Елачич, Йосип

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Елачич, Иосип»)
Перейти к: навигация, поиск
Йосип Елачич<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Бан Хорватии
23 марта 1848 года — 20 мая 1859 года
Предшественник: Юрай Хаулик
Преемник: Иоганн Баптист Коронини-Кронберг
 
 
Военная служба
Принадлежность: Австрийская империя Австрийская империя
Звание: фельдмаршал-лейтенант
Сражения: Подавление Венгерского восстания 1848—1849
 
Награды:

Константиновского орден Святого Георгия, большой крест (Парма)

Граф Йосип Елачич-Бужимский[1] (хорв. Josip grof Jelačić Bužimski; 16 октября 1801, Петроварадин, Славония, «Военная граница» Габсбургской империи, ныне Воеводина, Сербия20 мая 1859, Загреб) — австрийский полководец и хорватский государственный деятель, знаковая фигура хорватской истории.

Бан Хорватии с 23 марта 1848 по 19 мая 1859 года. Известен как активный участник подавления Венгерской революции 1848—1849 годов (вожди революции отказались признать независимость или хотя бы автономию Хорватии, в результате чего Елачич стал их непримиримым врагом). Также известен тем, что упразднил в Хорватии кметство (местный вариант крепостного права).





Происхождение

Йосип Елачич — сын хорватского барона фельдмаршал-лейтенанта Франьо Елачича-Бужимского (нем.) (1746—1810) и Анны-Марии Портнер фон Хёфляйн.

Род Елачичей, происходивший из хорватской области Лика, имел за плечами четыре столетия воинских заслуг. Анна-Мария Портнер, полунемка-полухорватка, была внучкой граничарского генерала Мартина Кнежевича. Она же состояла в родстве с офицерскими граничарскими семьями Чоличей и Вукасовичей.

Военная карьера

Йосип окончил с отличием венский Терезианум и поступил на службу в австрийскую армию 11 марта 1819 г. в чине лейтенанта, в 3-й кавалерийский полк барона Винко фон Кнежевича (близкого родственника Анны-Марии), расквартированный в Галиции. Йосип Елачич-Бужимский серьёзно интересовался историей, географией и иностранными языками, хорошо говорил на всех южнославянских языках, а также на немецком, венгерском, итальянском и французском; неплохо знал латынь[2].

1 мая 1825 года Йосип Елачич-Бужимский получил звание обер-лейтенанта. После Галиции Елачич служил в городе Огулин, что на Военной границе, в Дрежнике; потом в Италии; - и снова в Огулине, откуда часто ездил в гости к матери в Загреб. В хорватской столице барон Елачич познакомился с Людевитом Гаем и другими активистами национального литературно-просветительного кружка, взявшими себе античное имя "иллиров".

1 сентября 1830 г. Йосип Елачич произведён в капитаны. Участвовал в сражении при Великой Кладуше 17 октября 1835 года в кампании против мусульман-босняков (боснийцев), воевавших на стороне Османской империи против Австрии, за доблесть бою получил медаль. Однако барон Елачич никогда не забывал, что в жилах босняков тоже течёт хорватская кровь - и после заключения мира, искал путей сближения и сотрудничества с единоплеменниками другой веры. Подобно большинству хорватских аристократов, Елачич-Бужимский не был католическим фанатиком, с уважением относился к чужой религии. Елачич подружился с Махмуд-бегом Башичем из Бихача, и бег подарил барону породистого белого жеребца, коему предстояло войти в фольклор - ибо именно на нём впоследствии торжественно въезжал бан Елачич в освобождённые хорватские города - и в поверженные города противника...

20 февраля 1837 года Елачич был произведён в майоры и переведен в полк барона фон Гольнера. В 1838 году майор Елачич сопровождал саксонского короля Фридриха-Августа II (который в свободное от государственных дел время занимался ботаникой и другими науками) в его путешествии по Велебиту, Далмации и Черногории. Невдалеке от Огулина король и барон покорили вершину Клес (1180 м).

1 мая 1841 Елачич получил звание подполковника и переведен в 1-й полк хорватской Военной границы границы (Banal-Grenz-Regiment), расквартированный в городе Глина (ныне центральная Хорватия). 18 октября того же года ему было досрочно присвоено звание полковника и должность военного администратора округа. Елачич завоевал симпатии местного населения, поскольку стремился защищать его интересы во время военных действий и манёвров.

