Архарова, Екатерина Александровна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Архарова и Римский-Корсаков

Екатерина Александровна Архарова
Портрет работы Боровиковского, 1820 год
Имя при рождении:	Екатерина Римская-Корсакова
Дата рождения:	12 июля 1755(1755-07-12)
Подданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	27 мая 1836(1836-05-27) (80 лет)
Супруг:	Архаров, Иван Петрович
Награды и премии:

Екате́рина Алекса́ндровна Арха́рова (урождённая Римская-Корсакова; 1755—1836) — влиятельная петербургская барыня начала XIX века, кавалерственная дама. Вторая жена генерала от инфантерии И. П. Архарова.

На старости лет жила в Павловском имении, поскольку к ней благоволила его хозяйка Мария Фёдоровна, тогда как император Александр Павлович «иногда запросто приходил и у ней кушивал».

Биография

Дочь генерал-поручика Александра Васильевича Римского-Корсакова (1729—1781) от его брака с княжной Марией Семеновной Волконской (1731—1796), сестрой генерала Г. С. Волконского. По линии Кошелевых и Волконских состояла в родстве со знатнейшими фамилиями. Воспитывалась в московском доме деда князя С. Ф. Волконского. В молодости была очень привлекательна лицом, приветлива и ласкова, отличалась особенно высоким ростом и прекрасным цветом лица, сохранившимся до старости.

По характеристике великого князя Николая Михайловича, «не получила никакого образования, но обладала большим природным умом; имея доброе сердце, была характера независимого и твердого, и до конца жизни оставалась верна взглядам, сложившимся у неё в юности».

Замуж за богатого и рачительного генерала Архарова вышла уже не особенно молодой. Сразу установила в своём доме на Пречистенке тот порядок, который придал ему типичный старомосковский характер. Считалась одной из самых гостеприимных хозяек допожарной Москвы. Летом с семьёй жила в подмосковной усадьбе Иславское, где, по словам внука, «игры и смехи не прекращались».

Овдовев в 1815 году, Архарова умело управляла своими делами и не делала никогда долгов, а излишки доходов употребляла на добрые дела и подарки. От раз установленного порядка и чина не делалось никаких отступлений; до конца жизни ездила она в старомодной карете, удивлявшей весь Петербург, на ветхих одрах, с теми же кучером и форейтором, которые состарились вместе с ней; в одноколке ездила за грибами, которые собирал её кучер, жила среди целого сонма дальних родственниц и приживалок, но зато никогда не хотела увеличить оброка с своих крестьян, размеры которого были когда-то установлены её супругом.

Строго соблюдала посты и церковные правила, хотя и имела свои слабости: любила хорошо покушать и поиграть в карты. Всенощная и пасхальная заутреня совершались на дому, и на Пасху она христосовалась со всеми. Строй жизни в доме был патриархальный: с замужними дочерьми она не расставалась, родственные связи признавала до едва заметных степеней и всегда покровительствовала тем, кто умел счесться с ней родством или свойством. Среди прочих, в её доме бывали А. С. Пушкин и его родители.

После смерти мужа Архарова жила с дочерью Александрой в Санкт-Петербурге, в собственном доме на углу Литейной улицы и Артиллерийского переулка. Лето проводила на даче в Павловске. Пользовалась всеобщим уважением: в дни рождения (12 июля) и именин все являлись её поздравить; императрица Мария Федоровна ежегодно 12 июля удостаивала её своим посещением. Просьбам и ходатайствам Архаровой не отказывали, и почёт «старухи Архаровой» принимался ею как нечто должное, принадлежащее по праву. Когда Екатерина Ивановна получала приглашение императрицы к обеду, она являлась ко двору в том самом костюме, в котором изобразил её Боровиковский. Приглашение это было событием в доме: по возвращении из дворца происходила из рук барыни раздача всем домочадцам и дворне лакомств, бесцеремонно взятых с высочайшего стола.

По воспоминаниям Е. П. Яньковой, однажды, когда заехавший к ней в дом император Александр I вёл её к столу, Екатерина Александровна почувствовала, «что с неё спускается одна из юбок; она приостановилась, дала ей время упасть, перешагнула и, как будто не замечая, что случилось с нею, продолжала идти к обеду».

Архарова любила, чтобы ей читали вслух и интересовалась русской литературой, но просила пропускать страшные места. Боялась смерти и умерла, 27 мая 1836 года, с твердостью, в полной памяти. Похоронена на Лазаревом кладбище Александро-Невской лавры. В браке имела двух дочерей:

• Софья (1791—1854), фрейлина, жена графа Александра Ивановича Соллогуба (1787—1843). Несмотря на миловидность, была «малообщительна и имела какое-то пренебрежительное выражение лица, не очень к ней располагавшее». Её сын В. А. Соллогуб подробно описал быт бабушкиного дома в своих воспоминаниях.
• Александра (1795—1855), фрейлина, жена сенатора Алексея Васильевича Васильчикова (1776—1854); у них сын А. А. Васильчиков.

• Catherine Alexandrowna Arkharoff-RusPortraits.jpg

  Екатерина Александровна

• Ivan Petrowitch Arkharoff.jpg

  Иван Петрович,
  муж

• La Comtesse Sophie Ivanowna Sollogoub.jpg

  Софья Ивановна,
  дочь

• Vasilchikova Aleksandra.jpg

  Александра Ивановна, дочь

Источники

• Русские портреты XVIII и XIX столетий. / Великий князь Николай Михайлович Романов. — Экспедиция заготовления государственных бумаг, 1905. — Т. 1. — С. 29-30.
• Петербургские страницы воспоминаний графа Соллогуба.— СПб, 1993.— 302 с.

Отрывок, характеризующий Архарова, Екатерина Александровна

– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.