Елизаветинская драма

Елизаветинская драма — эпоха (период с 80 — 90-х гг. XVI в по 20-е гг. XVII в.) подъёма английского драматического театра. По традиции этот период связывают с творчеством Шекспира. Однако не меньшую роль в развитии английской драмы сыграли и его талантливые современники-драматурги.

Историки театра выделяют три основных этапа развития английской драмы конца XVI — первой половины XVII века: ранний (конец 80-х годов XVI в. — начало XVII в.), зрелый (начало XVII в. — начало 20-х годов) и поздний (начало 20-х годов до закрытия театров в 1642 году). В Англии принято деление на елизаветинских, яковитских и карлитских драматургов.

Истоки английской драмы

В последней четверти XVI века на фоне побед над внутренними и внешними врагами и устранения угрозы протестантской короне происходит окончательное объединение нации. Развитие промышленности и торговли, личного предпринимательства приводит к укреплению нового класса — буржуазии. В это время появляется новая форма искусства, доступная всем слоям населения. Английский театр родился из сочетания трансформированных народной (воплощённой в мистерии) и учёно-гуманистической (с опорой на античность) традиций, светского сюжета (моралите), живого отклика на современные события и профессиональной игры актёров.

Постановкой мистерий в средние века в Англии занимались ремесленные гильдии. Для мистерий были характерны реализм и грубоватый юмор. Благодаря этим незамысловатым анонимным пьесам на религиозные сюжеты, разыгрываемым в праздники с начала XIV столетия и до эпохи Реформации, в городах укоренились традиции народной драмы. Позднее появились моралите — форма светской пьесы, в которой посредством аллегории преподаётся нравственный урок. В моралите человеческие недостатки и достоинства были персонифицированы, среди персонажей встречаются Зло, Удовольствие, Стойкость, Мудрость. Разновидностью моралите являлась интерлюдия — жанр наблюдения за повседневной жизнью, короткая развлекательная пьеса, которая игралась в перерывах больших представлений. С течением времени интерлюдия превращается в аристократическую форму моралите более изысканную, чем представления для простого люда. С Реформацией в моралите появляются созвучные этому бурному времени сюжеты политические и религиозные. В «Интерлюдии Божественного промысла» её автор Бойл поднимает вопросы свободной воли и добродетели. «Интерлюдия…» напоминает проповедь, но отличается от сухих и дидактичных средневековых моралите тщательностью отделки.

Актёры

Бродячие актёрские труппы были немногочисленны и состояли только из мужчин, женские роли исполняли юноши. По ходу пьесы один актёр мог исполнять три-четыре роли. Представления давались на постоялых дворах или в сооружениях типа шапито — сохранился чертёж подобного сооружения для моралите «Замок Стойкости», датируемый XV веком. Нередко актёры приглашались в замки аристократов. Наиболее успешные актёрские труппы заручались покровительством знатных людей — это спасало от обвинений в попрошайничестве и бродяжничестве. Такие актёры имели право носить ливреи с цветами аристократа и именовались его слугами. По закону, принятому в 1572 году, только такие актёрские труппы имели право на существование.

Первые лондонские театры

Первое общедоступное театральное здание в Лондоне появилось в 1576 году за городской чертой в Шордиче. Театр, получивший название «Театр», был построен Джеймсом Бёрбеджем по образу гостиничного двора, где давали свои представления труппы бродячих актёров. В «Театре» играла труппа «слуги лорда-камергера», руководимая сыном Джеймса Бёрбеджа Ричардом. В 1598 году владелец земли, на которой располагался «Театр», повысил арендную плату. Здание было разобрано, строительный материал использовали для сооружения нового театра, получившего название «Глобус», на другом берегу Темзы.

К 1592 году в Лондоне было уже три театра. Все они располагались за пределами города: городской совет, в котором были сильны позиции фанатически настроенных пуритан, считал театры рассадниками чумы, кроме того они были местом сбора большого количества публики, не всегда благонадёжно настроенной. Но сама королева любила театр и городским властям приходилось с этим мириться. Спектакли давались в общедоступных театрах под тем предлогом, что актёрам надо репетировать пьесы перед вызовом к королевскому двору. Выступления при дворе были престижны, но основной доход приносили именно общедоступные театры.

