Елшанская культура

Елшанская культура — восточноевропейская субнеолитическая археологическая культура VII тыс. до н. э. Ареал охватывает Среднее Поволжье (Самарская и Ульяновская области). Самая древняя керамическая культура Европы.

Стоянки

Наиболее изученные стоянки сгруппированы по левым притокам Волги. Ивановская, Старо-Елшанские I и II, Виловатовская, Максимовская стоянки расположены в долине реки Самары и её притоков, а также в бассейне реки Сок: стоянки Красный Городок, Нижняя Орлянка II, Чекалино IV, Лебяжинка IV, Ильинка. Практически все памятники занимают останцы первых надпойменных террас, расположенные в пределах низкой поймы и локализованы при слиянии двух рек. Например, стоянка Большая Раковка II расположена близ места впадения реки Чёрной, а Ильинская — реки Тростянки в реку Сок (впадает в Саратовское водохранилище). Поселения существовали недолго и носили сезонный характер. Следов построек на стоянках не обнаружено, погребения одиночные и немногочисленные, групповые погребения отсутствуют.

Керамика

Для изготовления елшанской посуды использовалась не глина с примесями искусственных добавок, а илистые или сапропелевые отложения, которые лепили на формы, проложенные шкурами животных. Внешние поверхности сосудов заглаживались и полировались костью или галькой, внутренние шероховаты и несут на себе следы заглаживания инструментом наподобие деревянного скребка. Изнутри на поверхностях сосудов фиксируются статические отпечатки растительности и вмятины от давления пальцев. Обжиг был низкотемпературным, но с долговременной выдержкой. Предполагают, что при использовании подобной технологии водонепроницаемость и прочность изделий достигалась не только с помощью обжига, но и путём их пропитки некими органическими растворами, что характерно для догончарной эпохи. Сосуды сравнительно небольших размеров, тонкостенные, в стенках часто встречаются сквозные конические отверстия, сделанные после обжига. Срезы венчиков плоские, приостренные и округлые. Преобладают плоские и приостренные днища, но некоторые сосуды имеют и округлые донца.

Из 37 сосудов стоянки Нижняя Орлянка II, шесть полностью лишены орнамента, из 25 сосудов стоянки Чекалино IV не орнаментированы 10. Значительная часть сосудов украшена лишь ямочно-жемчужным пояском: горизонтальным рядом ямок с выпуклыми негативами на внутренней или внешней стороне сосуда. Этот ряд приурочен к верхней части сосуда; иногда таких рядов два или три. Нередко ямочно-жемчужный поясок представляет собой ряд сквозных отверстий при наличии «жемчужины» — негатива.

Сравнительно богато украшенные сосуды несут дополнительный орнамент, выполненный с применением трех разновидностей техники нанесения: прочерченных линий, разреженных наколов и ямочных вдавлений правильной округлой или неправильной формы с негативом-«жемчужиной» или без него. Одним из распространенных мотивов является ромбическая сетка, выполненная прочерченными линиями. Довольно часто встречается мотив «висячих» треугольников, нанесенных ямками, прочерченными линиями, либо разреженными наколами в сочетании с прочерченными линиями. Известны сосуды, на которых орнамент выглядит в виде зигзага из прочерченных линий, иногда в сочетании с разреженными наколами. В ряде случаев разреженные наколы представляют самостоятельный орнаментальный мотив.

Каменные орудия труда и оружие

Сырьем для изготовления орудий служил местный кремень, встречающийся в виде галек и конкреций в ряде мест Самарского Заволжья. В производстве преимущественно использовались одноплощадочные нуклеусы с зауженным основанием и зоной скалывания не более 2/3 окружности или с торца, а также нуклевидные куски с бессистемным снятием отщепов. Наряду с ними широко использовались обломки галек, различные технические сколы, морозобойные куски и т. п. Приемы вторичной обработки представлены ретушью, резцовым сколом, двусторонней оббивкой. Единичные экземпляры орудий имеют следы частичной шлифовки. Ножевидные пластины, как правило, удлиненных пропорций. Среди них имеются как хорошо ограненные экземпляры с параллельными краями, так и пластины с нерегулярными гранями и изогнутым профилем. Весьма значителен удельный вес пластин со следами мелкой псевдоретуши, образовавшейся в результате работы без предварительной вторичной обработки изделий.

Орудийный набор представлен различными разновидностями режущескоблящего инвентаря, деревообрабатывающими инструментами, перфораторами, наконечниками, выемчатыми и комбинированными орудиями. Среди скребков преобладают отщеповые формы различных типов, хотя имеются и скребки на пластинах, преимущественно концевые. Некоторые из них имеют альтернативные рабочие края. Резцы изготавливались практически на всех видах заготовок, начиная от пластин и кончая отщепами и техносколами различных типов. Заметную роль среди изделий с резцовыми сколами играют ретушные и трансверсальные формы. Резцы на пластинах изготовлены по методу нанесения скола на край. Наряду с орудиями, имеющими целенаправленно оформленные резцовые сколы, имеются также и псевдорезцы с выкрошенными от работы углами и кромками. Деревообрабатывающие орудия несут двустороннюю оббивку. На некоторых орудиях имеется легкая заполированность на обушковых частях, что связано с креплением инструмента в муфте. Формы орудий подтрапециевидно-треугольные, несколько асимметричные. Тесловидные орудия имеют слабо выпуклый рабочий край, долотовидные — хорошо выраженные спинку и брюшко. На Нижней Орлянке II восемь рубящих орудий, найденные в виде «клада», отличаются удлиненными пропорциями и крупными размерами. Два «клада» кремневого сырья были обнаружены также на стоянке Красный Городок. Наконечники стрел можно считать серийными изделиями. Заготовками для них служили ножевидные пластины. По краям изделия обычно обработаны мелкой пологой ретушью, с помощью которой выделен или слегка намечен черешок и оформлено острие.

