Екатерина Сиенская

Екатерина Сиенская
Caterina da Siena
«Скульптурная группа Мадонна со святыми Домиником и Екатериной Сиенской», деталь (Германия, раскрашенное дерево)
Имя в миру	Катерина ди Бенинкаса
Рождение	25 марта 1347(1347-03-25) Сиена
Смерть	29 апреля 1380(1380-04-29) (33 года) Рим
Почитается	католическая церковь, англикане, евангелическая лютеранская церковь Америки
Канонизирована	1461
В лике	Учитель Церкви
Главная святыня	мощи в Санта-Мария-сопра-Минерва
День памяти	29 апреля; с 1628 года, чтобы не совпадать с днем памяти Петра Веронского, передвинут на 30 апреля; с 1969 года возвращён обратно
Покровительница	Италия, медсёстры, против пожаров, против плотских искушений
Атрибуты	доминиканское облачение терциариев, лилия, книга, распятие, сердце, терновый венец, стигматы, кольцо, голубь, роза, череп, модель церкви, модель корабля с папским гербом

Екатери́на Сие́нская (устар. Катарина Сьенская, итал. Caterina da Siena; урождённая Катерина ди Бенинкаса, итал. Caterina Benincasa; Caterina di Giacomo di Benincasa; 25 марта 1347, Сиена — 29 апреля 1380, Рим) — терциарка доминиканского ордена, итальянская религиозная деятельница и писательница позднего Средневековья, оставившая множество писем и мистическое сочинение «Диалоги о Провидении Божьем». Занималась активной политической и миротворческой деятельностью, способствовала возвращению пап в Рим из Авиньонского пленения, убедив Григория XI перенести Святой Престол обратно в Италию. Вела чрезвычайно аскетический образ жизни и имела видения, из которых особо известны мистическое обручение и стигматизация. Причислена к лику святых Католической церковью, является одной из самых почитаемых святых женщин в католицизме, признана одной из четырёх женщин-Учителей Церкви.

Своими сочинениями к концу XIV века Екатерина завершила дело превращения итальянского языка в литературный, начатое Данте в начале века, доказав, что народный язык — volgare — также может быть языком богословия и мистики. Также оказалась первой женщиной, которой впервые за долгое время разрешили проповедовать в церкви, нарушив завет апостола Павла, который запрещал женщинам проповедовать и обращаться к собраниям.

Жизнеописание

Дочь ремесленника из Сиены, младший ребёнок в принадлежавшей к среднему классу большой семье (она была 25-м ребёнком) красильщика Якопо ди Бенинказы (Giacomo di Benincasa, ум. 22 августа 1368 года) и моны Лапы ди Пьяченти (Lapa di Puccio di Piacenti), дочери ремесленника, изготовлявшего лемеха для плугов и одновременно писавшего вирши. Её отец был обеспеченным человеком, и вся семья жила в собственном доме, где размещалась мастерская — в квартале Фонте Бранда (Fonte Branda). Она родилась в этом доме в день Благовещения и одновременно Вербного Воскресения — 25 марта, который также был первым днем сиенского Нового года. Имела умершую во младенчестве сестру-близнеца Джованну. Кроме того, её родители взяли в дом 10-летнего мальчика-сироту, по всей видимости, родственника мужа Николетты (сестры Екатерины), звавшегося Томмазо делла Фонте (fra Tommaso della Fonte), который впоследствии стал монахом-доминиканцем и первым исповедником Екатерины.

Она обладала веселым и деятельным характером. В возрасте семи лет, по собственному позднему рассказу, решила посвятить своё девство Христу (см. ниже, раздел Видения). Когда в августе 1362 года неожиданно умерла её любимая сестра Бонавентура, это подкрепило её устремления. Её семья принуждала девушку к браку начиная с её 12-го дня рождения, но Екатерина посвятила себя Господу, обрезав свои волосы, «которыми она так много нагрешила и которые так возненавидела». За непокорство родители заставили её заниматься всей работой по дому, но в конце концов, по рассказу жития, они застали её молящейся. Увидев, как к ней на голову спускается голубь, они поняли, что это знак её предназначения и перестали ей препятствовать.

Около 1367 года (точная дата неизвестна) после долгого сопротивления семьи она вступила в Третий доминиканский орден «кающихся сестёр» (в Сиене их называли по носимым накидкам — мантеллаты; Mantellate) — то есть, приняла обеты, не переехав в обитель. Её имя в списке записано как Katerina Jacobi Benincasa. Общность мантеллатов состояла в основном из достойных вдов, которые поначалу не имели желания принять в своё число юную девицу. В течение трех следующих лет своей жизни она жила в маленькой комнате в родительском доме в одиночестве, молясь, читая Священное Писание и труды святых отцов. Эти три года после принятия обета она соблюдала обет молчания, разговаривая лишь со своим духовником во время исповеди. Также она работала в больницах и лепрозории. Как указывают, в этот период ей приходилось терпеть заметную враждебность от общины мантеллаток и клира церкви Сан-Доменико, которым не нравилась чрезмерность её духовного подвига, и которые не верили в её экстазы. По некоторым указаниям, Екатерина потеряла нескольких братьев и сестёр во время эпидемии чумы 1374 года, и это развило в ней острое чувство человеческого сострадания. Она посвятила себя каждодневной заботе о больных и бедных, занималась общественными делами. Затем она занялась не только сестринской, но и миссионерской деятельностью. Известна описанная ею самой история, как она помогла прийти к Господу приговорённому к смертной казни Николо ди Тульдо из Перуджи (Сиена, 1373, июнь; казнь — 15 октября 1379). Также в числе житийных историй следует упомянуть изгнание ею из умирающей монахини-мантеллатки Пальмерины демонов, с которыми та заключила пакт.

Видения и аскетизм

Екатерина вела аскетический образ жизни. Её желанием было полностью избавить себя от плотских зависимостей, то есть целиком научиться контролировать свои потребности во сне и пище — как пишут, к концу жизни она достигла такой высокой степени аскетизма, что «питалась только Святыми Дарами, спала лишь полчаса в двое суток, много молилась», причём спала она на голых досках, и вдобавок носила вериги. Когда в юности мать взяла её на тёплые источники Баньи ди Виньоне (Bagni di Vignone), Екатерина выбрала самый кипящий из них, залезла в воду, где никто кроме неё не решался купаться, и представила, что она пробует, каковы адские муки.

