Елисей Плетенецкий

Елисей Плетенецкий (в миру Александр Михайлович (по другим данным Томашевич); род. между 1550 и 1554, ум. 29 октября 1624) — православный культурный и общественный деятель Малой Руси в составе Речи Посполитой, просветитель, писатель. Архимандрит Киево-Печерской лавры и активный борец с унией. Основатель печатного двора Киево-Печерской лавры и Радомышльской бумажной фабрики.

Ранние годы

Родился в родовом имении — селе Плетеничи в Русском воеводстве (ныне — в Перемышлянском районе Львовской области), недалеко от Золочева, в мелкошляхетской православной семье. Отец — старшина реестрового казачества (точный ранг неизвестен).

О его ранних годах и начале церковной деятельности почти ничего не известно – кроме того, что образование получил в братских школах Львова и Острога. Согласно некоторым источникам, Александр Плетенецкий сначала предпочитал военную карьеру и даже якобы каное-то время был казаком по примеру отца.

Монашеский постриг принял под именем Елисей — по одним данным, в Межигорском монастыре, по другим - в Киево-Печерской лавре.

Архимандрит Лещинского монастыря. Избрание архимандритом Киево-Печерской лавры

В 1595 году Елисей Плетенецкий был избран архимандритом Лещинского монастыря в Пинске. В декабре 1596 года он принял участие в Берестейском соборе противников церковной унии (в это же время в Бресте проводился собор, где эта уния заключалась). Несколько ранее, 23 октября того же года во Владимире-Волынском проходил ещё один собор противников унии, где был вынесен протест против объединения православной и католической церквей в Речи Посполитой. Протест был подписан тогдашним архимандритом Киево-Печерской лавры Никифором Туром и архимандритом лещинским Елисеем Плетенецким.

Того же года по неизвестным причинам (очевидно, из-за позиции в вопросе унии) Плетенецкий был отстранен от архимандритства и лишен сана. Несмотря на это, опираясь на своих сторонников и на князя — воеводу киевского Василия-Константина Острожского, продолжал руководить монастырем до своего избрания архимандритом Киево-Печерской Лавры.

В сентябре 1599 года избран архимандритом Киево-Печерской лавры после смерти её предыдущего архимандрита, Никифора Тура. Избрание Плетенецкого, креатуры князя — воеводы киевского Василия-Константина Острожского и казаков, проходило в условиях острой конкуренции с выдвиженцем короля Ипатием Потием, который на тот момент уже был митрополитом киевским. Под предлогом наблюдения за выборами король послал в Лавру киевского римо-католического епископа Кшиштофа Казимирского, но князь Острожский не пустил его в обитель. Таким образом, прошло двое выборов: сторонники унии поддержали Потия, сторонники православия (дизуниты) и воеводы киевского — Елисея Плетенецкого.

Утверждение Елисея Плетенецкого Киево-Печерским архимандритом произошло однако несколькими годами позже. Несмотря на то, что папа римский Климент VIII своё время издал буллу о передаче Лавры греко-католикам, Василий-Константин Острожский отправил православного Елисея Плетенецкого к папскому нунцию, настаивая, чтобы тот способствовал утверждению его протеже как новоизбранного архимандрита на его новой должности. Это был достаточно смелый шаг со стороны князя — ведь после Брестской унии православная иерархия, которая не признала её, оказалась вне закона. Правда, при этом князю пришлось пообещать понтифику способствовать процессу объединения с Римом. Нунций однако поставил условие: «сначала объединение, потом утверждение Плетенецкого». В конце концов, папа 19 июля 1603 года отменил своё буллу о передаче Киево-Печерской Лавры греко-католикам, а Елисея Плетенецкого король утвердил лаврским архимандритом. Однако грамоту на архимандритство Сигизмунд III дал Плетенецкому двумя годами позже — 22 февраля 1605 года после соответствующего решения сейма.

Что касается князя Константина, то он, получив ожидаемое, возобновил борьбу с унией и лично с Ипатием Потием — в то время киевским митрополитом, поддерживая в этом и Плетенецкого.

Первое, что сделал Елисей Плетенецкий на должности архимандрита — вернул «общежительное правило» по чину Василия Великого в Лавре, которое нарушалось при его предшественнике. Вместе с тем, он заботился об улучшении бытовых условий монахов Лавры. Елисей Плетенецкий также проводил ремонтные и реставрационные работы в главном лаврском храме — Свято-Успенском соборе.

