Елагин, Николай Васильевич

Николай Васильевич Елагин

Никола́й Васи́льевич Ела́гин (1817—1891) — духовный писатель, цензор, действительный статский советник.

Биография

Родился 12 (по другим сведениям — 9) августа 1817 года в имении Жары Нерехтского уезда Костромской губернии. Происходил из старинного дворянского рода Елагиных; один из 14 детей гвардии поручика Василия Дмитриевича Елагина (1789—1868), участника войны 1812 года.

Учился в 1-м кадетском корпусе. В 1836—1840 годах служил в одном из конных полков. В 1840 году был командирован в канцелярию Министерства народного просвещения. В 1841—1850 годах работал в Археографической комиссии, которой со временем передал в дар собранную им коллекцию древних грамот. В это время появились его исторические сочинения: «Память о князе Дмитрии Михайловиче Пожарском» (1842), «Первые христианские мученики в Литве» (ЖМНП, 1843), «Елена Иоанновна, великая княгиня литовская и королева польская» (ЖМНП, 1846) и «Патриарх Иоаким и заслуги его Отечеству в гражданском, политическом и религиозном отношениях» (СПб., 1847).

22 апреля 1848 года был назначен сторонним цензором в Санкт-Петербургский цензурный комитет. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона указывал, что он был известен своей мелочной придирчивостью, так, например, он не позволял говорить в повестях о дуэлях на том основании, что дуэли запрещены законом; любовные сцены он разрешал тогда только, когда они приводили к законному браку; самоубийство не допускалось ни под каким видом, как преступление, осуждаемое церковью и караемое уголовным кодексом. Кроме того, он кардинально переписывал цензурируемые им сочинения: изменял печальный конец в совершенно благополучный, заставлял раскаиваться злодеев…

Елагин обращался самым бесцеремонным образом с сочинениями, которые шли через его цензуру; он редактировал их как хотел: не только зачеркивая все, что не приходилось ему по вкусу, но и вставляя от себя благочестивые и «патриотические» размышления, переделывая даже содержание повестей, изменяя печальный конец рассказа в совершенно благополучный.

29 апреля 1857 года Елагин был назначен чиновником особых поручений при Главном управлении цензуры; служил до 1860 года. 1 февраля 1860 года он был назначен чиновником особых поручений при Министерстве народного просвещения по делам Варшавского учебного округа и вскоре вышел в отставку в чине действительного статского советника. Он также состоял членом-ревизором Человеколюбивого общества.

Издательская и писательская деятельность

К концу 1850-х годов у Елагина появилось желание принять монашеский постриг, о чём свидетельствует его переписка с Феофаном Затворником и валаамским игуменом Дамаскином.

Елагин был большим почитателем Тихона Задонского, именно ему принадлежала идея основания Тихоновского женского монастыря на берегу Короцкого озера, где этот святой родился; будучи крупным помещиком, он внёс значительную сумму денег на строительство монастыря. Елагин принимал непосредственное участие в сборе житийных материалов, в частности в архиве Воронежской духовной консистории, беседовал со старыми прихожанами, записывал свидетельства о чудесах, а также выступил в роли редактора и издателя книги «Жизнь святителя Христова Тихона I, епископа Воронежского и Елецкого, с присовокуплением избранных мест из его творений» (М., 1861).

Елагин занимался историей Саровской пустыни. Он стал автором первого капитального труда о Серафиме Саровском: в 1861 году Саровский монастырь обратился к нему с просьбой подготовить на основе имеющихся публикаций и архивных данных житие преподобного Серафима; Н. А. Мотовилов в августе 1861 года передал ему дополнительные материалы; в результате Елагин составил, отредактировал и издал в 1863 году в Санкт-Петербурге жизнеописание преподобного — «Житие старца Серафима, Саровской пустыни иеромонаха, пустынножителя и затворника. С приложением его наставлений и келейного молитвенного правила».