Образ жизни

Основное занятие носителей культуры — охота и рыболовство. На стоянках обнаружены кости дикого тура, сайги, благородного оленя, лося, косули, дикой лошади, медведя, куницы, выдры, бобра, черепахи и рыбы. Такой пестрый состав фауны свидетельствует об эксплуатации населением разных экологических ниш. Кучи створок моллюсков, отсутствующие на местных мезолитических стоянках региона, дополняют картину рациона питания и говорят о возникновении на определенном этапе специфического собирательства, связанного с водоемами. Эксплуатация различных экологических ниш могла происходить только в сезонном ритме, поскольку все они функционируют строго циклично. С одной стороны, это обстоятельство предполагает наличие у населения сезонного планирования хозяйственной деятельности, с другой — в значительной мере объясняет существование особой поселенческой модели, не предусматривающей долговременного проживания на одном месте. Большое количество орудий деревообработки также свидетельствует об активном изготовлении населением неких деревянных конструкций, которыми, при отсутствии долговременных жилищ, могли быть орудия охоты и рыбной ловли, а также транспортные средства. Появление керамической посуды говорит о принципиально иных, по сравнению с предыдущей эпохой, способах переработки и хранения пищи.

Происхождение и генетические связи

Вопрос о происхождении культуры является дискуссионным. Ряд авторов (И. Б. Васильев, А. А. Выборнов), основываясь на некотором сходстве остродонных керамических сосудов, считают, что возникновение памятников елшанскoro типа это результат миграции на Среднюю Волгу инокультурного населения из подвергшихся аридизации областей в Средней Азии (вероятно пост-зарзийцев). Другие авторы считают, что культура сложилась в результате адаптации среднеазиатской керамики местным автохтонным населением. В частности, проникновение в Поволжье населения из Средней Азии исключается на основании сопоставления кремнёвых орудий труда. Некоторые авторы отмечают сходство елшанской керамики с южнороссийской и украинской, считая, что там керамическое производство появилось в результате его распространения из Поволжья. По мнению В. В. Ставицкого, древнейшая керамика в России первоначально появляется на территории Приазовья, где она представлена керамическими традициями сурской культуры (близкими к елшанским), и только впоследствии керамика распространяется на территории Поволжья.

В первой половине VI тысячелетия до н. э. елшанская культура испытывает определенное воздействие со стороны населения Нижневолжской культурно-исторической области, о чём свидетельствует появление на елшанских стоянках керамики украшенными наколами, нанесенными в технике отступающей лопаточки. Под влиянием данного населения, а также в результате эволюционного развития, на основе елшанской культуры формируется средневолжская культура.

А. Е. Мамонов, опираясь на даты 14 °C по раковинам моллюсков из культурных слоёв стоянок Чекалино IV, Ильинка, Лебяжинка IV: от 8600±120 л. н. до 7940 л. н., то есть вторая половина VII тыс. до н. э., считает что керамика елшанского типа сформировалась в лесостепном Поволжье самостоятельно, так как хронологически отсутствует возможный субстрат или культурный центр, откуда керамическая традиция могла бы быть заимствована (Мамонов, 2006). Сторонники балканского происхождения сайтов типа Елшанка выступают против таких ранних дат и заявляют об отсутствии связи ракушек с неолитическими слоями этих стоянок (Viskalin, 2006). В отличие от ранненеолитических сосудов культур Северного Прикаспия и Северного Причерноморья, которые изготавливались из илов, елшанские горшки формировались из илистой глины, иногда с примесью шамота (Васильева, 2006). Даты, полученные по елшанской керамике с Большой Раковки II — 7790±200 л. н. (SPb-426) и с Чекалино IV — 7660±200 л. н. (SPb-424) хорошо согласуются с датами по ракушкам из Чекалино IV, по костям и керамике Ивановской стоянки, что позволяют рассматривать елшанские древности в рамках VI — начала V тыс. до нашей эры.

Антропологический облик

Важными представляются выводы А. А. Хохлова относительно принадлежности костяков к представителям древнеуральской расы. Елшанское население относится к северноевропейской антропологической формации, современными представителями которой являются русскиеК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан).

Исследование ДНК

У индивида из погребения на стоянке Лебяжинка IV, возможно относящегося к елшанской культуре, была обнаружена Y-хромосомная гаплогруппа R1b1*(xR1b1a1,R1b1a2).

Ссылки

• [www.povolzie.archeologia.ru/13.htm Ранний неолит. Елшанская культура.]

Отрывок, характеризующий Елшанская культура

Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.