Плетенецкий стал известен своей благотворительной деятельностью. По его приказу, из монастырских запасов каждому, кто просил, давали хлеб и горячую пищу. При Лавре была также построена кухня для престарелых нищих.

Очевидно, Плетенецкий был причастен к основанию Китаевской Пустыни в Киеве, которую заложили некоторые лаврские монахи. В дальнейшем Пустынь пополнялась монахами-беглецами из других монастырей, чьи игумены признали Брестскую унию. При его архимандритстве в Киеве также появился Вознесенский женский монастырь.

Борьба против церковной унии и за возврат отобранных лаврских имений

На следующий месяц после выборов нового лаврского архимандрита (12 октября 1599 г.) Ипатий Потий попытался с помощью специальной комиссии во главе с оршанским возным Зенковичем реквизировать владения Лавры. Однако сторонники Плетенецкого, преимущественно казаки, оказали вооруженное сопротивление.

В 1608 году митрополит Ипатий Потий попытался отстранить Плетенецкого от архимандритства. Поводом стало выступление части печерских монахов против архимандрита, обвиняемого ими в расходе излишков доходов Лавры с неизвестной целью - «которая бы рачей на потребы монастырскіє яко и чернецкіє оборочаты ся міла»

«Можно думать, что уже тогда архимандрит начал что-то изымать из расходов на сытую и пьяную монастырскую жизнь, направляя на другие, культурные потребности», - считает украинский историк Михаил Грушевский, видя в этом причину недовольства лаврских монахов.

10 сентября того же года Потий назначил иеродиакона Антония Грековича своим наместником в Лавре. Но за Плетенецкого вступились казаки и киевская православная шляхта, а значительная часть лаврских монахов отказалась признать власть представителя греко-католического митрополита. В феврале 1618 Антоний Грекович был утоплен казаками в проруби на Днепре.

Чтобы обезопасить в дальнейшем Киево-Печерскую Лавру от притязаний Ипатия Потия, Елисей Плетенецкий добился для неё ставропигии, т.е. непосредственного подчинения патриарху константинопольскому, а не местной церковной власти (правда, король Сигизмунд III ещё в 1603 году по требованию русских послов сейма отделил Лавру от киевской митрополии ).

Весной 1612 года Елисей Плетенецкий встречается с митрополитом софийским Неофитом, который на длительное время оседает в Киево-Печерской Лавре. Неофит фактически берет на себя функции киевского православного митрополита (освящал церкви, рукополагал священников), составляя этим конкуренцию Ипатия Потию. Тот поначалу не решался ничего сделать наперекор, поскольку Неофита охраняли казаки, киевские православные шляхтичи и мещане. Однако позже начал против Неофита и киевского православного духовенства (в том числе и Плетенецкого) судебный процесс в Люблинском трибунале.

Дело, однако было спущено на тормозах. Православные духовные на суде заявили, что не поручали митрополиту Неофиту святить церкви и рукополагать священников, а другие заявили, что не признают юрисдикции трибунала и его решений.

После смерти Ипатия Потия (18 июля 1613 г.) Елисей Плетенецкий с помощью казаков Петра Сагайдачного силой вернул Лавре имения, отобранные королём Сигизмундом III в пользу киевской греко-католической митрополии ещё при жизни предшественника Потия - Михаила Рагозы. Преемник Потия - митрополит Иосиф Вельямин Рутский подал на Плетенецкого в суд, дело выиграл, но лаврский архимандрит не отдал захваченные владения. Свои действия он мотивировал тем, что покойный Рагоза имел долги перед Лаврой. Возному Киевского воеводства, который должен был произвести исполнение судебного приговора, архимандрит объяснил, что будет удерживать захваченные имения до выплаты долгов, в случае же необходимости готов защищать свои права силой оружия.

В конце концов, Рутский отказался от тех имений за определенную сумму отступного, а в 1616 году король Сигизмунд III окончательно утвердил их за Киево-Печерской лаврой.