22 марта 1848 года Елачич получил звание генерал-майора. То был судьбоносный год, когда сотряслись самые основы Австрийской империи. Бурлила Вена, возрождалась к национальной жизни Венгрия. Выступая в первых числах марта в Венгерском парламенте, в Пожони (Братиславе), Лайош Кошут назвал австрийский режим - "созревшим для гибели". В эти же дни в Хорватии мечтатели-"иллиры" повели за собой широкие народные массы. 18 марта в Загребе открылись заседания Хорватского Сабора (национальное собрание тех частей Хорватии, кои на тот момент входили в состав многонационального Венгерского королевства). И 22 марта - одновременно с производством Елачича в генерал-майоры - историк и лингвист Людевит Гай предложил избрать барона на должность бана Хорватии. Сабор единодушно избрал Елачича, а также постановил, что с этого дня депутаты Сабора будут избираться согласно активному избирательному праву, и что ближайшие выборы пройдут в мае 1848 года.

Венгерская революция 1848—1849 годов

Избранный баном Хорватии барон Елачич отправился в Вену, где 7 или 8 апреля принёс присягу на верность Императору - но отказался принести присягу в качестве бана Хорватии, поскольку Хорватия была административно подчинена Венгрии, с чем Елачич не был согласен. И Венгрия, и Хорватия возрождались к свободной жизни - однако, взаимоотношения двух наций оставляли желать лучшего. Венгерские революционеры не понимали, или не желали понять хорватских национальных чаяний. 31 марта 1848 года венгерский поэт сербо-словацкого происхождения Шандор Петёфи выступил с демагогическим призывом к "любимым братьям-хорватам" совместно выступить против "деспотической бюрократии Австрии" - но при этом, агитировал хорватский народ забыть различия в языке. Как писал впоследствии бан Елачич, именно "ограничения в языковом вопросе, узаконенные Венгерским парламентом, были одной из главных причин сопротивления хорватского народа мадьярам"[3]. Поскольку отношения между Австрией и Венгрией также ухудшились после начала Венгерской революции 15 марта 1848 года, - император Фердинанд I проявил неожиданную благожелательность к хорватам. 7 или 8 апреля 1848 года Елачичу было присвоено звание фельдмаршал-лейтенанта, в связи с чем он стал командующим всех габсбургских войск в Хорватии.

В должности бана Елачич поддерживал стремления хорватов к автономии от Венгрии и последовательно разрывал административные связи с последней. Bмператорский двор пытался противостоять его самоуправству, даже объявлял его бунтовщиком и государственным изменником, а Хорватский Сабор — нелегитимным органом. Тем не менее, критика в его адрес осталась без серьёзных последствий, поскольку хорватские силы под руководством Елачича, лояльные императору, представляли собой хороший противовес венгерскому правительству Л. Баттяни. Елачич восемь или девять раз пытался переговорить с Баттяни, чтобы добиться хоть какого-то компромисса, но до поры, до времени, Баттяни отвергал его предложения.

Возвратившись в апреле в Загреб, Елачич декларировал неподчинение венгерскому правительству Баттяни, отказался сотрудничать с ним и назначил выборы хорватского Сабора на 25 мая 1848 года.

Решения Сабора во время Революции

Сабор заявил императору Австрии следующие требования:

  1. Объединить все хорватские провинции (Хорватско-Славонское королевство, Истрию, Далмацию и Военную границу);
  2. Отделить их от Венгерского королевства;
  3. По примеру Венгрии, получившей в марте 1848 года ответственное министерство, предоставить таковое же Объединённой Хорватии;
  4. отменить кметство (крепостное право);
  5. предоставить гражданские права всем слоям населения;
  6. закрепить законодательно (не по примеру Венгрии) равенство наций.

Хорватский Сабор единогласно и категорически выступал против мадьяризаторской политики правительства Лайоша Кошута, который высокомерно заявил в то время: «Да не увидим Хорватию на лице Земли!»[4].

19 апреля 1848 года Елачич провозгласил союз хорватских провинций и отделение от Венгерского королевства. В пику шовинистическим установкам венгерских революционеров, - Хорватская конституция 24 апреля 1848 установила, что «языки всех народов должны быть нерушимы». В то же время Елачич заявлял о безусловной лояльности дому Габсбургов. По поводу крепостного права Елачич решил отложить окончательные финансовые расчёты сторон впредь до прекращения революции. Это его решение вызвало протесты, которые были подавлены; военные суды приговорили к смерти ряд мятежников.