Описывают, как однажды её остановил нищий и попросил одежду. Сначала она отдала ему свою нижнюю шерстяную рубашку, затем по его просьбе полотняное белье отца и братьев, затем рукава к полученной шерстяной рубашке (отпоротые с одежды служанки), в конце концов, когда вся семья спрятала от неё свою одежду, она для нищего сняла последнюю рубашку с себя. Житие толкует, что этим пилигримом был Иисус, испытывавший её. За это она была «вознаграждена небесным одеянием, которое ей принёс Христос», и обходилась всю жизнь одним единственным платьем, и зимой, и летом, не считая себя вправе носить верхнюю одежду, пока есть на свете нуждающиеся.

Из жития, составленного её сподвижниками, известны слова, сказанные ей в одном из видений Богом, которые станут ключевыми для её аскетического и самоуничижительного мировоззрения:

Екатерина, Я есть Тот, Кто Есть; ты есть та, кого нет.

Согласно её житию, с детского возраста ей стали являться видения. Когда ей было шесть лет, Екатерине было то, что она позже описывала как видение Господа: он был одет в папские одеяния, сидел на троне в небесах над местной сиенской церковью Сан-Доменико и был окружён святыми Петром, Павлом и Иоанном. Он улыбнулся и благословил её, но ничего не сказал. Это видение убедило Екатерину в её желании посвятить себя Богу. Впоследствии Христос являлся к ней иногда в сопровождении Богоматери, апостолов Иоанна и Павла, или святых Марии Магдалины и Доминика. Описывают, что случавшиеся с ней экстазы первоначально вызывали опасения её родных, например, однажды во время молитвы перед очагом она вошла в молитвенный транс, и опрокинулась лицом в пламя; а когда её вытащили из пылающего очага, то на лице не было обнаружено ни единого ожога (этот очаг в её доме сохранился до сих пор). Указывают, что когда у неё были экстазы в период её неприятия мантеллатами и она падала во дворе церкви, лёжа неподвижно, то эти вдовы и не веривший ей священник, проверяя истинность, втыкали ей в руку иголки и пинали, но она все равно не приходила в себя.

В промежуток начиная с обрезания ею волос и её «домашнего ареста» до настоящего пострижения, ей во сне явился святой Доминик, который держал в руках лилию — символ девственности. Эта лилия горела не сгорая — подобно моисеевой неопалимой купине, а в другой руке он держал чёрно-белые одеяния доминиканского ордена. Она расценила это как знак того, что ей будет дано то, о чём она так мечтает. Лилия позже стала одним из её иконографических атрибутов.

2 марта 1367 года, в последний день сиенского карнавала у неё было видение, благодаря которому она стала одной из самых знаменитых «невест христовых»: по примеру тезоименитой святой Екатерины Александрийской ей привиделось, что Христос обменялся с ней обручальным кольцом (причём их руки соединила Матерь Божия). Это кольцо, по её словам, она носила до конца жизни, но видимо оно было только ей (см. Мистическое обручение святой Екатерины). Чудо произошло во время карнавала — до наших дней «греховный» сиенский карнавал больше не ходит по улице Фонтебранда, где стоит её дом.

Описывают и следующее видение: однажды Екатерина молилась, произнося слова псалма («Сердце чисто сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня», Пс. 50:12), прося Господа забрать у неё слабое сердце и собственную волю. И тогда ей привиделось, что явился Христос, и обнимая, привлёк её к себе, а затем взял из её груди сердце и унёс его с собой. Это ощущение было так живо, что она и после этого не ощущала в груди этот внутренний орган. Спустя некоторое время в часовне ей явился Христос среди яркого света, держащий в руке лучезарное сердце. Он дал её его взамен прежнего, более похожее на своё собственное (это видение буквально повторяло слово из Писания: «Сердце новое дам вам», Иез. 36:26-27). Как утверждают, на её груди остался навсегда след от раны.

Кроме того, после одного из мистических видений (осенью 1370 года), когда она впала в транс, который длился 3-4 часа, и окружающие сочли её мёртвой, ей явился Господь, который сказал ей: «Вернись, дитя Мое, тебе нужно вернуться, чтобы спасти души многих: отныне и впредь ты будешь жить не в келье, но тебе нужно будет покинуть даже город твой… Я приведу тебя к князьям и властителям Церкви и христианского народа». Поэтому она решает бороться за мир между людьми и за церковные реформы. Обмен сердцами и мистическая смерть имели место в 1370 году.

Дополнительно известна стигматизация Екатерины Сиенской (во время визита в Пизу, 1 апреля 1375 года) — но в отличие от более типичных случаев, у неё не проступала кровь, это были «незримые стигматы». Она лишь испытывала острую боль на месте этих ран. Также из её жития известна история о мистическом причащении святой Екатерины: как-то её исповедник Раймонд Капуанский служил мессу и обнаружил, что отсутствует гостия. В это время ангел спустился с небес и вложил её в рот святой, молившейся о причащении. Флоренский также упоминает, что однажды Екатерина отказалась принять причастие, почувствовав, что предложенная ей священником гостия по его нерадению не освящена.

Виденные ею образы, с точки зрения психотерапевтов, являются классическими символами любви и огня. Кроме того, её видения и выполнение ею политической миссии (см. ниже) сближают её с Жанной д’Арк. Как отмечают, в житии Екатерины, при желании, можно найти целый «букет» симптомов (галлюцинации, голоса, обмороки, «невидимые стигматы», анорексия), но психоаналитики, тем не менее, отмечают: «далеко не всегда наличие у человека мистического опыта напрямую свидетельствует о том, что он является „психотиком“. Мы можем, с известной долей осторожности, предположить, что и при психической болезни, и при прохождении мистико-аскетического пути само- и Богопознания оказываются задействованными одни и те же психические механизмы».