Контакты с Лжедмитрием

В 1601 году архимандрит Елисей Плетенецкий проводил переговоры с Лжедмитрием - Григорием Отрепьевым, который останавливался в Лавре по дороге на Острог. Во время визита Лжедмитрия в Лавру его сопровождал старец Варлаам. В своём "извете" на имя российского царя Василия Шуйского, писаном в мае 1606 года, Варлаам сообщает, что он и Отрепьев, когда тот был ещё иноком, встречались лично с Плетенецким в Киево-Печерской Лавре:

«В Киеве в Печерском монастыре нас принял архимандрит Елисей, и в Киеве всего жили три недели, и Гришка захотел ехать к киевскому воеводе князю Василию Острожскому, и отпросился у братии и у архимандрита Елисея Плетенецкого. И я архимандриту Елисею и братии говорил о нем и бил челом, что он собирался жить в Киеве в Печерском монастыре ради душевного спасения, а потом идти к святому граду Иерусалиму к Господнему Гробу, а ныне идет в мир к князю Василию Острожскому и хочет иноческое платье сбросить, и он будет воровать, и Богу и пречистой Божьей матери солгал. И мне архимандрит Елисей и братия говорили: “Здесь-де земля в Литве вольная: кто в какой вере хочет, в той и пребывает”. И я бил челом архимандриту и братии, чтобы позволили жить мне у себя в Печерском монастыре, но архимандрит и братия мне не дали».

.

Издательская деятельность

В 1615 году по приказу Елисея Плетенецкого в Киево-Печерской лавре был построен Печатный двор. Оборудование для неё было закуплено у львовского епископа Гедеона Балабана и его сына Федора, которые до этого держали свою типографию в Стрятине. В лаврской типографии начали печататься не только церковные, но и светские книги. Выходили они на западнорусском книжном языке, на польском и латыни.

С момента основания типографии и до смерти архимандрита лаврская типография издала 11 книг. Среди них были не только церковные книги, но и полемические, философские произведения. Первой книгой, вышедшей в лаврской типографии, стала церковно-служебная книга «Часослов» (1616), которую также использовали для преподавания в школах. Книга эта была небольшая по формату, содержала более 200 страниц. Открывалась она вступительным словом Елисея Плетенецкого. Кроме служебных текстов, в «Часослове» содержались произведения некоторых западнорусских авторов. Книга сделалась популярной среди киевлян, они просили Плетенецкого увеличить её тираж. До наших дней дошли четыре копии лаврского «Часослова», все они находятся в музеях России (три в Москве, один в Петербурге). Правда, с самого начала Плетенецкий, посоветовавшись перед этим с братией Лавры, планировал печати «Антологион» (сборник праздничных служб, содержавший также полемические тексты), но работа над ним затянулась до января 1619 (книга насчитывала 1212 страниц, содержала гравюры, тексты были набраны несколькими разными шрифтами). За это время, кроме «Часослова», была издана книга панегирической поэзии «Визерунок цнот превелебного в Бозе его милости господина отца Елисея Плетенецкого» (1618). Она была написана Александром Митурой и стала первым сборником поэзии, изданным в Киеве. До наших дней сохранилась единственная копия этого сборника, которая хранится в Российской государственной библиотеке в Москве.

Были изданы также «Номоканон» (1620), «Служебник» (1620), школьные учебники. Выходила, кроме «Антологиона», и другая переводная литература. Например, «Беседы Иоанна Златоуста на 14 посланий святого апостола Павла» (1623 г.), «Беседы Иоанна Златоуста на деяния святых апостолов» (1624 г.). Обе книги вышли в рамках проекта подготовки полного издания сочинении Иоанна Златоуста, который однако не был доведен до конца.

Из авторской полемической литературы наиболее значимой стала «Книга о вере единой» (1621), написанная вероятно Захарией Копыстенским.

Книги, напечатанные в киевской лаврской типографии, стали популярными и в Российском царстве, особенно в «Смутное время» после «Димитриады», когда книгопечатание там переживало упадок.

Для обеспечения типографии бумагой по приказу Елисея Плетенецкого была сооружена в Радомышле (между 1612 и 1616 гг) бумажная фабрика («папирня») — первое в Малой Руси предприятие подобного профиля (ныне на его месте расположен Музей украинской домашней иконы). Бумага, выпускавшаяся там, маркировалась при жизни Елисея Плетенецкого водяным знаком в виде его личного герба.

«Лаврский кружок» православных интеллектуалов

С именем Елисея Плетенецкого связывается возникновение церковно-просветительского и культурного центра на базе Киево-Печерской Лавры. Печерский архимандрит сплотил вокруг себя выдающихся тогдашних православных религиозных и образовательных деятелей. Среди которых были энциклопедист и филолог, иеромонах Павел (Памво) Берында. До 1616 года он работал во львовской братской типографии, но потом Плетенецкий пригласил его лично, как знатока греческого языка и печатного дела, для работы над «Антологионом». Берында согласился не сразу - Плетенецкому пришлось несколько раз писать ему письма. Но после издания «Антологиона» Памво Берында остался в Киеве и в дальнейшем участвовал в других издательских проектах Лавры.