Позднее, в мае, Елачич учредил Банский совет (Банское Вече), который стал фактическим правительством Хорватии.

Политические дискуссии

Император Австрии вызвал его в Инсбрук, куда переехал двор на время восстания, и сообщил ему, что хорватские и славонские контингенты в итальянских провинциях желают присоединиться к войскам в Хорватии, однако он не может допустить этого, поскольку тогда военная мощь региона окажется ослабленной. В связи с этим, Елачич приказал всем войскам, расположенным в Италии, оставаться в местах дислокации.

Отношение австрийских властей к независимости Хорватии от Венгрии было непоследовательным. Поначалу Австрия сопротивлялась административному отделению Хорватии от Венгрии. Возвращаясь в Загреб, Елачич прочитал на станции Лиенц манифест императора, которым тот освобождал Елачича от всех должностей. Манифесту Елачич не подчинился, но, тем не менее, сохранил формальную лояльность императору и продолжал поддерживать отношения с императорским двором, особенно с матерью императора Софией.

Елачич вернулся в Хорватию, где венгерские войска собрались на границе и распространяли враждебные прокламации против него. Немедленно по прибытии в Загреб, он получил императорский приказ вступить в переговоры с венгерским правительством... 5 июня 1848 года Елачич принёс Присягу Бана, — и ввиду отсутствия католического епископа Юрая Гавлика[5], принёс её перед Сербским православным Патриархом Иосифом Раячичем[6].

В середине июля 1848 года Елачич совершил поездку по Славонии и Срему, на скупщине Сремского кантона в Илоке произнёс яркую патриотическую речь. Затем он поехал в Австрию. Хорватско-Венгерские переговоры проходили в Вене. Во время переговоров Елачич вступил в спор с Баттяни, главой венгерского правительства, по вопросу о «хорватском сепаратизме». Баттяни пытался обвинить Елачича в намерении отделиться от Австрии. В ответ Елачич назвал венгров бунтовщиками. Граф Баттяни пригрозил, что подобная позиция может обернуться гражданской войной, на что Елачич 27 июля заявил, что отказывается от продолжения переговоров.

Война за отделение Хорватии от Венгрии

В августе Елачич провозгласил манифест к хорватам, где он отверг обвинения в том, что автономия Хорватии способствует панславизму:

«как сын хорватской нации, как сторонник свободы, как подданный Австрии, я предан конституционному императору Империи и её королям, и я желаю великой, свободной Австрии»

1 сентября Елачич у Вараждина пересёк Драву и вступил на венгерскую территорию, имея 45 000 солдат плюс 10 000 хорватских повстанцев. Ему покорилась область Меджимурье, где преобладал хорватский элемент. Впрочем, поначалу снабжение было плохо организовано и войска продвигались медленно, обеспечивая себя поборами с местного населения. Энтузиазм хорватских войск возрос, когда в Шиофоке бан получил рескрипт Фердинанда I (датированный 4-м сентября), отменявший манифест об отставке Елачича, и назначавший его на должность главнокомандующего всех имперских войск в Венгрии.

Во время наступления на Пешт-Буду (ныне Будапешт) Елачич получил письмо от эрцгерцога Стефана, который сообщал ему, что император решил назначить графа Баттяни главой нового правительства, так что с беспорядками покончено; Елачичу рекомендовалось остановить войска и обсудить дальнейшие действия у эрцгерцога. Елачич ответил, что не может остановить свою армию немедленно, но готов вести дискуссии на паровой яхте эрцгерцога «Кишфалуди», в порту Балатонсемеш. Елачич разбил шатёр на берегу Балатона, однако... встреча не состоялась, поскольку (согласно австрийским источникам) офицеры Елачича советовали ему воздержаться от неё ввиду опасности наёмных убийц, подосланных венграми, - и прямо отказывались выпустить бана из укреплённого лагеря. После провала своего мероприятия Стефан 23 сентября бежал из Венгрии.

