997 — апрель 2008)
• Алексий (Камалтдинов), игумен (апрель 2008 — май 2013)
• Макарий (Кириллов), игумен (с 2013)

Реквизиты

• Почтовый адрес монастыря: Brīvības iela — 200/202, Jēkabpils, LV-5201
• Телефон: +371 65231486
• Телефон наместника: +371 29554391
• Адрес электронной почты: svetagaraklosteris@inbox.lv

Литература

• Васильев Н. Н. Древний Свято-Духовский храм в городе Якобшадте, Курляндской губернии (Исторический очерк). 1889 г.
• Восстановление древнего православного братства во имя Святителя Николая Чудотворца в Якобшадте. 1891 г.
• Православные церкви в Латгалии. Историко-статистическое описание С. П. Сахарова. 1939 г. Рига.
• Историко-статистическое описание церквей и приходов Рижской епархии. Выпуск 1. 1893 г. Рига.
• По Латгалии. Л. Л. Тайван. 1988 г.
• [esinstitute.org/files/pribaltiyskie_russkie.pdf Прибалтийские русские: история в памятниках культуры]. Рига: Институт европейских исследований, 2010. Ред. А. В. Гапоненко, 736 с. ISBN 978-9934-8113-2-6 — стр. 132—135

Монастыри и монашество   Латвия   Православие

Отрывок, характеризующий Свято-Духов монастырь (Екабпилс)

И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.