В лаврский интеллектуальный кружок входили также: богослов, протопоп Лаврентий Зизаний; преемник Плетенецкого на архимандритстве, иеромонах Захария Копыстенский, Тарас Земка, будущий митрополит Киевский и Галицкий Иов Борецкий, будущий лаврский архимандрит а впоследствии также митрополит Киевский и Галицкий - Петр Могила, и другие. Круг их эрудиции и интересов был широк: богословие, философия, лингвистика, география, изобразительное искусство, античная и ренессансная западноевропейская литература, литературный перевод.

Плетенецкий пригласил также в свой кружок Иова Княгиницкого - основателя Манявского скита, бывшего преподавателя Острожской академии, близкого к семье Михаила и Раины Вишневецких. Но из-за несовпадения с лаврскими интеллектуалами во взглядах на суть монашества Княгиницкий вскоре покинул Лавру и вернулся к своему скиту. Если для Плетенецкого монашество было одним из средств служения людям, то Княгиницкий рассматривал его лишь как средство спасения от мирского «лживого царства дьявола». На его взгляды очевидно повлияло то, что он в течение более 13 лет жил на Афоне, куда был отправлен князем Василием-Константином Острожским. Там Княгиницкий общался с Иваном Вышенским, известным своими консервативными взглядами, который отрицал какие-либо интеллектуальные контакты православных церковных деятелей с Западом.

Несмотря на это, Плетенецкий с уважением относился к Княгиницкому и неоднократно обращался к нему по проблемным вопросам, касающихся церковной жизни.

«Кружок Плетенецкого» способствовал возвращению Киеву роли крупного гуманитарного и политического центра "русской" части Речи Посполитой. Изданные при участии членов кружка книги получили распространение не только в Речи Посполитой, но и в Российском царстве, других славянских землях (Болгарии, Сербии) - в частности, «Большой катехизис» под редакцией Лаврентия Зизания; составленный Памвом Берындой «Лексикон словеноросский», считающийся первым малороссийским словарём. Он содержал перевод на западнорусский книжный язык около 7 тысяч слов церковнославянского языка, а также некоторых других слов иностранного происхождения. Словарь выдержал несколько переизданий, в том числе за пределами Речи Посполитой.

В том же 1615 году Елисей Плетенецкий принял участие в организации школы Богоявленского братства, соучредителем которого он был. В качестве образца была взята львовская братская школа, где когда-то учился сам Плетенецкий. Позже, уже при архимандритстве Петра Могилы, будучи объединенной с лаврской школы, Богоявленская братская станет частью Киево-Могилянской коллегии. Спонсором школы Богоявленского братства стала жена мозырского воеводы Елизавета (Галшка) Гулевич, которая пожертвовала на неё значительную часть свого состояния. Позже школой занимался казацкий гетман Петр Сагайдачный, который вместе со всеми сечевиками записался в Богоявленское братство, помогая ему в том числе финансово. На средства казаков был возведен главный храм братства - Богоявленская церковь.

Обучение в школе было бесплатным. Занятие проводил лично Елисей Плетенецкий, а также члены его «кружка» - Беринда, Зизаний и другие. В братской школе преподавались латынь, богословие, риторика, география, грамматика. Среди учеников школы были также выходцы из Московского царства.

Восстановление православной иерархии

В 1620 году Елисей Плетенецкий вместе с Петром Сагайдачным уговорил иерусалимского патриарха Феофана восстановить отмененную королём Сигизмундом III православную иерархию. Переговоры, вероятнее всего, происходили в Киево-Печерской Лавре, где Феофан остановился по дороге из Москвы. Патриарх сначала не хотел этого делать, поскольку имел неплохие отношения с королевским двором Речи Посполитой и дорожил ими. Но в конце концов согласился - «за пожертвование».

Процедура восстановления православной иерархии противоречила тогдашнему законодательству Речи Посполитой, согласно которому высших православных церковных иерархов утверждал лично король. Приказ Сигизмунда III арестовать патриарха и участников процесса восстановления не был выполнен. Феофана и новоизбранных архиепископов и митрополита (им стал член основанного Плетенецким «лаврского кружка» - Иов Борецкий) охраняли казаки. Кроме того, перед Сигизмундом III тогда стояла проблема набора войска для противостояния Турции после злополучной для Речи Посполитой Цецорской битвы (1620), которая закончилась гибелью великого коронного гетмана Станислава Жолкевского и пленением польского гетмана Станислава Конецпольского.