Битва при Пакозде

Армия Елачича захватила Секешфехервар 26 сентября 1848 года. В тот же день император назначил фельдмаршал-лейтенанта Франца Ламберга командующим всеми войсками в Венгрии, но это назначение было аннулировано венгерским парламентом. Лайош Кошут призвал венгров к сопротивлению, а исполнительная власть была передана в руки Национального комитета защиты родины (Országos Honvédelmi Bizottmány). Ламберг, который пытался установить командование над венгерскими войсками, был опознан и убит.

Елачич продвигался вперёд и достиг озера Веленце 29 сентября, где встретился с венгерскими войсками. После первых столкновений генерал-лейтенант Янош Мога отступил к северу от Шукоро. Елачич потребовал от Мога выступить против повстанцев и «вернуться на путь чести и долга», но Мога отказался, а его армия атаковала Елачича между городами Мога и Пакозд. Сражение у Пакозда длилось несколько часов; согласно венгерским источникам, Елачич был разбит, а согласно хорватским, он отступил.

На следующий день, 30 сентября, Елачич попросил о трехдневном перемирии; он хотел использовать это время, чтобы подождать армию Рота. Вскоре он смог оценить превосходство венгерских войск, а также плохое вооружение и усталость собственных. Более того, 1 октября дороги снабжения, ведущие в Хорватию, были отрезаны повстанцами, поэтому он двинулся в направлении Вены. 3 октября Мога двинулся вслед за Елачичем, но не захотел атаковать его войска.

4 октября Фердинанд I вновь назначил Елачича главнокомандующим всеми войсками в Венгрии и распустил венгерский парламент.

Борьба против мятежа в Вене

Австрийский военный министр Теодор фон Латур вызвал в Вену гвардию, чтобы та присоединилась к войскам Елачича, но это вызвало восстание в Вене 6 октября. Латур был опознан в Мошонмадьяроваре и убит. 7 октября командующий Мор Перцель разгромил армии генералов Рота и Филиповича и захватил обоих в плен. Венгерский парламент отменил декрет 4 октября.

Елачич направился к Вене, чтобы присоединиться к войскам, стоящим у города. Под командованием генерал-лейтенанта Тодоровича он организовал корпус из 14 000 бойцов, которые двинулись на юг, в Штирию, для защиты Хорватии.

Венский революционный комитет обратился за помощью к венгерскому правительству. 10 октября при Лааэр Берг Елачич присоединился к австрийским войскам под командованием Ауэршперга, к которым также присоединились силы Каргера из Прессбурга, полк графа Вальмодена и полк Франца-Иосифа. Объединённые силы возгласил фельдмаршал Альфред Виндишгрец. 21 октября, увидев превосходство сил австрийцев, Мога отошёл от границ Австрии, и восстание в Вене было подавлено. Войска Елачича вели бои в пригородах Вены — Ландштрассе, Эрдберг и Вайсгербер.

Зимняя кампания фельдмаршала Виндишгреца

21 октября — слишком поздно — когда Лайош Кошут приказал Мога возвратиться в Вену. 30 октября венгерские силы столкнулись с войсками Елачича у Швехата. В результате стремительной контратаки венгерские войска были разгромлены. В результате поражения Мога уступил пост командующего А. Гёргею.

2 декабря Фердинанд I отрёкся от престола, и новым императором стал Франц-Иосиф. 13 декабря Виндишгрец пересёк административную границу Венгрии. 16 декабря Елачич также перешёл границу и разгромил венгерские войска у Парндорфа, а позднее занял Мошонмадьяровар и Дьёр. Зная, что Мор Перцель расположился у Мора, Елачич совершил обходной манёвр в направлении города и разгромил там венгерские войска, захватив 23 офицера и 2000 солдат. После этой битвы Пешт-Буда стала уязвимой, поэтому венгерское правительство бежало в Дебрецен. Гёргей ещё мог противостоять наступлению Елачича у Тетени некоторое время, однако 5 января Виндишгрец вместе с Елачичем захватил Пешт-Буду.