Театр был популярным развлечением не только аристократов, но и низших слоёв общества. Успех драмы как зрелища объясняется формой, заимствованной у народных представлений, обращением к чувству патриотизма публики, злободневностью: события, волновавшие зрителей, не раз становились сюжетом представления.

Драматурги — предшественники и современники Шекспира

Как ни сильно было влияние на развитие драмы национальных форм театра и народных преданий, несомненно и воздействие традиции античности. Система образования в то время включала в себя и знакомство с античной комедией и трагедией (Плавт, Сенека). В школах и университетах пьесы писались и разыгрывались учениками и преподавателями. Первые пьесы елизаветинского театра были созданы любителями — воспитанниками школ барристеров (Судебных Инн) в Лондоне. Трагедия «Горбодук» (1561) с сюжетом из «Истории бриттов» Гальфрида Монмутского о противостоянии королевских сыновей, закончившемся гражданской войной, создана Томасом Нортоном и Томасом Сэвилом для постановки в Иннер Темпл — одной из школ барристеров. Это первое драматическое произведение, написанное белым стихом, изобретённым графом Сурреем.

Из античной драмы в английский театр пришёл хор или персонаж, которому приданы функции хора. Например, в «Горбодуке» подобно пьесам Сенеки, предназначенным для чтения, об ужасах гражданской войны, происходящих вне сцены, рассказывается, а в «Генрихе V» хор извиняется за то, что театр «Глобус» не может показать события в подлинном масштабе. Отсутствие постановочных эффектов и декораций заставляло уделять бо́льшее внимание содержанию пьесы и игре актёров, что дало дополнительный стимул к развитию драматического искусства.

Драма стала способом зарабатывания денег для людей с университетским образованием, которые по тем или иным причинам не могли сделать светскую или церковную карьеру. Так первыми английскими драматургами стали памфлетисты Грин, Нэш, Пил, Кид, писавшие народные драмы. В отличие от них Джон Лили создавал изящные утончённые комедии, которые ставились в основном при дворе. Для развлечения зрителей он первым из елизаветинских драматургов начал вставлять в пьесы, написанные рифмованным стихом, небольшие прозаические интермедии, представлявшие собой остроумные диалоги. Благодаря роману Лили «Эвфуэс» в моду вошёл вычурный язык, на котором говорила придворная аристократия. Этим же сложным языком написаны драмы елизаветинского театра.

Автор писал пьесу для труппы, чьей собственностью и становился труд драматурга. С этого момента автор не мог контролировать своё произведение — передача его третьим лицам, постановка, изменения, публикация, — всё это совершалось без его согласия. Пиратство издателей наносило серьёзный ущерб театрам. Рукописи пьес либо выкрадывались, либо на представление приходили специально нанятые люди и записывали текст, причём часто смысл произведения искажался до неузнаваемости.

Добиваясь эффектности действия, драматурги увеличивали число действующих лиц, сочиняли множество вставных эпизодов, порождающих сюжетную путаницу, поступались правдоподобием. Нередко ради успеха в представления включались сцены жестокости, насилия. С пьесами Кристофера Марло на английской сцене впервые появляется настоящий драматический герой — сильная яркая личность, обуреваемая страстями. Марло покончил с сюжетной неразберихой, царившей на английской сцене — в «Тамерлане» (1586) он вводит единство действия. Но главное достоинство драм Марло в поэтическом языке, прекрасном и лирической проникновенностью и пафосной риторикой. Благодаря Марло елизаветинская драма обрела свободу и многообразие выражения: трагедия «Тамерлан» написана пятистопным нерифмованным ямбом, — размером, чрезвычайно подходящим для английского языка, бедного на рифмы. Рифма теперь используется лишь во вставных эпизодах, прологах и эпилогах, для выделения некоторых частей пьесы.

