Белокур, Екатерина Васильевна

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Екатерина Билокур»)
Перейти к: навигация, поиск
Катерина Белокур
укр. Катерина Білокур
Жанр:

Наивное искусство

Стиль:

Пейзаж, натюрморт, портрет

Награды:
Звания:
Народный художник УССР

Екатерина Васильевна Белокур (укр. Катерина Василівна Білокур; 25 ноября (7 декабря) 1900 — 10 июня 1961) — украинская художница, мастер народной декоративной живописи, представительница «наивного искусства».





Детство

Екатерина Белокур родилась в селе Богдановка Пирятинского уезда Полтавской губернии (ныне — Яготинский район, Киевская область, Украина). Когда именно — до конца не выяснено. Сама художница называла и 23 ноября, и 24 ноября, и 1900, и 1901 годы Официальной датой её рождения было в конце концов признано 25 ноября (7 декабря) 1900 года. Это было наиболее логичным, ведь 25 ноября — день Святой великомученицы Екатерины.

Белокуры были не бедными крестьянами, держали скот, имели дом, покрытый железом, а главное — землю. Отец художницы, Василий Иосифович, обладал двумя с половиной десятинами, дед был, очевидно, ещё богаче. Кроме Екатерины, в семье было ещё двое сыновей — Григорий и Павел.

Приблизительно в 6—7 лет Екатерина научилась читать. Отец и дед сначала помогали ей в этом, но были удивлены собственными успехами девочки. На семейном совете было решено — в школу Катю не отдавать, так как читать она и так умеет, а экономия одежды и особенно обуви — огромная. А вот посадить её за прялку — давно пора. Впрочем, это занятие позволили совмещать с чтением букваря.

Стремление к рисованию

Когда именно будущая художница начала рисовать — сказать трудно, но, очевидно, это произошло не в детстве, а в отрочестве. Рисовала углём на кусочках полотна. В 14 лет Екатерину застали за этим бессмысленным, как все считали, занятием. Прибегли к неотложным мерам — розги и строжайший запрет рисовать. Отныне девочке приходилось творить в тайне.

Сохранилась, однако, легенда, свидетельствующая о немалой популярности творческих попыток 15−17-летней Кати и даже об их признании. Сосед и родственник Белокуров Никита Тонконог, владевший водяной мельницей, был страстным театралом. Вместе со своими единомышленниками он организовал некое подобие театральной студии. Поставленные Тонконогом пьесы имели значительный успех. Зная, что Екатерина Белокур «умеет рисовать», творческий мельник попросил её помочь с декорациями. Девочка с удовольствием рисовала, смотрела спектакль на воде, а позже, кстати, и играла на сцене этого уникального театра.

В отношении односельчан к увлечению Екатерины Белокур преобладала точка зрения её матери, Акулины Павловны: «Вот уж наказал нас Бог такой дочкой! У всех людей дочери в таком возрасте уже замужем, у их родителей есть зятья, а наша чертей малюет!»

В техникуме

В 1922 или 1923 Екатерина Белокур (по одной версии — в календаре, по другой — в газете «Советское село») прочитала о Миргородском техникуме художественной керамики. Слово «керамика» оказалось ей незнакомым, а вот слово «художественный» было понятно. Впервые уехав из Богдановки, Екатерина отправляется в Миргород. Её багаж состоял из двух рисунков: «копии с какой-то картины» и наброска дедовского дома с натуры, — выполненных уже не на полотне, а на специально приобретённой по этому случае бумаге. Рисунки должны были свидетельствовать, что у девушки действительно есть талант, достаточный для поступления в техникум.

Но собеседование в Миргородском техникуме началось и закончилось, в сущности, одним вопросом — есть ли документ об окончании семилетки? Такого документа у Белокур не было, и на её рисунки даже не посмотрели.

Разочарование было тяжким. Девушка делает отчаянную попытку — перебрасывает свои рисунки через забор в сад техникума: вдруг студенты их поднимут, оценят — и крикнут, предложат остаться? Екатерина долго оглядывалась и всё не верила, что её так и не позвали. Потрясённая, она пошла домой из Миргорода пешком.