Политическая и религиозная деятельность

После того, как на смертном одре к ней явился Господь, призвавший бороться за мир и реформу (1370 год), Екатерина начала рассылать по всему миру длинные послания, которые диктовала своим секретарям из учеников. Они были адресованы папскому легату кардиналу д’Эстену в Болонью, в Авиньон папе, государям Италии — Бернабо Висконти, Беатриче делла Скала, их невестке Елизавете Баварской, Джованне Неаполитанской и многим другим. Также дата начала её активности совпадает с годом, когда в Сиене случилась революция и политический переворот, причём семья Екатерины пострадала: два её брата принадлежали к проигравшей фракции и еле спаслись. Чтобы остаться в безопасности, им пришлось выплатить по сотне золотых флоринов выкупа. Кроме того, в 1368 году умер её отец, что в совокупности с войной привело к краху фамильного благосостояния, что, вероятней всего, также способствовало её «выходу в мир». Когда семья разорилась, Екатерина устроила свою особую общину, куда переехала из отчего дома жить с престарелой матерью. Её братья уехали из Сиены во Флоренцию (где, вероятно, их красильная лавка имела подразделение) и получили флорентийское гражданство.

Благодаря своему аскетизму и подвижничеству Екатерина стала известной. Со временем враждебность мантеллатов к ней была преодолена и вокруг неё сложился кружок катеринати — учеников из различных слоев общества, записывавших её слова и облегчавших ей жизнь (их число доходило до ста человек). Но были и её противники, считавшие Екатерину шарлатанкой и истеричкой.

Рассказывают, как в начале 1370-х годов брат Габриэле да Вольтерра (fra Gabriele da Volterra), провинциал ордена францисканцев и верховный инквизитор Сиены, один из самых знаменитых богословов и проповедников того времени в Италии, вместе с другим известным богословом, августинцем Джованни Тантуччи (fra Giovanni Tantucci), прибыли в Сиену, решив испытать её, поскольку они были сильно предубеждены против Екатерины, считая её невежественной женщиной, обольщающей верующих. Они спрашивали её о сложных проблемах богословия и Священного Писания. Она отвечала сначала спокойно, рассказывая о доктринах святой Богородицы, а затем, внезапно прервав свою речь, «обратилась к спрашивающим с нежностью, разящей, как меч, напомнив им о том, что наука может ввергнуть в гордыню тех, кто ею обладает, тогда как единственное, что стоит знать, это наука Креста Христова».

Покорённый её проповедью, инквизитор избавился от всего своего роскошного имущества (включая шёлковые простыни и кровать с балдахином, и «келью», которую он создал, соединив три обычные комнаты), отказался также от всех занимаемых им постов и стал монахом-прислужником в монастыре Санта Кроче во Флоренции. А Джованни Таннуччи также отказался от всего своего имущества и стал непосредственным последователем Екатерины, и вошёл впоследствии в число тех трёх священников, которых папа назначил исповедовать «катеринати».

В мае 1374 года она была во Флоренции, где ей пришлось предстать перед судом генерального капитула доминиканского ордена по подозрению в ереси. Екатерина была признана ни в чём не виновной, а вслед за этим в Сиену был прислан священник Раймонд Капуанский, ставший её третьим по счету исповедником и наставником — но одновременно и учеником. (Затем он станет и её биографом, а затем генералом ордена доминиканцев, а после смерти будет беатифицирован).

Екатерина принимала активное участие в политической жизни своего времени (примером и предшественницей ей в этом была её старшая современница св. Бригитта Шведская, умершая в 1373 году); целью её деятельности были реформирование церкви и мир в Италии. Много сделала для подготовки церковной реформы. Её миссией стало примирение свободных городов с Церковью — а непременным условием этого было возвращение понтифика в Рим из Франции.

Симона де Бовуар, описывая деятельность Екатерины, указывает, что её успех был связан именно с религиозной нишей:

Сравнимые с мужскими деяния совершили лишь те женщины, которые силою социальных установлений были вознесены превыше всех половых различий. Екатерина Сиенская и святая Тереза — это святые души, без учёта каких-либо физиологических условий; их мирская и мистическая жизнь, их деятельность и литературные труды достигают мало кому из мужчин доступных высот. (...) Посреди совершенно нормальной жизни Екатерине удаётся снискать в Сиене славу благодаря активной благотворительной деятельности и видениям, свидетельствующим об интенсивной внутренней жизни; таким образом она приобретает необходимый для успеха авторитет, которого обычно у женщин не бывает; к её влиянию прибегают, чтобы увещевать приговорённых к смерти, наставлять на путь истинный заблудших, миром разрешать раздоры между семьями и городами. Её поддерживает сообщество, отождествляющее себя с нею, и это позволяет ей исполнять свою миротворческую миссию: проповедовать по городам и весям покорность папе, вести обширную переписку с епископами и монархами и, наконец, будучи избранной послом Флоренции, поехать за папой в Авиньон. Королевы Богом данным им правом и святые своими бесспорными добродетелями обеспечивают себе в обществе поддержку, позволяющую им стать вровень с мужчинами. От остальных же, напротив, требуется молчаливая скромность.

Важно отметить, что до неё Католическая церковь стремилась следовать завету апостола Павла, который запрещал женщинам проповедовать (1Тим. 2:12) и обращаться к собраниям, позволяя, если возник вопрос, лишь расспрашивать мужей об этом дома 1Кор. 14:34-35. А Екатерина Сиенская стала «проповедником», упразднив слова апостола Павла, запретившего женщинам говорить в церкви.

Поездка в Авиньон

Она постоянно ездила по городам Италии (1375 год — Пиза и Лукка), куда её приглашали в качестве оратора и миротворца. Затем в сопровождении своего секретаря Стефана Маккони отправляется в Авиньон, желая помирить Флоренцию с папой (Флоренция, отправляя посольство во Францию, пригласила Екатерину в число послов. Город стремился снять интердикт, наложенный на него понтификом, см. Война восьми святых). Эта задача не была выполнена, но взамен, несмотря на происки курии, она способствовала возвращению пап в Рим из авиньонского пленения: убедила седьмого по счету авиньонского папу Григория XI перенести Святой Престол обратно в Рим (выехал в сентябре 1376 года, приехал 17 января 1377 года). Она хотела, чтобы он вернулся в Рим, чтобы восстановить там порядок и вновь завоевать престиж папской власти как независимого межнационального авторитета. Сохранилась её обширная переписка с понтификом, которого она называла нежно — «папочкой» (итал. Babbo). Затем в сентябре 1376 года она уехала из Рима и вернулась в Сиену, где основала женский доминиканский монастырь Belcano.

