Чаушеску, Елена

Елена Чаушеску рум. Elena Ceaușescu<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Первый заместитель премьер-министра Румынии
март 1980 — 22 декабря 1989
Глава правительства:	Илие Вердец</br>Константин Дэскэлеску
Президент:	Николае Чаушеску
Член ЦК РКП
июль 1972 — 22 декабря 1989
Член Исполнительного комитета РКП
июнь 1973 — 22 декабря 1989
Рождение:	7 января 1919(1919-01-07) коммуна Петрешти, жудец Дымбовица, Королевство Румыния
Смерть:	25 декабря 1989(1989-12-25) (70 лет) Тырговиште, Дымбовица, СРР
Супруг:	Николае Чаушеску
Дети:	Валентин Чаушеску (род. в 1948) Нику Чаушеску (1951—1996) Зоя Чаушеску (1949—2006)
Партия:	Румынская коммунистическая партия (1937—1989)
Награды:

Елена Чаушеску (7 января 1919 — 25 декабря 1989) — супруга президента и генерального секретаря коммунистической партии Румынии Николае Чаушеску. Являлась первым вице-премьером правительства, входила в состав ЦК РКП и Политбюро РКП, возглавляла Академию наук Румынии и крупнейшую химкомпанию страны, ICECHIM.

22 декабря бежала из столицы, вместе со свергнутым в ходе революции мужем. Вначале на вертолёте, затем на автомобиле. Добрались до города Тырговиште, но в тот же день оба были схвачены армией. Организованный чрезвычайный революционный трибунал предъявил обоим обвинения: в преступлениях против государства, геноциде собственного народа, открытии тайных счетов в иностранных банках и «подрыве национальной экономики».

25 декабря 1989 года, всего через несколько часов, по приговору трибунала оба были расстреляны военными, а всё их имущество перед этим было конфисковано.

Биография

Ранние годы

Елена Петреску родилась в крестьянской семье в коммуне Петрешти, жудеца Дымбовица, в регионе Валахия. Её семью поддерживала работа её отца, пахаря. Записи показывают, что из школы она ушла (не смогла доучиться в деревенской школе) только с одной хорошей отметкой, по рукоделию в начальной школе. После начальной школы она переехала вместе со своим братом в Бухарест, где стала работать лаборантом. После чего получила работу на текстильной фабрике.

Начало партийной деятельности

В 1937 году она вступила в Румынскую Коммунистическую партию.

В 1939 году Елена, тогда ещё молодая коммунистка-подпольщица, познакомилась с будущим мужем, после выхода того из тюрьмы Дофтана. Чаушеску был мгновенно очарован ей. После окончания Второй мировой они поженились. На протяжении многих лет политической жизни Николае, Елена Петреску, в те годы малообразованная работница-текстильщица играла всё возрастающую роль, и стала, впоследствии, далеко не последним человеком в политических решениях Николае Чаушеску. В молодости же Елена также успела поработать на химзаводе. В связи с этим её в дальнейшем поставили во главе крупнейшей химической лаборатории страны, ICECHIM (Национальный институт химических исследований). Впоследствии, осыпанная всевозможными учёными степенями, супруга «гения Карпат» была объявлена «светилом науки» и встала во главе Академии наук Румынии.

Политический взлёт

В политике Елена Чаушеску также не оставалась на вторых ролях. Она часто сопровождала мужа во время официальных визитов за рубеж. В июне 1971 года, во время государственного визита в КНР, она учла реальную власть в стране Цзян Цин, жены Мао Цзэдуна. Скорее всего, Елена была вдохновлена этим и с тех пор начался её политический взлёт в Румынии. В июле 1971 года она была избрана членом Центральной комиссии по социально-экономическому прогнозированию, а в июле 1972 года она стала полноправным членом ЦК РКП. В июне 1973 года, выдвинутая Эмилем Боднара, она была избрана в исполком партии. В ноябре 1974 года на XI съезде РКП, она стала членом (переименованного) политического исполкома, а в январе 1977 года стала членом высшего партийного органа, Постоянного бюро Политического исполкома. В марте 1980 года её сделали первым заместителем премьер-министра (президентом страны и одновременно премьером был её муж, Николае Чаушеску). В одной из од, написанных в честь четы, ей были посвящены такие слова: «Подобно звезде, мерцающей подле другой на вековечной небесной твердыне, стоит она рядом с Великим Мужем и озирает очами победоносный путь Румынии».