Другие кампании

После захвата Пешт-Буды крупные кампании прекратились. Виндишгрец объявил военную диктатуру, захватил Баттяни и потребовал капитуляции. Он двинулся на Дебрецен, но был остановлен Перцелем у Сольнока и Абони. Кошут назначил Генрика Дембинского командующим вместо Гёргея и начал стратегическое контрнаступление, но был разгромлен около Капольны. Виндишгрец приказал Елачичу двинуться на Ясфеньсару. 4 апреля Клапка атаковал его, но при Тапиобичке Елачичу удалось его отбросить. 5 апреля Дамьянич вновь взял Сольнок. Елачич получил новый приказ повернуть от Ясфеньсару и направиться к Гёдёллё. 2 апреля Елачич встретил Дамьянича у Тапиобичке и потерпел поражение. 6 апреля Виндишгрец вместе с Елачичем потерпел серьёзное поражение у Ишасега и отступил в пригороды Пешт-Буды.

После поражения граф Виндишгрец был снят с должности главнокомандующего и заменён сначала генералом Вельденом, затем Гайнау. Елачич получил приказ собрать рассеявшиеся войска в южной Венгрии и организовать армию. Эта армия, состоявшая из 15800 пехотинцев, 5100 кавалеристов и 74 орудий, немедленно направилась в Эсек (сейчас Осиек). Во время этого марша на юг Елачич вынужден был очищать регион от повстанцев, особенно в Пече. В результате ряда неудачных решений армия Елачича не смогла присоединиться к императорской армии и вынуждена была перейти к обороне.

Сражения в Славонии

В мае 1849 г. Елачич двинулся из Осиека в Вуковар, Илок и далее. Он находился в сложном положении, поскольку австрийцы обратились за помощью в подавлении восстания венгров к Российской империи, ввиду чего Елачич начал терять поддержку центральных властей. Его войскам не хватало одежды, вооружения и провизии, кроме того, холера унесла жизни многих его солдат.

Сербские войска под командованием Кузмана Тодоровича вынуждены были сдать венграм ряд стратегических пунктов. Венгры захватили Петроварадин, где войска запаслись продуктами. В апреле Мор Перцель захватил Сенттамаш, обошёл Петроварадин и разгромил Тодоровича, поэтому смог захватить Панчову и в конце концов вместе с Бемом захватил район Темешкёз.

Елачич, отрезанный от снабжения, укрепил свои войска для обороны и вёл небольшие бои в Славонии. Обозы с провизией от Австрийской империи застряли у Саланкемена (сейчас — Сланкамунд). В июне он решил прорываться и направился к линии Зомбор-Дунафёльдвар. Во время этого похода, 6 июня, Перцель напал на него около Кати (Кач) и Жабля (Йозефсдорф). Елачич разбил Перцеля и двинулся вперёд, но не смог захватить Уйвидек (сегодня: Нови-Сад).

24 июня он успешно занял Обече, однако город был отбит венграми 28 июня. Таким образом, Елачич не смог выбить венгерские войска из Бачки.

После падения Темешвара Елачич присоединился к войскам Гайнау, и после окончания революции отправился в Вену, чтобы обсудить реорганизацию Хорватии, Славонии и приграничных регионов.

После революции

После восстановления мира Елачич возвратился в Хорватию, где его встретили как национального героя и спасителя отечества. Он получил от Франца Иосифа медаль ордена Марии Терезии и крест Липотского ордена. 24 апреля 1854 г. он получил титул графа Елачича-Бужимского. Также Елачич получил медали от русского царя, саксонского короля, ганноверского короля и пармского герцога.

Принятая после подавления восстаний новая конституция империи лишила местные органы в Венгрии политической власти, однако это ограничение затронуло и Хорватию, несмотря на её лояльность Вене во время военных действий. Несмотря на это, бан Елачич ратифицировал новую Конституцию 1849 г. и продолжал запрещать различные газеты, публиковавшие антиавстрийские статьи. В 1851 г., когда барон Александр фон Бах стал правителем Венгрии, Елачич работал под его руководством и, как утверждают враги бана, не противодействовал германизации Хорватии. Однако, 11 декабря 1852 г. Елачич добился возвышения Загребской епархии до архиепископии: Тем самым католическая Церковь Хорватии получила независимость от примаса Венгрии - архиепископа Эстергомского.

Елачич оставался в должности бана вплоть до самой смерти в 1859 году, в Загребе.

В последние годы своей жизни и даже позднее Елачич был относительно непопулярен среди таких видных политиков-сторонников независимости Хорватии: таких, как Анте Старчевич и другие, а также среди людей, понесших потери из-за военной кампании. Он также до сих пор крайне непопулярен в Венгрии как один из основных виновников подавления революции. Однако в современной Хорватии он пользуется таким же почётом, как и его критики Анте Старчевич, «отец Хорватии», Степан Радич, неформальный лидер хорватов до 1928 г.