После того, как папа покинул Авиньон, Екатерина, которая ехала отдельно, сочла свою задачу выполненной и собралась домой в Сиену, чтобы продолжить свою монашескую жизнь. Но Григорий нуждался в ней, и она осталась дожидаться его кортеж в Генуе. Она старалась путешествовать тихо и незаметно, но в Тулони народ узнал, что она проезжает, и собралась толпа в ожидании, желая поговорить с ней, так широко распространилась её слава. Затем она проезжала Ворагино, который в тот момент страдал от чумы. Святая сказала возвести горожанам новую церковь в честь Святой Троицы; с тех пор в городе не бывало эпидемий, а Екатерину очень чтят. Ежегодно в апреле в честь этого события по городу проходит костюмированная процессия в костюмах XIV века. Вскоре после возвращения в Сиену, Екатерина, которую призывал на родину общественный долг и просьбы старой матери, стала получать многочисленные просьбы Григория присоединиться к нему в Риме. Но она отказывалась приезжать, чем очень расстраивала папу, негостеприимно встреченного итальянцами. Затем за ней из Флоренции приехал Никколо Содерини, чтобы попросить её ещё раз выступить посредником между мятежным городом и понтификом. Ему она также отказала и он отправился в Ватикан сам. Там папа высказал ему пожелание, что Екатерине следовало бы все-таки выступить посредником, и она, подчиняясь понтифику, отправилась во Флоренцию, которая все ещё оставалась чрезвычайно враждебно настроенной против папы. С ней поехали её мать Лапа, и одна из сестёр, крещённая тем же именем, что и мать — обе они к этому времени тоже постриглись в монахини. Мона Лапа была рада использовать шанс увидеть своих сыновей и внуков, со времён гражданской войны переехавших во Флоренцию. Екатерина приехала туда в конце 1377 — начале 1378 года. Она нашла, что ситуация в городе сильно ухудшилась со времени её прошлого визита, и обнаружила, что ничего не может изменить. В её письмах того периода звучат нотки отчаяния. Она находилась во Флоренции во время бунта 22 июня 1377 года, когда чудесным образом спаслась от покушения на свою жизнь толпой. Екатерина была расстроена, что ей не дали принять венец мученичества.

Помощь Урбану VI

Последующий период её жизни связан с приходом к власти нового папы, Урбана VI, отличавшегося сквернейшим характером, и его попытками удержать власть, столкнувшись с антипапой, выбранным партией авиньонских кардиналов.

В марте 1378 года умер папа Григорий, а в ноябре новым папой взамен скончавшегося Григория был избран Урбан VI, отвративший всех от себя своим поведением и деспотичным характером. В разразившейся после этого Великой схизме Екатерина приняла его сторону, до конца жизни борясь с антипапой Климентом VII — в этом её многие осуждали, так как Урбан восстановил против себя практически всех.

Екатерина была крайне расстроена расколом Церкви. Когда антипапа был выбран, в Риме находился её духовный наставник Раймонд Капуанский, который держал её в курсе дела. Великая схизма, как выражается её биограф, «разбила ей сердце». Урбан почувствовал себя окончательно покинутым, так как даже те кардиналы из итальянцев, которые изначально были его креатурами, не оставались целиком ему верны, и написал Екатерине, призывая её в Рим. Она не хотела покидать Сиену, но подчинилась его письменному приказу. Приехав в Рим, она тщетно пыталась сдержать вспыльчивость и грубость Урбана VI, который пригласил её в Рим для своей поддержки. Со святой из Сиены в Рим поехали её секретари Бардоччо ди Каньяньи и Нери ди Ландоччо, а также старый отшельник фра Санти, который относился к ней так нежно, что ради неё покинул свою келью; её невестка Лиза, Алессия деи Сарачини и Джованна ди Капо; а также либо её мать, либо сестра Лапа Бенинказа. Екатерина со своими спутниками прибыли в Рим в ноябре 1378 года. В Риме они поселились в доме на Виа ди Папа (сегодня там капелла Нунциателла) между Кампо ди Фьори и церковью Санта Мария сопра Минерва. От понтифика Екатерина приняла только это жилище. Вся группа жила исключительно на подаяние (в знак протеста против роскоши окружающих священников), которое им охотно подавалось. К ней приходили и другие люди (в доме жило как минимум 16 мужчин и 8 женщин; подчас число тех, кого она принимала и кормила возрастало до 30-40).

Урбан, который был знаком с нею ещё со времён Авиньона, был уверен в эффекте, который Екатерина сумеет произвести, если выступит в его поддержку. Она часто разговаривала с ним. Одно время у Урбана возникла мысль послать Екатерину совместно с дочерью Бригитты Шведской в качестве посла к королеве Джованне Неаполитанской, чтобы помириться с нею (так как королева прислушивалась к святой, и после смерти Джованны в её вещах даже был найден свёрток неоднократно перечтённых писем от Екатерины), но этот план не был осуществлён. В итоге в Неаполь отправился Нери ди Ландоччо, имея при себе письма Екатерины ко многим знатным дамам и господам; а Раймонд Капуанский был послан с той же целью к королю Франции. Отъезд Раймонда по приказу папы стал серьёзным ударом для Екатерины. Она стояла на причале в Остии, провожая его в слезах, как он позже растроганно описывал это в своих воспоминаниях о ней — «и я почувствовал, что больше никогда она не благословит меня снова». (Они действительно больше не встретились, но Раймонд до Парижа не доехал, испугавшись жестокого обращения, которым там встречали послов из Рима. Он повернул от Вентимилии и оставшись в Генуе, где папа дал ему другое задание). В разворачивающемся вокруг кризисе Екатерина предложила папе призвать несколько святых мужей в Рим, не ожидая, что их советы, впрочем, могут пригодиться, но с надеждой скорее наивной, вернуть религиозный дух к Папскому двору. Выбор тех, кого надо пригласить, более или менее был оставлен Екатерине. В их число вошли приор Горгоны, дон Джованни делле Челле, Уильям Флит, брат Антонио из Нисы и другие. Она написала им письма, некоторые согласились приехать, другие отказались — в том числе два монаха из Леччето. Она писала письма государям, стараясь склонить их к Урбану: например, Лайошу Венгерскому (королева Джованна Неаполитанская первым браком была замужем за его братом и, как говорят, отравила его; поэтому Лайош был её злейшим врагом). Лайош в этот момент воевал с Венецией, но послушавшись Екатерины, заключил с республикой мир.