Драмкружок

От катастрофы её спасло творчество — несмотря ни на что, рисовать Екатерина не перестала, а ещё и начала посещать драмкружок, организованный супругами Иваном Григорьевичем и Ниной Васильевной Калитой, богдановскими учителями. Родители Белокур согласились на участие дочери в спектаклях, но при одном условии — драмкружок не должен быть помехой работе по хозяйству. Изучение ролей пришлось совмещать с работой на огороде.

В драмкружке собралась талантливая, а главное — любознательная молодёжь. Ставили «Наталку Полтавку» Котляревского, «Сватанье на Гончаровке» Квитки-Основьяненко, «Служанку» и «Бесталанную» Карпенко-Карого, «Мать-батрачку» Тогобочного — инсценировку «Батрачки» Шевченко и много других спектаклей. Екатерина играла самоотверженно. Правда, свой возраст (24-26 лет) она считала неподходящим для ролей девиц и играла преимущественно замужних женщин.

Среди юношей и девушек, собиравшихся в богдановском драмкружке, был и Александр Кравченко. Его несколько загадочно называют «жених, которым пренебрегла Екатерина Белокур». Вероятно, эта история связана именно с его именем: будущий создатель «Колхозного поля» и «Пионов» отбросила подаренный ей букет со словами: «Если ты так жесток с цветами, то какой ласки от тебя ждать мне?». Ведь цветы — живые. Все свои картины она будет создавать только с натуры.

В 1928 году Екатерина Белокур узнаёт о наборе в Киевский театральный техникум и решает ещё раз попробовать свои силы. Почему именно театральный техникум — не совсем понятно. Возможно, сыграл свою роль богдановский драмкружок, а возможно — хотелось во что бы то ни стало вырваться из дома и получить профессиональное художественное образование. Ведь в Киеве есть и художники, и художественные школы. Поступив в театральный техникум, она продолжала бы рисовать, а потом её работы, возможно, заметили бы и помогли бы перейти в какую-нибудь художественную школу. Так рассуждала Екатерина. К поездке в Киев она подготовилась основательно — взяла метрику и справку о состоянии здоровья. Но и в Театральном техникуме разговор начался с вопроса об окончании семилетки — и этим вопросом, собственно, и закончился.

Время испытаний

Наступил, вероятно, самый тяжёлый период в жизни Екатерины Белокур. Особенно мучительно переживала она отсутствие духовной поддержки. В это же время она отправляется в настоящее паломничество в Канев, на могилу Тараса Шевченко. Отчаяние иногда охватывало её так сильно, что глубоко верующая женщина готова была покончить жизнь самоубийством. Её больные ноги — память о попытке утопиться поздней осенью 1934 года в ледяной воде Чугмака. Но в том же 1934 году принимается важнейшее и бесповоротное решение: «Я буду художником». Если научиться этому нигде не получается, она будет учиться сама, решает Екатерина. Василий Иосифович выразил своё отношение к словам дочери так: «Ну рисуй, будь ты проклята! Ни брани, ни добрых слов ты не слушаешь! А бить — так я уже устал с тобой бороться!». Того же мнения была, очевидно, и Акулина Павловна.

Таким образом, Екатерина Белокур начинает осваивать непростое ремесло художника сама. Именно ремесло, другими словами — техническую сторону искусства. Рисунки углём на кусочках полотна остались в прошлом. В прошлом и картины, созданные красками собственного изготовления на картоне и фанере. Акварелью и карандашом она всегда работала мало и неохотно. Художницу больше всего привлекали масляные краски. Они казались ей ослепительными, даже их названия звучат сказочно: киноварь светло- и тёмно-красная, кобальт тёмно-синий, ультрамарин, кадмий красный, краплак тёмно-розовый… Это её любимые краски. Кисти она делает сама — выбирает из кошачьего хвоста волоски одинаковой длины: 9, 12 или 36. Для каждой краски — своя кисточка.

