Волох, Емельян Иванович

Емельян Иванович Волох
укр. Омеля́н Іва́нович Во́лох
Атаман Волох, 1918 год (Примечание: фотография зеркально повёрнута)
Дата рождения	19 июля 1886(1886-07-19)
Место рождения	станица Калниболотская, Кубанская область, Российская империя
Дата смерти	3 ноября 1937(1937-11-03) (51 год)
Место смерти	Сандармох, Карельская АССР РСФСР, СССР
Принадлежность	Российская империя Российская империя Украинская Народная Республика Украинская Народная Республика Украинская ССР Украинская ССР
Род войск	пехота
Годы службы	1907 — 1910, 1914 — 1917 1917 — 1919 1920
Звание	полковник
Командовал	1-й ротой 47-го Сибирского стрелкового полка (1915—1917) 2-м Украинским запасным полком (1917) 3-м Гайдамацким полком (1918) Запорожским кopпусом (1919) Гайдамацкой бригадой (1919) ротой в РККА (1920)
Сражения/войны	Первая мировая война: Восточный фронт Гражданская война: Гражданская война на Украине
Награды и премии	оружие
Связи	Полоз, Михаил Николаевич Михайличенко, Игнат Васильевич
В отставке	советский служащий, администратор

Внешние изображения
	[sammler.ru/uploads/post-81-1305267724.jpg Атаман Волох (1917—1918 гг.)] На груди атамана – Георгиевские кресты с лентами цветов национального флага Украины (поверх георгиевских лент).

Емель́ян Ива́нович Во́лох (атаман Во́лох) (19 июля 1886 — 3 ноября 1937) — офицер военного времени Русской императорской армии, в годы Гражданской войны — украинский военачальник, полковник армии УНР, добровольно перешедший в 1920 году на сторону правительства УССР.

В 1918—1919 годах — эсер-боротьбист, в 1920—1933 годах — член КП(б)У.

Биография

Родился на Кубани в станице Калниболотская, в семье пришлых иногородних крестьян Купянского уезда Харьковской губернии, украинец. Имел двух младших братьев.

Когда Емельяну исполнилось шесть лет, умерла мать, и семья Волохов возвращается на родину, в село Белоцерковка Купянского уезда (ныне село Травневое Сватовского района Луганской области, Украина).

С малых лет вынужден был летом батрачить (пас скот), с 14 лет — подрабатывать отвальщиком угля на шахте возле станции Лоскутовка в Донбассе.

Закончил двухклассное церковно-приходское училище с пятилетним курсом обучения. Проявил склонность к рисованию и живописи.

После окончания училища, при содействии сельского священника, устроился в Харькове на работу и в обучение к художнику-оформителю, изготовлявшему рекламные вывески для магазинов, однако через полгода вернулся домой. Работал зимой на шахтах, летом — на сельхозработах.

В 1907 году был призван на действительную военную службу и назначен в крепостную артиллерию Михайловской крепости (в районе Батуми, ныне Грузия). Служил канониром, затем с 29 марта 1908 — ротным писарем. В 1910 году уволен в запас.

После службы в армии работал грузчиком на железнодорожной станции Насветевич (г. Лисичанск), но тяга к живописи и рисованию не покидала его, и в 1911 году он поступает в Харьковскую городскую художественную школу имени Раевской. В 1912 году его творческие способности были отмечены стипендией, назначенной Купянской земской управой «в память 50-летия освобождения крестьян от крепостничества», что давало право бесплатного обучения в школе, однако учёбу прервала война.

Первая Мировая война

18 июля 1914 года, по всеобщей мобилизации, Волох Е.И. был призван из запаса на действительную службу и назначен рядовым в 6-ю роту 124-й пехотного Воронежского полка. 31 июля 1914 года полк, погрузившись в эшелоны, отправился на австро-венгерский фронт и 13 августа с марша вступил в бой. За отличия в боях в августе-сентябре 1914 года Волох Е. И. был награждён первой боевой наградой — Георгиевским крестом 4 степени. 14 сентября 1914 года эвакуирован в госпиталь по болезни.

По излечению был назначен в запасный батальон. 12 ноября 1914 командирован во 2-ю Киевскую школу прапорщиков. 24 января 1915 произведён в младшие унтер-офицеры, 14 февраля 1915 произведён в прапорщики и назначен в маршевый батальон.

1 апреля 1915 года назначен на службу в 47-й Сибирский стрелковый полк 12-й Сибирской стрелковой дивизии. Служил в этом полку до 2 сентября 1917 года. Командовал ротой, в 1917 году — батальоном. Принимал участие в тяжёлых оборонительных боях в Галиции, Польше, Прибалтике, в 1916 году — в наступлении в Галиции. В боях был дважды ранен, награждён шестью боевыми орденами и Георгиевским оружием, произведён в подпоручики (старшинство с 13.11.1915), поручики (старшинство с 23.03.1916), штабс-капитаны (старшинство с 01.10.1916).

В апреле 1917 года был избран заместителем председателя солдатского комитета полка, сблизился с левыми эсерами. В июне 1917 делегирован в Петроград на съезд Советов, где выступал за прекращение мировой войны любыми путями.