Чтобы помочь ему в борьбе с антипапой, Екатерина совершала следующее:

• агитирующие письма и послания почти всем царствующим особам Европы
• советы понтифику по полному обновлению состава курии, (прежде всего попытка сплотить вокруг Папы тех, кого она называла «сообществом добрых»)
• в булле от 13 декабря 1378 года Урбан VI решился просить о духовной помощи всех верных, и сама Екатерина разослала буллу со своим сопроводительным письмом всем лицам, обладавшим духовным авторитетом, которых она знала, прося их выступить открыто единым фронтом в защиту папы.

Когда мятежные римляне восстали против понтифика, она помогла восстановить мир. Это было её последним крупным публичным актом.

Смерть

Её здоровье было подорвано активной деятельностью. Перед смертью она говорила Бартоломео Доменико: «Будь уверен, что если я умру, единственной причиной моей смерти будет рвение, которое горит и расточило меня для Святой Церкви». Раскол и безуспешные попытки утихомирить жестокость Урбана буквально убили её, разбив сердце.

С января 1380 года она отказывалась даже принимать воду. К концу месяца она находилась в абсолютном упадке сил, испытывала конвульсии и впадала в забытье. Все же, собравшись с силами, она приказала отнести себя на мессу в Собор Святого Петра. К концу февраля она не чувствовала ног вследствие паралича. В этот период, что свидетельствует о её глубочайшем психологическом кризисе, в видениях ей являлись не святые, а демоны, которые в её видениях стояли рядом с теми, кто ухаживал за ней. В третье воскресенье Великого поста 1380 года, когда она молилась перед мозаикой Джотто с изображением лодки Церкви, силы оставили её и она упала. Эта лодка перед смертью явилась к ней в видении, будто бы эта лодка (то есть Церковь), легла ношей на её плечи.

Екатерину перенесли в её маленькую келью на улице Папы, где она оставалась прикованной к постели в течение примерно восьми недель долгой агонии. В воскресенье перед Вознесением она скончалась в Риме в возрасте 33 лет — равном возрасту Христа. «Присутствовавшие слышали, как она долго повторяла: Боже, смилуйся надо мной, не отнимай у меня память о Тебе!, а потом: Господи, приди мне на помощь, Господи, спеши помочь мне!. И, наконец, как будто отвечая обвинителю, она сказала: „Тщеславие? Нет, но лишь истинная слава во Христе“„. Она скончалась 29 апреля 1380 года.

Скорее всего, её смерть была вызвана крайним нервным и физическим истощением (так как Екатерина подавляющую часть своей жизни питалась крайне скудно, не ела мяса, поддерживала силы лишь освящёнными гостиями, а если ей приходилось обедать с другими людьми, то, согласно описаниям биографов, дабы не оскорблять их, разделяла трапезу, чтобы потом наедине вызвать у себя рвоту и избавиться от пищи). Тем не менее, в жизнеописании святой современные авторы особенно отмечают, что следует отличать средневековую anorexia mirabilis (святая анорексия) от психического заболевания современного времени anorexia nervosa.

Почитание и мощи

Сначала Екатерина была похоронена на римском кладбище Минервы, но её могила быстро стала местом паломничества, и останки были перенесены в церковь Санта-Мария-сопра-Минерва, где они располагаются под главным алтарём в роскошной раке. Мощи святой пострадали от средневековой привычки к разделению (за это, в частности, ответственен Раймонд Капуанский), и часть останков была перенесена на родину святой в Сиену, где её голова и палец хранятся в базилике Сан-Доменико. С доставкой её головы из Рима, места её смерти, на родину — в Сиену, связана легенда — будто бы сиенцы, убеждённые в том, что хотя бы часть её мощей необходимо доставить на родину, похитили голову усопшей святой. Они положили её в сумку, и будучи остановленными с целью досмотра римскими стражниками, взмолились святой о помощи (ведь разумеется, она тоже хотела домой). Когда стражники открыли сумку, та оказалась наполненной лепестками роз, а по приезде в Сиену там опять оказалась голова.

Народное почитание Екатерины началось незамедлительно после её кончины (1380 год), взлелеянное её учениками, а также монахами-доминиканцами, которые заказывали и распространяли её изображения, начав также отмечать день её памяти 29 апреля — дату её смерти. Это происходило с поощрения генерала ордена доминиканцев, которым стал её ближайший сподвижник Раймонд Капуанский. Он закончил работу над её жизнеописанием Legenda Major в 1395 году. Это тщательно выверенное сочинение должно было способствовать юридической канонизации святой. Тем не менее, из-за продолжавшейся неразберихи в Италии в связи с Великой схизмой официально она была канонизирована только в 1461 году папой Пием II, другим уроженцем Сиены. День её памяти отмечался 29 апреля, но с 1628 года, чтобы не совпадать с днем памяти Петра Веронского, он был передвинут на 30 апреля; а с 1969 года снова возвращён обратно, так как Петра Веронского вычеркнули из списка общечтимых святых католицизма.

В 1939 году Католическая церковь провозгласила её покровительницей всей Италии (совместно с Франциском Ассизским). В 1970 году папа Павел VI приобщил её (совместно с Терезой Авильской) к числу учителей церкви, каковая честь никогда до этого не даровалась женщинам.

Сочинения

Долгое время была неграмотной (считается, что она чудесным образом научилась писать во время своего пребывания в Пизе в 1377 году, а читать её обучили в молодости, вскоре после принесения обетов). Все свои сочинения диктовала ученикам.

Произведения

• “Письма» (1370-80; итал. Lettere), всего 381 письмо.
• «Книга божественной доктрины» — Диалоги о Провидении Божьем, или Книга божественного учения (1377-78; итал. Dialogi de providentia Dei; Libro della Divina Dottrina), представляющая собой изложение бесед, которые святая вела с Богом в мистическом экстазе.
• «Молитвы» (итал. Orazioni), всего 26-27 молитв. Екатерина не диктовала их, но поскольку она часто их повторяла, ученики их вслед за ней записали. Большинство из них относится к римскому периоду 1378-80 гг.
• Ещё одни «Диалоги» (лат. Dialogus brews Sanctae Catharinae Senensis, consummatam continent perfectionem) одно время приписывались Екатерине, но так как их не упоминают её современники, исследователи сочли это отождествление ошибкой или фальсификацией.