Наставники в овладении масляной живописью у Кати Белокур, очевидно, всё-таки были. Кто-то научил её грунтовать полотно, потому что сначала она пыталась писать непосредственно на полотне, но картины быстро тускнели. Возможно, ей снова помог учитель Иван Григорьевич Калита, тоже художник-любитель, а, может быть, иконописец из Смотриков, единственный художник, которого уважал её отец. Но всё в том же поворотном 1934 году Катя Белокур создаёт «Берёзку» — одну из трёх картин, которые принесли ей всемирную популярность. Через год появляются «Цветы за плетнем» — другой прославленный шедевр.

Радостные времена

Наступает 1939 год. Екатерине Белокур 39 лет. По сельским понятиям, она уже старая, и к тому же чудачка, «одержимая», которая всё «цветочки рисует». Но именно в 1939 году заканчиваются времена её испытаний. Вмешался случай. Или судьба.

Художница гостила у двоюродной сестры, Любови Тонконог, жившей на другом берегу реки, и услышала по радио песню в исполнении прославленной Оксаны Петрусенко. Или песня, или голос, а может быть, и то и другое, настолько поразили Екатерину, что она всю ночь просидела над письмом — и утром отправила его по довольно необычному адресу: «Киев, Академический театр, Оксане Петрусенко».

Однако слава певицы была настолько широкой, что письмо не потерялось и дошло до адресата. Вложенный в конверт вместе с письмом рисунок на кусочке холста — калина — изумил Оксану Петрусенко. Она посоветовалась с друзьями — Касияном, Тычиной, поехала в Центр народного творчества, изложила суть дела. В Полтаву поступило распоряжение — съездить в Богдановку, найти Белокур, поинтересоваться её работами.

И вот — в Богдановку приезжает Владимир Хитько, возглавлявший тогда художественно-методический совет областного Дома народного творчества. Потрясённый, несколько картин забирает с собой в Полтаву, показывает коллеге и другу, художнику Матвею Донцову. Принято однозначное решение — немедленно организовать выставку. И в 1940 году в Полтавском доме народного творчества открывается личная выставка художницы-самоучки из Богдановки Екатерины Белокур. Выставка состояла лишь из 11 картин.

Успех был огромным. Екатерину премировали поездкой в Москву. Её сопровождал В. Хитько. Художница посетила Третьяковскую галерею, Пушкинский музей, музей Ленина. Наибольшее впечатление произвели «малые голландцы», художники-передвижники и французские импрессионисты. Но известные картины одновременно и восхитили, и удручили Екатерину. Некоторое время после этого она даже не могла работать: «Ну куда мне быть художницей? Я — ничто! Моя мазня никуда не годится! Я такое увидела! Всё такое чудесное, но недостижимое для меня. Куда мне, глупой сельской девке, думать об искусстве? Да и могу ли я что-нибудь стоящее создать?». Но успокоившись, она снова и снова пишет цветы, которые не может не рисовать, ведь лучше них нет ничего на свете. В 1941 году Белокур создаёт «Полевые цветы».

Творчество

Потом началась война… А в 1944 году в Богдановку приехал директор Государственного музея украинского народного декоративного искусства Василий Нагай — предложить выставку и купить картины. Благодаря стараниям именно этого человека в музее имеется лучшая коллекция работ Екатерины Белокур.

Одну за другой художница создавала свои известные картины — «Декоративные цветы» (1945), «Привет урожаю» (1946), «Колхозное поле» (1948—1949), «Царь-Колос» (1949), «Завтрак» (1950), «Цветы и берёзки вечером» (1950), «Арбуз, морковь, цветы» (1951), «Цветы и виноград» (1953—1958), «Дом в Богдановке» (1955), «Роща» (1955), «Георгины» (1957), «Пионы» (1958), «Натюрморт с колосками и кувшином» (1958—1959), «Букет цветов» (1959)… Цветы писала всегда живые, с натуры, нередко объединяя в одной картине весенние и осенние — такая картина, естественно, создавалась с весны до осени. Работала самозабвенно, но не спеша. Шесть георгинов на картине «Колхозное поле» рисовала три недели, зато осталась ими удовлетворена. Она любила, писала и воспевала прежде всего цветы, но не только. Екатерина Белокур — автор пейзажей и портретов (разумеется, насколько применима к её уникальному творчеству старая и жёсткая система жанров). Долго и очень сильно хотела изобразить «картину-сказку» — аистов, несущих ребёнка. Несколько раз она обращалась к этому сюжету, но недоумение и непонимание окружающих, которые ожидали от неё только новых «цветочных композиций», были настолько велики, что художница отнесла «картину-сказку» в свою комнату-мастерскую, где работала и куда никого не пускала — и никогда её больше оттуда не выносила.