В июне 1917 года, под воздействием солдатских комитетов, полки 12-й Сибирской стрелковой дивизии отказались выполнять приказ командования о наступлении. Правительственной комиссией было принято решение о расформировании полков, однако это не было выполнено, и они находились на боевых позициях до декабря 1917 года.

8 августа 1917 года штабс-капитан Волох Е. И. был признан врачебной комиссией ограниченно пригодным к военной службе по состоянию здоровья и 2 сентября 1917 года зачислен в резерв чинов Киевского военного округа.

Службу продолжал в Харькове командиром роты 28-го запасного пехотного полка, переименованного после украинизации в 2-й Украинский запасный полк. В октябре 1917 назначен военным комендантом харьковского гарнизона, в ноябре 1917 избран командиром 2-го Украинского запасного полка, составлявшего основу гарнизона Харькова. В Харькове знакомится с деятелями украинского национального движения, вступает в Украинскую партию эсеров и примыкает к её «левой» оппозиции.

Гражданская война

С переходом власти в Харькове к большевикам, в ночь на 28 декабря 1917 (10 января 1918) 2-й Украинский запасный полк был разоружён большевиками после часового боя и обстрела казарм броневиками, затем на его базе был создан 1-й полк Червоного казачества под командованием В. М. Примакова. Волох, покинув Харьков, направился в Полтаву, где возглавил добровольческий отряд, сформированный в основном из офицеров и юнкеров, численностью около 200 человек и, по призыву Симона Петлюры, стал на защиту Украинской Народной Республики.

Курень «красных гайдамаков» Гайдамацкого коша Слободской Украины (так стал называться отряд Волоха) в январе 1918 года, отступая к Киеву, вёл бои с советскими войсками под Полтавой, Гребёнкой, Кононовкой, Яготином, Дарницей, 2-3 февраля принимал участие в подавлении восстания на киевском заводе «Арсенал», проявив себя как наиболее боеспособная и дисциплинированная часть вооружённых сил УНР. В конце января Волох был ранен и в дальнейших событиях до марта 1918 участия не принимал.

С марта 1918 Волох — командир 1-го куреня (батальона) 3-го Гайдамацкого полка, с апреля 1918 — командир 3-го Гайдамацкого полка (название «Гайдамацкий» полк получил в честь украинских повстанцев—гайдамаков 18 века). Под его командованием полк в апреле 1918 совместно с германскими войсками, вступившими после заключения Брестского мира на Украину, вытеснял украинские советские войска из Донбасса, с мая 1918 нёс внутреннюю и пограничную службу на юго-востоке Украины.

В июле 1918, отказавшись давать присягу на верность гетману Скоропадскому, Волох покинул службу и принял участие в подготовке к восстанию против Гетманата и германских оккупантов. Как член партии «боротьбистов», проводил организационную работу в Харькове, Старобельске, Ровеньках, скрывался от ареста в Киеве, встречался с Владимиром Винниченко.

В августе 1918, по заданию Украинского национального союза, возвратился в Старобельск, затем направился в село Белый Колодезь Валуйского уезда, где в то время дислоцировался 3-й Гайдамацкий полк.

В ноябре 1918 принял участие в восстании против Гетманата, возглавив 16 ноября 3-й Гайдамацкий полк. Полк под его командованием в районе Переездная (Лисичанск)—Сватово—Попасная разоружил гетманскую стражу и около 800 немецких солдат, значительно пополнившись добровольцами и мобилизованными Донбасса.

В декабре 3-й Гайдамацкий полк под командованием Волоха принял участие в ожесточённых боях с белогвардейцами, наступавшими на Донбасс, затем в составе войск Запорожского корпуса армии УНР отступил на Екатеринославщину, где участвовал в боях с красноармейскими отрядами и махновцами.

22 января 1919 года, по приказу С. В. Петлюры, полковник Волох силами своего полка на станции Кременчуг без кровопролития арестовал командующего войсками Запорожского корпуса и Левобережного фронта П. Ф. Болбочана, готовившего государственный переворот с целью ликвидации республики и присоединения армии УНР к Вооружённым силам Юга России, и отправил его в Киев. Был назначен на должность арестованного Болбочана, переболел тифом, после излечения продолжил командование Запорожским корпусом и, с 18 марта 1919 года, по совместительству, Юго-Восточной группой войск (Восточным фронтом) Действующей армии УНР.

В середине марта 1919 года 30-тысячная Юго-Восточная группа войск армии УНР оказалась в тяжёлом положении — она была полуокружена войсками Украинской советской армии в районе Вапнярки—Бирзулы и прижата к пограничной реке Днестр.