Характеристика творчества

Исследователи итальянской литературы пишут, что в её прозе «отражается многогранность её личности и искренняя, непоколебимая вера в собственные идеалы. В её мировоззрении переплетаются мистицизм, стремление отдалиться от мира, чтобы жить в единении с Христом, и способности практического плана, которые помогают ей совершать конкретные и рациональные поступки. Особенно очевидны обе эти черты в „Письмах“, хотя и не всегда они гармонично сочетаются. Тем не менее, страстная тональность и мистический пыл обычно уравновешиваются стремлением к конкретному действию и достижению поставленной цели. Стиль Екатерины трудно назвать литературным, он строится на образах, заимствованных из библейских текстов либо из народной культуры».

В её наследии содержится проповедь мира и сотрудничества между христианскими народами, призыв к их объединению против иноверцев, а также проповедь крестового похода против неверных. Екатерина Сиенская критически относилась к богатству и мирским интересам церкви. Она противопоставляла формальным церковным правилам личное, внутреннее благочестие. Её умонастроения наглядно характеризует отрывок письма, адресованного жене знакомого портного:

Если ты можешь находить время для молитвы, то я прошу тебя сделать это. Относись с любовью и милосердием ко всем разумным созданиям. Ещё я прошу тебя, не постись иначе как по дням, установленным святой церковью, и только если можешь делать это. Но если ты совсем не можешь поститься, оставь это… Когда пройдёт жаркое лето, ты можешь поститься также в дни, посвящённые Святой Деве, если только ты сможешь соблюдать их, но не чаще… Старайся взращивать в себе святые устремления, а о прочем не заботься.

Исследователи пишут о её сочинениях, что к концу XIV века она завершила дело превращения итальянского языка в литературный, начатое Данте в начале века, доказав, что народный язык — volgare, также может быть языком богословия и мистики.

Учёные пишут о свойственном ей особом типе мистицизма: «Екатерина Сиенская наилучшим образом представляет латинский тип мистицизма. Она твёрдо верила, что Бог открывался ей в видениях, и, по всей видимости, как раз пыталась использовать эти видения в достижении практических целей. Именно она бесстрашно отвергла грех клерикалов и во имя Бога смогла в 1376 году убедить Григория IX вернуться в Рим из Авиньона. Храбрость привела её к борьбе против греха даже в папстве».

Письма

Знамениты её «Письма» (всего их 381), которые Екатерина с 1370 по 1380 годы посылала священникам, папам, королям и обычным верующим. Они написаны страстным элегическим языком, изобилуют яркими библейскими образами и колоритными словечками сиенской толпы. Все эти письма завершаются страстной формулой, ставшей знаменитой: «Иисус сладчайший, Иисус Любовь» и часто начинаются словами, напоминающими слова авторов библейских книг: «Я, Екатерина, служанка и раба рабов Иисуса, пишу вам в драгоценнейшей Крови Его…»

Из писем к папе Григорию IX:

«Я хочу, чтобы вы были таким добрым пастырем, что если бы у вас было сто тысяч жизней, вы были бы готовы отдать их все во славу Божью и ради спасения творений… Мужественно и как человек мужественный следуя за Христом, наместником Которого вы являетесь… Итак, смелее, отче, и отныне долой небрежение!» (77. 185).

«Говорю вам от имени Христа…, что в сад святой Церкви вы приносите зловонные цветы, полные нечистоты и алчности и раздутые гордыней, то есть злых пастырей и властителей, которые отравляют и растлевают этот сад… Я говорю вам, отче в Иисусе Христе, чтобы вы быстро пришли, как кроткий агнец. Ответьте на зов Святого Духа, к вам обращённый. Я говорю вам…, приходите, приходите и не ждите времени, потому что время не ждёт вас» (П. 206).

В её письмах бросается в глаза прежде всего частое и настойчивое повторение слов: «я хочу». Кроме того, она, как бы воплощая Церковь — Невесту и Мать, Екатерина настойчиво просит Первосвященника быть для неё «бесстрашным мужем».

«Диалоги»

Богословская «Книга божественной доктрины» («Диалоги о божественном провидении», 1378), была продиктовала ею ученикам, как считается, в состоянии мистического экстаза. Если точнее, она начала диктовать её ученикам в октябре 1377 года, вернувшись из Рима, куда переехал папа, и обосновавшись в Рокка д’Орчия в 20 милях от Сиены. По другим указаниям, к этому моменту она уже научилась писать, и создала книгу, в отличие от писем, собственноручно. Книга была закончена 9 октября 1378 года.

Это произведение по сравнению с письмами имеет более выдержанный литературный стиль. Как пишут исследователи: в сравнении со многими позднейшими мистиками она довольно сдержанна, даже схоластична, сочетая с этим энергичность и парадоксальность. Обычный для мистиков порыв к смирению она выразила словами, приписанными Богу: «Екатерина, Я есть Тот, Кто Есть; ты есть та, кого нет».

Она диктовала это произведение своим ученикам. Её ученик и биограф описывает это так:

«Святая раба Божья сделала чудесное дело, то есть написала Книгу величиной с миссал, и написала она её в состоянии экстаза, утратив все чувства, кроме способности говорить. Бог Отец говорил, а она отвечала и сама повторяла слово Бога Отца, сказанное ей, и то, что сама она говорила или спрашивала у Него… Она говорила, а кто-нибудь другой писал: когда мессер Бальдуччо, когда сказанный донно Стефано, когда Нери ди Ландуччо. Когда слышишь про это, это кажется невероятным, но тем, кто все это записывал и слышал, так не кажется, и я один из них».

Книга состоит из 167 глав, сгруппированных вокруг четырёх просьб, обращённых Екатериной к Небесному Отцу:

1. Первая просьба — «милосердие для Екатерины»: и Бог отвечает, помогая ей «познать себя и Его», то есть погружая её в свет, ослепляющий человека, наконец осознающего своё ничтожество перед «всем» — Богом, однако с бесконечным изумлением открывающего, что Бог извечно влюблён в это ничтожество.
2. Вторая просьба — «милосердие для мира».
3. Третья просьба — «милосердие для Святой Церкви». Екатерина молила, чтобы Отец «изгнал мрак и гонения» и дозволил ей нести груз любой несправедливости.
4. Четвёртая просьба — «Провидение для всех».