«Официальная» послевоенная биография богдановской художницы выглядела вполне благополучно. В 1949 году она вошла в Союз художников Украины, в 1951 — награждена орденом «Знак Почёта», получила звание Заслуженного деятеля искусств УССР, а позже, в 1956 году — Народного художника УССР. Её творчество изучали, о ней писали. Произведения Екатерины Белокур регулярно экспонировались на выставках — в Полтаве, Киеве, Москве и других городах. Опальный искусствовед Степан Таранущенко увидел её работы в далёком Курске — и именно после этого, потрясённый «Царём-колосом», начал с художницей многолетнюю переписку.

Три картины Белокур — «Царь-колос», «Берёзка» и «Колхозное поле» — были включены в экспозицию советского искусства на Международной выставке в Париже в 1954 году. Там их увидел Пабло Пикассо. Весь мир услышал его слова: «Если бы у нас была художница такого уровня мастерства, мы бы заставили заговорить о ней весь мир!». «Гражданку села Богдановка» он сравнил с другой великой художницей-самоучкой — Серафин Луиз из Санли. Звучало это удивительно, тем более, что о современном ему искусстве Пикассо отзывался, как правило, весьма критически. А Екатерину назвал «гениальной».

Теперь Белокур, когда позволяло здоровье и меньше напоминали о себе больные ноги, ездила в Полтаву и Киев. У неё появились многочисленные друзья, главным образом, художники и искусствоведы, у которых гениальная самоучка снискала понимание и уважение. Кроме встреч, она вела с ними продолжительную переписку из Богдановки. Многочисленные письма Екатерины свидетельствуют, что её литературный талант не уступал художественному. Среди её друзей по переписке — поэт Павел Григорьевич Тычина и его жена Лидия Петровна, искусствовед Степан Андреевич Таранущенко, директор Музея украинского народного декоративного искусства Василий Григорьевич Нагай, знаменитая художница Елена Львовна Кульчицкая, полтавский художник Матвей Алексеевич Донцов и его жена Юлия Ивановна, художница Эмма Ильинична Гурьевич и много других деятелей искусства. Художница рассказывала им о своих замыслах и своей работе, делилась воспоминаниями, мыслями и впечатлениями. И в самой Богдановке у Белокур появились ученики, или точнее, ученицы, увлечённые, как и она когда-то, рисованием — Ольга Бинчук, Тамара Ганжа, Анна Самарская.

Мысль о переезде в Киев возникала у Екатерины Белокур не раз, но так и осталась мечтой. Возможность постоянного общения с друзьями, музеи, концерты — всё это казалось ей таким прекрасным. Привлекали и повседневные удобства городской жизни, например, электричество или газовая плита — сельский образ жизни всегда казался Екатерине проклятием. Тем не менее, за исключением поездок в Киев и Полтаву по делам, связанным с выставками и двухмесячного отдыха в Доме творчества писателей в 1955 году, она не покидала родной Богдановки.

Невзгоды

Кроме того, в семье Белокуров появляются серьёзные внутренние проблемы.

До войны Белокуры не входили в колхоз и вели собственное хозяйство. Василий Иосифович владел ремеслом плотника и подрабатывал в строительной бригаде. Григорий Васильевич, брат художницы, тоже был мастером на все руки — и столяром, и плотником, также чинил музыкальные инструменты. Но после войны Белокуры стали колхозниками. Василий Иосифович был уже старым и слабым, в 1948 году он скончался. Одно время Екатерина жила одна с больной матерью. В 1951 году, по решению Акулины Павловны, к ним переехал Григорий Васильевич с женой, Кристиной Яковлевной и пятью детьми.

