Елгавский театр

Елгавский театр
Основан	1919 год закрыт в 1953 году

К:Театры, основанные в 1919 году

Елгавский театр (латыш. Jelgavas teātris) — профессиональный репертуарный латышский драматический театр, основанный в 1919 году в Елгаве и прекративший работу в 1953 году.

История театра

Театр был открыт в 1919 году, после ухода из города вооружённых формирований Павла Бермонта-Авалова, потерпевших поражение в ходе своего неудачного наступления на Ригу.

Первые выступления проходили на сцене зала Елгавского латышского общества, руководителем театра был актёр Рижского латышского театра Я. Стакле. В первом сезоне труппа состояла целиком из актёров-любителей. С 1922 года в её состав были включены профессиональные актёры З. Андерсоне, Р. Чакарс, А. Кокалис, Н. Порука.

В 1924 году было основано Елгавское театральное общество, которое работало в театре. На это время приходится и первая постановка Елгавского латышского театра — пьеса Анны Бригадере «Илга».

В 1924—1930 годах художественным руководителем стал Янис Клява, перешедший не задолго от этого из Лиепайского нового театра. В труппе работали актёры: Т. Банга, Э. Эзериня, Ж. Дулпиньш, Ж. Копшталс, Н. Крауклис, Э. Лиците, Э. Приндуле, В. Силе, Э. Тауриня, М. Вердиньш, А. Абеле, Р. Бривманис, Я. Озолиньш, Н. Залитис; сценограф А. Сперталс и художник по костюмам М. Спертале.

Репертуар состоял главным образом из произведений латышской классики. Пьесы Яниса Райниса «Индулис и Ария» (1925), «Огонь и ночь» (1928), а также «Иосиф и его братья» (1930) были поставлены режиссёром Я. Клявой.

В начале 1920-х годов вниманием публики пользовались оперетты. Наибольший успех пришёлся на «Сильву» Имре Кальмана, где заглавную партию пела Э. Эзериня. В дальнейшем её место заняла Э. Приндуле, известная по своему дуэту с В. Круминьшем. Сценическим консультантом музыкальных постановок была А. Куминя.

В 1930-х годах труппа была увеличена за счёт перешедших из других театров актёров и некоторого количества новичков, в частности именно здесь начинала сценический путь известная актриса Эльза Радзиня. Режиссёрами работали Ж. Копшталс и Я. Закис. Несколько спектаклей поставил Ю. Юровский. На этот период приходится появление в репертуаре пьес Мольера и Карло Гольдони.

В театральном сезоне 1940/1941 года директором театра был Эвалд Валтерс. На смену ушедшим из театра актёрам пришли Л. Эрика, В. Силиниекс, М. Штале, Х. Зоммерс. По идеологическим соображениям была поставлена пьеса латышского революционного писателя Леона Паэгле «Боги и люди» (1940).

В годы нацистской оккупации репертуар состоял из произведений латышской и немецкой классики. Режиссёр Освальд Глазниекс поставил пьесы «Перед восходом солнца» Герхарта Гауптмана (1942), «Заговор Фиеско в Генуе» Фридриха Шиллера (1943), «Женитьба Мюнхгаузена» М. Зиверта (1943) и «Злой дух» Рудольфа Блауманиса (1943).

После окончания Второй мировой войны театр, который теперь получил официальное название Государственный елгавский драматический театр Латвийской ССР, некоторое время работал в Риге, в здании бывшего Эстонского общества, на ул. Лиела Нометню, 62. Художественным руководителем был Жанис Брасла (1944—1950), актёры: Э. Баруне, А. Калнейс, Э. Мерцс, Р. Мустапс, Я. Кукелис, М. Печунс, Э. Радзиня, К. Скангалес, Х. Айгарс, Н. Леймане, И. Лиепа, В. Лиепиня, В. Сингаевска, В. Валиниеце, Х. Велзе, А. Витолс.

Среди премьер этого времени можно отметить «Грозу» и «Без вины виноватые» Александра Островского, «Месяц в деревне» Ивана Тургенева, «Коварство и любовь» Фридриха Шиллера, «С любовью не шутят» Кальдерона, «Тюркаре» Алена Рене Лесажа.

В 1953 году работа театра была прекращена.

Литература

• Hausmanis V. Vecās Jelgavas aktieri. — R., 2001

Ссылки

• [www.zudusilatvija.lv/objects/object/14004/ Елгавский театр на сайте Латвийской национальной библиотеки]

Отрывок, характеризующий Елгавский театр

– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.