Бог-Отец подробно отвечает на каждую просьбу, разворачивая в своих ответах всё христианское учение в различных его богословских, нравственных и аскетических аспектах. Он даёт ей свои заветы:

Ты должна любить других той же чистой любовью, какой я люблю тебя. Но ты не можешь отплатить мне ею же, ибо я люблю тебя, не будучи любим тобою... ты не можешь отплатить мне. Но ты должна отдать эту любовь другим людям, и также любить их, не будучи любимой в ответ ими. Ты должна любить их, не получая выгоды, ни духовной, ни материальной, но лишь ради славы и хвалы моего имени, ибо я тоже люблю их.

Большой фрагмент текста занимает образная метафора Христа как моста, связывающего землю и небеса, и пропасти для обычного человека под этим мостом, полной греха.

Иконография

Единственным прижизненным изображением святой считается работа её соотечественника Андреа Ванни, который дружил с её братом Бартоло и состоял с Екатериной в переписке. Это фреска в капелле делле Вольте церкви Сан-Доменико в Сиене, впрочем, некоторыми учёными считается более поздним изображением. Большое количество изображений святой относится к проторенессансу; в период Возрождения интерес к ней затухает, чтобы вновь интенсивно вспыхнуть в эпоху барокко с активным упором на экстатическую составляющую её образа.

Из циклов, посвящённых святой, следует отметить ряд темперных досок Джованни ди Паоло, созданный к моменту её канонизации в 1461 году для госпиталя Санта Мария делла Скала, и в настоящий момент разошедшихся по музеям всего мира; а также маньеристическую серию картин кисти Доменико Беккафуми. Два этих цикла являются наиболее разнообразными по сюжетике, охватывая различные эпизоды жития святой. Цикл фресок из жизни Екатерины написал также Содома на стенах капеллы её имени в сиенском соборе Сан-Доменико. Из прочих работ следует отметить несколько произведений Тьеполо.

Распространёнными типами изображения святой являются:

• Мистическое обручение святой Екатерины (иногда двойное, вместе со святой Екатериной Александрийской)
• Стигматизация (Экстаз) Екатерины Сиенской (В 1471/72 году папа Сикст IV специальной буллой запретил писать её со стигматами по причине противостояния между францисканцами и доминиканцами насчёт правдивости её утверждения об их обретении. Папа Урбан VIII в 1630 году отменил этот запрет, указав впрочем, что стигматы не должны быть показаны кровоточащими).
• Мадонна с предстоящей Екатериной Сиенской (чаще всего святую сопровождает святой Доминик)
• Также встречаются изображения Екатерины по типу Мадонна делла Мизерикордия, покрывающей своим монашеским плащом верующих.

Конгрегации

После канонизации святой Екатерины Сиенской возникло большое число доминиканских конгрегаций и братств, посвящённых святой. «Братство святой Екатерины» возникло в Риме в 1580 году и было официально утверждено папой Григорием XIII. Это братство стало ядром Международного сообщества св. Екатерины, учреждённого в 1970 году. В честь Екатерины Сиенской также было названо множество женских монашеских конгрегаций, придерживающихся доминиканской духовности. Ныне они ведут свою работу во многих странах мира. В 1917 году А. И. Абрикосова основала в России доминиканскую общину терциариев в честь святой Екатерины Сиенской и сама приняла в её честь имя Екатерина. Впоследствии все члены этой общины были репрессированы.

Источники

• Собственные сочинения Екатерины, в первую очередь её «Письма».

её ученики и сподвижники:

• Блаженный Раймунд Капуанский (fra Raimondo delle Vigne) написал житие святой Екатерины — «Легенда» (Vita, Legenda, Legenda prolixa, Leggenda maggiore, Sanctae Matris Catharinae eximia Legenda), сподвижник и исповедник святой (в будущем генерал ордена доминиканцев). Книга закончена в 1395 году.
• Processus — составленная по случаю процесса канонизации Екатерины биография святой на основе различных многочисленных свидетельств и писем её сподвижников под редакцией фра Томмазо Каффарини (fra Tommaso Caffarini — сподвижник Екатерины, приор Сан Доменико в Венеции), в 1411—1413 годах (с рядом поздних добавлений). Полное название Processus contestationum super sanctitate et doctrina beatae Catharinae de Senis. Полные рукописи — в сиенской Библиотеке Комунале и римской Библиотеке Касанатенсе. В числе оставивших воспоминания — Стефан Маккони (Stefano di Corrado Maconi), секретарь святой (в будущем генерал-приор ордена картезианцев), познакомился с ней в 1376 году.
• Затем Томасо Каффарини написал «Приложения» (Supplemmtum; Ltbellus de Supplementum legendae prolixae beatae Cathannae de Senis) к житию, а затем «Младшую Легенду» (Legenda abbreviata, Leggenda minors), которую на итальянский язык переведёт упомянутый выше Стефан Маккони.

В художественной литературе

• Модест Ильич Чайковский, историческая мистерия «Екатерина Сиенская»
• A. M. Allen. Catherine of Siena: a play, 1921
• Albert R Bandini. Catherine of Siena: A Play in Five Acts, 1932
• Louis De Wohl. Lay Siege to Heaven: A Novel about Saint Catherine of Siena, 1991
• Fritz von Unruh. The saint. 1950

упоминания:

• Джеймс Джойс, «Портрет художника в юности»: «Святая Екатерина Сиенская, которая однажды видела беса, пишет, что предпочла бы до конца своей жизни идти по раскаленным угольям, нежели взглянуть ещё один-единственный раз на это страшное чудовище».
• Томас Харрис, «Ганнибал»: «Он прекрасно помнил, как однажды забрёл случайно в боковую капеллу одной из церквей Сиены и неожиданно заглянул в лицо св. Екатерины Сиенской, чья [www.flickr.com/photos/curiousexpeditions/985887784/ мумифицированная голова] в безупречно-белом апостольнике выглядывала из раки, выполненной в виде церкви. Увидеть своими глазами три миллиона американских долларов было для него точно таким же потрясением».