Акулина Павловна всю жизнь недолюбливала свою невестку, которая была из бедной многодетной семьи. Кристина Яковлевна, «женщина с перцем», со своей стороны, хорошо помнила, как когда-то пришла к Белокурам с первенцем на руках — отстаивать свои права — и в конце концов одержала победу, став женой Григория. Теперь свекровь с невесткой оказались в одном доме. Начались отвратительные, жуткие семейные сцены. Досталось и «блаженной» золовке — Кристина Яковлевна, работавшая в колхозе и тянувшая на себе весь дом, не могла простить ей непонятного «рисования».

Екатерина Белокур снова попала в замкнутый круг. Оставлять старую больную мать одну в Богдановке, естественно, боялась. Забрать её с собой не могла — нигде, кроме родного села, Акулина Павловна не прижилась бы. Да и ехать, собственно говоря, было некуда. Поэтому пряталась в своей «келье-мастерской» и писала очередной «Натюрморт» (1960). Как оказалось — последний.

Последние годы и смерть

Весна 1961 года со всеми её цветами не принесла привычного облегчения. Кроме боли в ногах, появилась острая боль в желудке. Домашние средства, которыми обычно лечилась Екатерина и о которых она писала в письмах своим друзьям, не помогали. В своём последнем письме Ю. А. Беляковой, директору Центрального дома народного творчества, художница написала: «Дорогая Юлия Александровна, обращаюсь к вам с просьбой — помогите — пришлите мне три-четыре пачки бесапола. Это чудодейственное лекарство». Потом она бодро и даже не без юмора объяснила, что в богдановской аптеке этого средства нету, а есть только тансал, который ничем не отличается от коровьего навоза. А в конце вдруг несмело и трогательно добавила: «Ну, а если пошлёте бесапол, положите и две лимонки». Это было написано в середине мая.

В начале июня 1961 года умерла 94-летняя Акулина Павловна. Екатерину Белокур, совсем измученную болью, отвезли в Яготинскую районную больницу. 10 июня ей сделали операцию, или неудачную, или уже бесполезную. В тот же день художницы не стало.

Память

  • Дом Белокуров в Богдановке стал Домом-музеем Екатерины Белокур. Тут находится и скульптурный образ — Екатерина Белокур с розами — работы Ивана Белокура, племянника художницы, сына её брата Григория. Перед этой скульптурой через четверть века после того, как великая «одержимая» упокоилась навеки, у Кристины Яковлевны вырвалось: «Наконец-то, Екатерина, ты навечно в своём доме!». И, возможно, она имела в виду не только дом в Богдановке.
  • Биографический фильм «Буйная», снятый в 1990 году режиссёром Виктором Василенко, рассказывает о драматической жизни Екатерины Белокур. В главной роли актриса Раиса Недашковская.
  • В Киеве есть улица, названная в честь Екатерины Белокур.
  • Украинским монетным двором выпущена монета номиналом две гривны[1].
  • В 2016 году в рамках исполнения закона о «декоммунизации» в городе Краматорск улица Клары Цеткин была переименована в честь Екатерины Белокур.