Позднее драма ориентировалась на вкус более привередливого и просвещённого зрителя. В правление Якова I среди знати был очень популярен театр масок. В качестве актёров выступали придворные, на сцену допускались и женщины. Представления театра масок при дворе оформлялись с размахом: роскошные костюмы и декорации создавались по эскизам «английского Палладио» — Иниго Джонса. Он изобрёл машину, вращающую сцену (machina versatilis), создал первую в Англии арку просцениума. Из драматургов, писавших для общедоступных театров в жанре масок долгие годы успешно работал Бен Джонсон. Такие пьесы щедро оплачивались при том, что обычный гонорар драматурга за пьесу для городского театра составлял 6—7 фунтов. В правление Карла I уже немного пьес писалось именно для общедоступных театров, — их же репертуар составляли произведения, созданные в предыдущие годы.

Поздний период

С конца 90-х годов XVI века наряду с общедоступными (открытыми) театрами возобновили свою деятельность так называемые закрытые театры. В них играли дети (мальчики), получившие музыкальное образование в хоровых капеллах. Публика, посещавшая эти театры, билеты в которых были гораздо дороже, а количество мест меньше, чем в общедоступных, принадлежала большей частью к обеспеченным слоям населения. Ещё в первом десятилетии XVII века между закрытым и открытым театрами различия были не очень заметны: в них ставились одни и те же пьесы, одни и те же драматурги писали для обоих видов театров. Однако позднее начался процесс разделения английской драмы на фоне поляризации общества, отразившейся также и на культуре. Вместе с елизаветинской Англией угас и энтузиазм, сплотивший когда-то все слои общества. Кавалерам (приверженцам короля) противостояли пуритане, наиболее суровые из которых отрицали всю светскую культуру как порочную. 20-е — 30-е годы ознаменовались усилилением аристократизации театра.

Повлиял на английскую драму и кризис идей Возрождения. Ощущение разрушения ренессансных идеалов, антропоцентрической модели Вселенной, распада привычного мира, усилили новые научные и географические открытия. Художники того времени, каждый по-своему, пытались найти новое место человека в окружающей его среде, подчас враждебной ему. Теперь в поле зрения был не только внутренний мир отдельной личности, но и её взаимоотношения с обществом.

По мнению исследователей, наиболее значимым из младших современников Шекспира в английском театре был Бен Джонсон. Свои представления о развитии английской драмы он оставил в заметках и предисловиях к пьесам. Его понимание драматургии, — здесь он следовал за идеями Филипа Сидни, высказанными в «Защите поэзии», — близко к эстетике классицизма, хотя Джонсон не избежал и влияния маньеризма. Он критиковал английский театр за отрыв от жизненных реалий, отсутствие рационального начала и общественно-воспитательной функции. В соответствии с разработанной им «теорией юморов», Джонсон в своих комедиях упростил изображение характеров действующих лиц, всячески выделяя одну, основную черту, вносящую дисгармонию в личность человека. Отойдя от многогранности человеческого характера, он добивался сатирической остроты и достигал максимального обобщения в образах персонажей. Даже в трагедиях Джонсона есть сатирическое начало: несмотря на то, что он как знаток античности, с большой точностью воссоздавал на театральных подмостках Древний Рим, его «Падение Сеяна» и «Заговор Катилины» обращены к современному зрителю.

Литература

• Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939.
• Аникст А. Театр эпохи Шекспира. М.: Искусство, 1965. 328 с.
• Бёрджес Э. Уильям Шекспир. Гений и его эпоха. — М.: Центрполиграф. 2001. с.245 ISBN 5-227-01302-0.
• Михальская Н., Аникин Г. История английской литературы — М. : Academia, 1998.
• Горбунов А. Шекспир и его младшие современники. (Эволюция стилей и жанров) // Горбунов А. Шекспировские контексты. — М.: МедиаМир, 2006, ISBN 5-91177-001-6.
• Bevington D. M. From Mankind to Marlow. Harvard, 1962.
• Joseph В. L. Elizabethan Acting. Oxford, 1951.

Ссылки

• [around-shake.ru/ Информационно-исследовательская база данных «Современники Шекспира: Электронное научное издание»]

Отрывок, характеризующий Елизаветинская драма

– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.