Официального возобновления православной иерархии (с её, однако, последующей заменой) добился в 1632 году другой член кружка Плетенецкого - Петр Могила, когда Сигизмунда III сменил на троне его сын, Владислав IV.

Последние годы жизни. Увековечение памяти

Современники высоко оценивали деятельность Елисея Плетенецкого, направленную на возрождение церковной и культурной жизни православной части Речи Посполитой. По словам Захарии Копыстенского, иеромонаха а впоследствии преемника Елисея Плетенецкого на должности архимандрита Киево-Печерской лавры, его предшественник и патрон был «отцом не только для Лавры, но и для всего народа».

Перед смертью Елисей Плетенецкий принял схиму под именем Евфимия. Умер 29 октября 1624 года как иеросхимонах. Похоронен 17 февраля 1625 года в отреставрированном ним Свято-Успенском храме Киево-Печерской лавры рядом с надгробием литовского князя Скиргайла и княгини Евпраксии - сестры Владимира Мономаха. Захоронение до нашего времени не сохранилось. В надгробной эпитафии упоминалось, что Плетенецкий «великую церковь, обветшавшую, от развалин предохранил, монастырские волости древние возвратил, а новые устроил, снабдил оные всем и определил везде священников и сам избрал преемником себе наместника своего иеромонаха Захарию Копыстенского». Копыстенский произнес над умершим прощальную речь («надгробное слово»). После смерти Плетенецкого он занял должность лаврского архимандрита и возглавил типографию, основанную его предшественником.

В 2009 году в городе Радомышле на территории историко-культурного комплекса «Замок Радомысль» был сооружен памятник Елисею Плетенецкому. Это единственный на сегодня на Украине памятник этому выдающемуся религиозному и культурному деятелю и единственный пам’ятник на подвижной поверхности воды. Скульптор - Владислав Волосенко.

Литература

• Копистенський З. «Казанье на честном погребі Еліссеа в ієросхимомонасех Евфиміа Плетенецкого». – Київ, друкарня Києво-Печерської лаври. – 1625.
• Гайдай Л. Історія України в особах, термінах, назвах і поняттях. — Луцьк: Вежа, 2000
• [web.archive.org/web/20090925064354/vselenstvo.narod.ru/library/eastwest/part01/chapter08.htm Голованов С. «Мост между Востоком и Западом».]
• Грушевський М. «Історія України-Руси». – Т. VI, VII. – К., 1996 (репринт)
• [kiev-history.com.ua/index.php?option=com_content&view=article&id=107:2011-02-26-21-56-19&catid=23:2011-02-04-22-13-33&Itemid=33 Лабынцев Ю. «Книжная культура украинских земель в ХVI-ХVII вв.».]
• Макарий (Булгаков). «История Русской церкви». – Т. 2. – СПб, 1883.
• Яковенко Н. "Нарис історії середньовічної та ранньомодерної України". - К., Критика, 2009
• "400 лет русского книгопечатания". Академия наук СССР, отделение истории. – «Наука» - М., 1964.
• [history.franko.lviv.ua/dovidnyk.htm Довідник з історії України. За ред. І.Підкови та Р.Шуста.- К.: Генеза, 1993]
• Славянская энциклопедия, XVII век. В 2-х т. Т. І. А-М./Авт.-сост. – В. В. Богуславский. – М., Олма-Пресс, 2004
• Украiнськi письменники. Бiо-бiблiографичний словник. – Т. І. – Киiв, 1960.

Ссылки

• [orthodoxy.org.ua/ru/node/27318/print Возле первой в Центральной Украине бумажной фабрики появится памятник её основателю — архимандриту Елисею (Плетенецкому)] // Православіє в Україні, 23.09.2009
• [www.radomyshl.com/news/novyny_mista/347-u-radomishli-vidkrili-pamjatnik-yeliseja.html В Радомышле открыли памятник Елисею Плетенецкому]
• www.hrono.ru/biograf/bio_ye/elisey_plet.php
• [radozamok.com.ua/ Официальный сайт историко-культурного комплекса «Замок Радомысль»]

Отрывок, характеризующий Елисей Плетенецкий

Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.