Картины

  1. Женщина в зелёном корсете. 1920-е гг.
  2. В Богдановке, за плотиной. Середина 1920-х гг.
  3. Цветы. Конец 1920-х гг.
  4. Натюрморт. Конец 1920-х гг.
  5. Портрет Оли Белокур. 1928 г.
  6. Портрет Надежды Кононенко. 1929 г.
  7. Пейзаж с ветряной мельницей. Начало 1930-х гг.
  8. Дорога уходит в даль. Начало 1930-х гг.
  9. Портрет колхозницы Татьяны Бахмач. 1932—1933 гг.
  10. Цветы за плетнем. 1935 г.
  11. Портрет племянниц художницы. 1937—1939 гг.
  12. Цветы в тумане. 1940 г.
  13. Сон. 1940 г.
  14. Георгины (Цветы и калина). 1940 г.
  15. Деревья в лесу. 1940-е г.
  16. Сельский двор. 1940-е гг.
  17. На околице. 1940-е гг.
  18. Портрет Софьи Журбы. 1940-е гг.
  19. Портрет Надежды Белокур. 1941 г.
  20. Полевые цветы. 1941 г.
  21. Цветы. 1942 г.
  22. Цветы вечером. 1942 г.
  23. Цветы на голубом фоне. 1942—1943 гг.
  24. Буйная. 1944—1947 гг.
  25. Декоративное панно. 1945 г.
  26. Привет урожаю. 1946 г.
  27. Пионы. 1946 г.
  28. 30-летие СССР. 1947 г.
  29. Цветы и орехи. 1948 г.
  30. Пионы. 1948 г.
  31. Колхозное поле. 1948—1949 гг.
  32. Букет цветов. Конец 1940-х — начало 1950-х гг.
  33. Воробьи. Конец 1940-х гг.
  34. На землю опускается тихий вечер. Конец 1940-х гг.
  35. Колхозница. 1949 г.
  36. Царь-Колос. 1949 г.
  37. Эскиз «Женщина с тростью». 1950-е гг.
  38. Царь-Колос (вариант). 1950-е гг.
  39. Розы (Мальвы) 1950 г.
  40. Цветы, яблоки и помидоры. 1950 г.
  41. Автопортрет. 1950 г.
  42. За родной Богдановкой. 1950 г.
  43. Ваза из цветов. 1950-е гг.
  44. Счастье (Аисты принесли ребёнка). 1950 г.
  45. Эскиз к картине «Счастье». 1950 г.
  46. Счастливое детство. 1950-е гг.
  47. Цветы и берёзки вечером. 1950 г.
  48. Сердитый мальчик. 1950 г.
  49. Завтрак. 1950 г.
  50. Пшеница, цветы, виноград. 1950—1952 гг.
  51. Арбуз, морковь, цветы. 1951 г.
  52. Счастье (неоконченный вариант). 1951 г.
  53. Портрет девочки. Начало 1950-х гг.
  54. Эскиз «Калина. Мак». Начало 1950-х гг.
  55. Цветы. 1952—1953 гг.
  56. Цветы и виноград. 1953—1958 гг.
  57. Цветы на синем фоне. 1954 г.
  58. Будьте здоровы, с урожаем. 1954 г.
  59. Мальвы и розы. 1954—1958 гг.
  60. Богдановские яблоки. Середина 1950-х гг.
  61. В старом селе. Зима. 1950-е гг.
  62. Тыквы цветут. 1950-е гг.
  63. Эскиз «Дом». 1950-е гг.
  64. Ветка полыни. Середина 1950-х гг.
  65. На круче. 1950-е гг.
  66. Хата деда Саввы. 1950-е гг.
  67. Сосна. 1950-е гг.
  68. Дерево. Середина 1950-х гг.
  69. Деревья за забором. 1950-е гг.
  70. Гуляки (юмористическая сценка). 1950-е гг.
  71. Дом в Богдановке. 1955 г.
  72. Роща. 1955 г.
  73. Георгины. 1957 г.
  74. Пионы. 1958 г.
  75. Цветы и калина. 1958 г.
  76. Натюрморт с колосками и кувшином. 1958—1959 гг.
  77. Натюрморт «Цветы и овощи» 1959 г.
  78. Букет цветов. 1959 г.
  79. Натюрморт. 1960 г.

Источники

  1. [numizmat.com.ua/catalog/coins/?18 Памятная монета «Екатерина Билокур»]
  • 100 самых знаменитых украинцев. 2-е издание. Киев.

Напишите отзыв о статье "Белокур, Екатерина Васильевна"

Ссылки

  • [www.everyday.com.ua/arts/bilokur/gallery.htm Картинная галерея Екатерины Белокур]
  • [fame.com.ua/b/belokur_ekaterina Биография Екатерины Белокур на «Гордость Украины»]
  • [www.umoloda.kiev.ua/number/574/164/20788/ Дарина Горова Прошло 105 лет со дня рождения Екатерины Белокур. «Украина Молодая», № 234, 2005]
  • [www.ukrop.com/ua/encyclopaedia/100names/6170.html Сто выдающихся имён Украины]

Отрывок, характеризующий Белокур, Екатерина Васильевна

– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.