Культ личности

Елена Чаушеску стала объектом такого же «мощного» культа личности, какой был у её мужа. Николае возвеличил Елену так, что её стали звать титулом «мать нации». И судя по всему, её тщеславие и страсть к почитанию превышали аналогичные у Николае. Как и относительно её мужа, румынскому телевидению был дан строгий приказ тщательно следить за её изображением на телеэкране. Например, она никогда не должна была быть показана в профиль — из-за её «общего домашнего вида» (хотя была очень привлекательной в молодости), а также крупного носа. Публично Чаушеску говорила, что для неё большая честь называться «товарищем», но представители румынской эмиграции в США, часто презрительно называли её «мадам Чаушеску» (за глаза).

Свержение и казнь

По официальной версии, во время революции, 22 декабря 1989 года супруги Чаушеску, вместе с помощниками и охраной, бежали из столицы. Вначале на вертолёте, спасаясь от многотысячной толпы митингующих. Затем Елена вместе с мужем продолжили бегство на автомобиле. Однако в итоге в тот же день они были задержаны армией в городе Тырговиште. Там же, через два дня, на военной базе наскоро был организован чрезвычайный трибунал, приговоривший чету Чаушеску к расстрелу, с конфискацией всего их имущества.

В Рождество 25 декабря 1989 года было записано, а потом показано по румынскому телевидению, заседание трибунала. После чего, согласно приговору, на территории воинской части города Тырговиште супруги Чаушеску были сразу же (в 14:50) расстреляны тремя десантниками, выбранными из сотни добровольцев. После чего их отвезли и оставили лежать на стадионе «Стяуа». А затем они были перенесены и захоронены на военном кладбище Генча, которое расположено неподалёку от него. Спешный показательный процесс и мёртвые Чаушеску были записаны на видео и кадры незамедлительно показали во многих западных странах.

Чаушеску стали последними, кого казнили в Румынии до отмены смертной казни 7 января 1990 года.

Семья

Их трое детей (Нику, Валентин и Зоя) были арестованы сразу после декабрьских событий 1989 года. Нику Чаушеску вменялся в вину геноцид, а Зое и Валентину — разрушение национальной экономики. В начале 1990 года они были освобождены из-под стражи. В октябре 2006 года, спустя почти 17 лет после падения власти Чаушеску, суд Румынии принял решение вернуть его детям собственность, реквизированную у них после революции.

Награды

• Герой Социалистической Республики Румыния с вручением ордена «Победа социализма» (1981)

Публикации

• Research work on synthesis and characterization of macromolecular compounds, Editura Academiei Republicii Socialiste România, 1974
• Stereospecific Polymerization of Isoprene, 1982
• Nouvelles Recherches Dans Le Domaine Des Composes Macromoleculaire, 1984
• Достижения в химии и технологии полимеров, 1988

В массовой культуре

Её порой называли прозвищем «Codoi», ссылаясь на её якобы неправильное произношение названия химического соединения CO2 (C в «Со» является углеродом, O — кислородом и «doi» — как румынское «два»). Её высмеивали многие, в том числе официальные лица, которые называли её по этому прозвищу во время показательного суда. Особый юмор в том, что «codoi» действительно является румынским словом. Оно означает «большой хвост».

Примечания

В Викитеке есть полный текст Стенограмма судебного процесса над Николае и Еленой Чаушеску

Литература

• John Sweeney. The Life and Evil Times of Nicolae Ceauşescu. 1991
• Edward Behr. Kiss The Hand You Cannot Bite, 1991. ISBN 0-679-40128-8

Ссылки

• [www.ceausescu.org/ Ceausescu web resource]  (англ.)
• [www.superstyle.ru/21dec2006/chaushesku Елена Чаушеску. Красота и сила воли]  (рус.)

Отрывок, характеризующий Чаушеску, Елена

8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.