В 1864 году в Санкт-Петербурге вышло историческое описание Валаамского монастыря.

Публикаторская деятельность Елагина началась с издания «Писем о христианской жизни» (СПб., 1858—1860. Вып. 1—4) святителя Феофана Затворника; он состоял в активной переписке с ним: было известно 235 их писем.

Им были изданы книги анонимного автора, с которым был солидарен: «[dlib.rsl.ru/viewer/01003107945#?page=3 Дух и заслуги монашества для Церкви и общества]» (1874) и «Белое духовенство и его интересы» (СПб., 1881), «Несколько слов о монашестве прежнем и нынешнем» (СПб., 1891). Елагин издал в Берлине книгу «[dlib.rsl.ru/viewer/01003574025#?page=1 Русское духовенство]» (1859).

Под своим именем Н. В. Елагин напечатал: «[dlib.rsl.ru/viewer/01003560463#?page=5 Рассказ о киевской старине]» (СПб., 1842), «[dlib.rsl.ru/viewer/01004426565#?page=1 Очерк жизни князя Платона Александровича Ширинского-Шихматова]» (СПб., 1855); «Жизнь княгини Орловой-Чесменской» (СПб., 1853); «Письма о христианской жизни» (СПб., 1858); «Белевская вивлиофика. Собрание памятников об истории Белева и Белевского уезда» (М., 1858) — см. [dlib.rsl.ru/viewer/01003830399#?page=1 Том 2]; «Первые христианские мученики в Литве» («Ж. М. Н. Пр.», ч. XXXVIII); «Сравнение древних грамот и актов городов Вильно, Трок, Ковно и проч.» (там же, ч. XXXIX); «Фрески XI в., открытые в Киево-Софийском соборе» (там же, ч. XLI), «[dlib.rsl.ru/viewer/01003546245#?page=2 О передаче брачных дел из духовного суда в светский]» (М., 1879) и др. Ему же приписывают изданные за границей: «Русское духовенство» (Берлин, 1859) и «Искандер-Герцен» (Берлин, 1859).

Составленная Елагиным «Жизнь графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской» (СПб., 1853) является единственным до настоящего времени жизнеописанием известной церковной благотворительницы. В 1859 году Елагину были переданы княгиней Татьяной Борисовной Потёмкиной собранные о духовнике Н. В. Гоголя протоиерее Матфее материалы. Николай Васильевич находился также в тесной дружбе с профессором МДА П. С. Казанским, который по просьбе Елагина и составил «Житие иже во святых отца нашего Тихона, епископа воронежского, чудотворца всея России» (СПб., 1871 — для народного чтения; такое же сочинение, более пространное, было издано позже — 2 изд., 1862)

Елагин постоянно подчеркивал значение монашества и особенно архиереев — преемников апостольских, поскольку падение роли епископата приводит к протестантизму. Часть белого духовенства, по мнению Елагина, отличалась недолжным исполнением пастырских обязанностей и стремлением к власти, что приводило к возникновению церковных и общественных нестроений. Он выступал против принципа выборности духовенства, перехода под начало белых священников духовно-учебных заведений; говорил о необходимости монастырского характера воспитания семинаристов. Распространение науки, печати, образования в обществе, по его мнению, ослабляют церковный дух и готовят почву для либерализма, а затем и нигилизма. Он подвергал критике гражданскую власть, начиная с Петра I, за «мирское направление». Основной задачей он считал устранение всего, что может стеснять, подавлять проявления духовности церкви, лишать её возможности без ограничений исполнять своё предназначение — вести верующих к спасению.

Литература

• Елагин, Николай Васильевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Свящ. Александр Берташ [www.pravenc.ru/text/189667.html Елагин] // Православная энциклопедия. Том XVIII. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2008. — С. 253—257. — 752 с. — 39 000 экз. — ISBN 978-5-89572-032-5

Отрывок, характеризующий Елагин, Николай Васильевич

Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.