Оценка деятельности

Елачич стал одним из активнейших участников подавления Венгерской революции, в связи с чем его деятельность оценивают по-разному в разных странах:

  • в Хорватии Елачич считается национальным героем;
  • в истории Словакии он - союзник[7], храбро защищавший общеславянское дело;
  • в Сербии Елачич когда-то был весьма уважаем, но после вспыхнувшего сербо-хорватского конфликта отношение к нему в этой стране переменилось;
  • Венский двор видел в Елачиче инструмент для спасения своего господства; таким же инструментом (только со знаком "минус") считают его либеральные австрийские историки;
  • в Венгрии и, в меньшей степени, в Италии (где в середине XIX века народные массы сочувствовали венграм) бан Елачич-Бужимский рассматривается как враг и оккупант.

Память

  • Площадь бана Йосипа Елачича в центре Загреба носит имя бана с 1848 года, а его конная статуя сооружена там же в 1866 г. Примечательно, что статуя указывала саблей в сторону Венгрии, против которой воевал Елачич. В 1947 г. памятник был снесён коммунистами-титовцами. В 1991 г. статуя была установлена на прежнем месте, но развёрнута в противоположном направлении. Присутствовавший на церемонии президент Франьо Туджман назвал Елачича:
Символом хорватской самобытности и непокорства, храбрости хорватской!
  • Патриотическая песня «Ustani, bane» (с хорв. — «Восстань, бан») была написана в честь Елачича.
  • Портрет Елачича изображён на хорватской банкноте в 20 кун.

Библиография

  • Степович А. История сербохорватской литературы. — К., 1899.
  • Фрейдзон В. И. История Хорватии. — СПб, 2001.
  • Despalatovic E. Ljudevit Gaj and the Illyrian Movement. — New York: Columbia University Press, 1975.
  • Eterovich F. H. Croatia // Land, People, Culture. — Toronto: University of Toronto Press, 1970.
  • Gazi S. A History of Croatia. — New York, 1973.
  • Hermann Róbert Az 1848–1849-es szabadságharc nagy csatái. Zrínyi Kiadó, 2004.
  • Horvat R. Ban Ječacic. knj. 1-2 - Zagreb, 1909.
  • Jelavich D. History of The Balkans. — Cambridge: Cambridge University Press, 1983.
  • Khorvat I. Ljudevit Gaj. — Beograd, 1960.
  • Krnjevic J. The Croats in 1848 // Slavonic and East European Review, December, 1948.
  • Sokcsevits Dénes Nemzeti mítosz és történelmi valóság. Jellasics horvát bán. Rubicon - 1999/4.
  • Varga János Népfelkelő és gerillaharcok Jelasics ellen 1848 őszén. Hadtörténelmi Levéltár, - 1953.

Напишите отзыв о статье "Елачич, Йосип"

Примечания

  1. В русской литературе встречаются различные транскрипции его фамилии (Елачич, Еллачич, Йеллачич, Иеллачич, Елашич) и фамильного дополнения (Бужимский, фон Бужим и де Бужим).
  2. Бывшую в годы его молодости официальным языком Венгерского королевства.
  3. Русский перевод Михаила Девлеткамова. Подлинные слова Елачич:
    Оgraničenja u jezičnom pogledu koja je htio Madžarski sabor Hrvatima nametnuti, bili su jedan od glavnih uzroka otpora hrvatskog naroda protiv Mađara.
  4. [www.ivor-altaras.from.hr/Dokumenti/hrvatski_sabor_1848.pdf Hrvatski sabor 1848.]
  5. В русской литературе встречаются также транскрипции Гаулик и Хаулик/
  6. www.suc.org/culture/library/Krestic/files/2.htm
  7. Доверенным лицом Елачича при переговорах с Императорским двором был священник и президент Словацкой матицы Штефан Мойзес.

Ссылки

  • [www.moljac.hr/biografije/jelacic.htm Ban JOSIP JELAČIĆ 1801. — 1859]
  • [www.mdc.hr/mgz/eng/fs-files/28.html Ban Josip Jelačić]

Отрывок, характеризующий Елачич, Йосип

Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.


Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? – подумал Пьер. – Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», – сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.