См. также

• Бригитта Шведская — католическая святая, другая сторонница возвращения пап из Авиньона
• Жанна д'Арк — другая деятельница Средневековья, имевшая видения свыше и повлиявшая на политику
• Абрикосова, Анна Ивановна — репрессированная католическая монахиня, основательница общины сестёр Марии Екатерины Сиенской.
• Мистическое обручение святой Екатерины — иконографический сюжет христианской религиозной живописи.

Ссылки

• [shakko.wordpress.com/2009/06/03/caterina-da-siena/ Произведения Екатерины Сиенской (отрывки), русский перевод]. Проверено 27 июня 2009. [www.webcitation.org/613r08iji Архивировано из первоисточника 19 августа 2011].
• [www.flickr.com/photos/curiousexpeditions/985887784/ Глава святой Екатерины в церкви Сан-Доменико, Сиена]. Проверено 27 июня 2009. [www.webcitation.org/613r6ksus Архивировано из первоисточника 19 августа 2011].
• [www.flickr.com/photos/bren/6286479/ Палец святой Екатерины в церкви Сан-Доменико, Сиена]. Проверено 27 июня 2009. [www.webcitation.org/613r7PU7M Архивировано из первоисточника 19 августа 2011].
• [www.umilta.net/orcherdintro.html Обзор произведений Екатерины Сиенской] (англ.). Проверено 27 июня 2009. [www.webcitation.org/613r7zZJR Архивировано из первоисточника 19 августа 2011].
• [www.gutenberg.org/browse/authors/c#a2456 Catherine, of Siena, Saint: Letters of Catherine Benincasa (English); Libro della divina dottrina, Dialogo della divina provvidenza (Italian)]. Проверено 27 июня 2009. [www.webcitation.org/615teXzEd Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
• [it.wikisource.org/wiki/Epistolario_(Santa_Caterina_da_Siena) Письма Екатерины Сиенской] (англ.). Проверено 27 июня 2009.

Литература

• Gigli. L’opere della serafica Santa Caterina da Siena (Siena and Lucca, 1707-54).
• Karl Hase. Caterina von Siena. — Лейпциг, 1864.
• Герье. Екатерина Сиенская. — Вестник Европы. — 1892.
• Tommaseo. Le Lettere di S. Caterina da Siena. — Florence, 1860.
• Augusta Theodosia Drane. The History of St. Catherine of Siena and Her Companions. — 1899.
• Margaret Roberts. [books.google.ru/books?id=CqkFM3T9_NEC&printsec=frontcover&dq=Catherine+of+Siena&lr=&ei=iHItSqquGpzazQSS-Y2jBw Saint Catherine of Siena and Her Times]. — 1906.
• Johannes Jorgensen, Ingeborg Lund. Catherine of Siena. — 1938.
• Sigrid Undset. Catherine of Siena. — 1954.
• Joseph Marie Perrin. Catherine of Siena. — 1965.
• Raimondo Sorgia, Alfredo Brasioli. Catherine of Siena. — 1975.
• Igino Giordani. Saint Catherine of Siena — Doctor of the Church. — Boston: Daughters of St. Paul, St. Paul Editions, 1975.
• Hrsg. L. Gnadinger. Caterina von Siena. — Olten und Freiburg, 1980.
• Anne B. Baldwin. [books.google.ru/books?id=hdLRriNu7mkC&pg=PP1&dq=Catherine+of+Siena&ei=0tEnSrySC56GyATmrrX7Cg Catherine of Siena: A Biography]. — 1987.
• Allan Drummond, Cara Smith. Catherine of Siena. — 2004.
• Giuliana Cavallini. [books.google.ru/books?id=XB5rgtR-FkEC&dq=Catherine+of+Siena&printsec=frontcover&source=bl&ots=MPKdVo5IXe&sig=hce0uMPDDZB2LIKX3atHZr-cujg&hl=ru&ei=59AnSoGqNYmS_Qap76jqAg&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=12#PPR10,M1 Catherine of Siena]. — 2005.
• Mary O’Driscoll. Catherine of Siena: Passion for the Truth Compassion for Humanity. — 2005.
• Suzanne Noffke. Catherine of Siena: Vision Through a Distant Eye. — 2006.
• Francis Thomas Luongo. [books.google.ru/books?id=gci2f2KtY-gC&pg=PA1&dq=Catherine+of+Siena&lr=&ei=y3EtStaPOIPuzQSp87CmBw The saintly politics of Catherine of Siena]. — 2006.
• Catherine M. Meade. Catherine of Siena: To Purify the Church. — 2006.
• Gerald Parsons. [books.google.ru/books?id=18DBLbQ8kpEC&pg=PA1&dq=Catherine+of+Siena&lr=&ei=iHItSqquGpzazQSS-Y2jBw The Cult of Saint Catherine of Siena: A Study in Civil Religion?] — 2008.
• Thomas McDermott. Catherine of Siena: Spiritual Development in Her Life and Teaching. — 2008.
• Jane Tylus. [books.google.ru/books?id=ti36t1PLQLUC&printsec=frontcover&dq=Catherine+of+Siena&lr=&ei=aVIuSqHiAYmkzATeltRa Reclaiming Catherine of Siena: Literacy, Literature, and the Signs of Others]. — 2009.
• Josephine E. Butler. [www.archive.org/stream/catharineofsiena00butliala/catharineofsiena00butliala_djvu.txt Catherine of Siena. A biography]. — London, 1894.

публикации её сочинений на русском

• Екатерина Сиенская. Избранные молитвы // Символ. — 1990. — № ХХIII. — С. 303-330.
• Екатерина Сиенская. Письма // Итальянский гуманизм эпохи Возрождения. — Саратов, 1988. — Т. 2. — С. 130-134.
• [shakko.wordpress.com/2009/06/03/caterina-da-siena/ Отрывки из сочинений Екатерины Сиенской (русский перевод)]. — сборник по различным цитатам из биографий святой. Проверено 27 июня 2009. [www.webcitation.org/613r08iji Архивировано из первоисточника 19 августа 2011].
• [www.renewlife.ru/?p=5768 Св. Катерина Сиенская «Изобильная любовь» (Выдержки из «Диалога») (русский перевод)]. — Выдержки из «Диалога». Проверено 18 июля 2014. [www.webcitation.org/613r08iji Архивировано из первоисточника 19 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Екатерина Сиенская

– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.