27 марта 1919 года, в ответ на призыв Украинского советского правительства к войскам УНР о прекращении сопротивления и вхождении в состав вооружённых сил независимой Украинской ССР, созданный в Вапнярке украинскими коммунистами и левыми эсерами «ревком Юго-Западного района Украины» принял (с согласия командующего войсками Волоха) решение прекратить сопротивление и войти в состав Украинской советской армии при условии сохранения состава группы войск, её организации и национальных черт. Ранее, в середине февраля 1919, на аналогичных условиях на сторону УССР переходили Махно, Григорьев и другие военачальники со своими войсками, однако в данной ситуации командование советских войск заявило, что согласно принять войска Юго-Западного района только на правах военнопленных, и предложило сложить оружие. Дезорганизованные и прекратившие сопротивление войска Юго-Западного района стали стихийно переходить на сторону противника. Волох со своим штабом и 8-тысячным сводным отрядом, наступая вдоль железной дороги на юг, разгромив 2 апреля в районе Балты красноармейские заслоны, вышел к мостам на реке Днестр и перешёл на румынскую территорию.
К 16 апреля разоружённый и лишённый всякого военного имущества отряд Волоха был переправлен румынами на территорию, занятую войсками УНР. Волох был арестован петлюровцами, однако вскоре оправдан и освобождён из-под ареста.

В Радзивилове Волох встретился с Петлюрой и получил от него в конце мая 1919 полномочия на организацию повстанческого движения на Левобережной Украине. С июня 1919 находился в Киеве на нелегальном положении, был арестован ЧК, однако ему удалось освободиться.

31 августа 1919 года, во время взятия Киева белогвардейцами, присоединился к 16-му Гайдамацкому полку армии УНР.

В ноябре 1919, по приказу Петлюры, за счёт переформирования подразделений красноармейцев-окруженцев из 44-й стрелковой дивизии, развернул полк в Ударную Гайдамацкую бригаду и возглавил её. Бригада дислоцировалась в селе Красносёлка (Житомирская область).

Во второй половине ноября 1919 года 10-тысячная Надднепрянская армия УНР, занимавшая небольшой по площади район Мирополь—Любар—Староконстантинов, оказалась в весьма тяжёлом положении. Армия была со всех сторон окружена противниками: с запада — польскими войсками, с севера — частями Красной армии, с юга и востока — войсками Юга России, лишена снабжения, страдала от эпидемии тифа и, в результате, становилась небоеспособной. В это же время Галицкая армия, подписавшая 6 ноября 1919 года соглашение с командованием Добровольческой армии, перешла на сторону Вооружённых сил Юга России.

26 ноября 1919 в Староконстантинове состоялось совещание военачальников с участием членов правительства УНР, на котором Петлюра сообщил о подписании соглашения с Польшей, по которому Надднепрянская армия УНР будет интернирована польскими войсками, правительство УНР эмигрирует и продолжит борьбу с советской властью партизанскими методами, что, по сути, означало ликвидацию Украинской Народной Республики и роспуск её регулярной армии. На совещании Волох выступил против такого решения и призывал к продолжению борьбы с деникинцами и захватившими Западную Украину поляками на стороне Украинской ССР и Красной Армии.

2 декабря 1919 с согласия Петлюры сложил оружие и самораспустился корпус «сечевых стрельцов» полковника Е. М. Коновальца: через несколько дней «сечевые стрельцы» оказались в польских лагерях для военнопленных.

В тот же день Гайдамацкая бригада Волоха, подняв красные знамёна, объявила о переходе на сторону Красной Армии. Отряд «гайдамаков» под командованием Волоха направился в Любар, где захватил в штабном вагоне без кровопролития всю казну Петлюры, после чего бригада с присоединившимися к ней частями (кавалерийский полк С. И. Байло, часть личной охраны Петлюры и др.) сосредоточилась сначала в Чуднове, а затем перешла линию фронта с «красными» в районе села Троянов (западнее Житомира).

Направив делегацию в штаб 12-й армии РККА, Волох, без участия лидеров партии боротьбистов, предпринял попытку провести переговоры о вхождении его группы войск в состав Красной Армии на правах самостоятельного национального соединения, однако в ответ получил ультиматум: в течение 24 часов сложить оружие и организованно отправиться в район Мозырь — Гомель (Белоруссия); в противном случае его войска будут разоружены принудительно, виновные предстанут пред революционным трибуналом.

Не желая сдаваться в плен, Волох отступил к селу Пятка (Чудновский район на Житомирщине). К нему прибыли политработники—боротьбисты А. Я. Шумский, И. Ф. Немоловский и С. Савицкий (бывший политкомиссар атамана Григорьева, не поддержавший его мятеж).

В ночь на 6 декабря 1919 года, оставив войска и казну, Петлюра со своим штабом отбыл в польскую эмиграцию.

6 декабря 1919 года сводный добровольческий отряд численностью около 3 500 бойцов во главе с М. В. Омельянович-Павленко, назначенным в последнем приказе по армии главнокомандующим «Действующей Армии УНР», оставив обозы с больными и ранеными, выступил в рейд по тылам деникинцев и советских войск, известный как Первый Зимний поход Действующей армии УНР.

В тот же день, 6 декабря 1919 года, сводный отряд под названием «Украинская коммунистическая армия» численностью около 4 200 человек (бывшая Гайдамацкая бригада и присоединившиеся к ней части, переформированные в три пехотных полка, конную бригаду и артиллерийскую батарею), под командованием Волоха, выступил в рейд по тылам деникинцев, продвигаясь с боями на юго-восток по маршруту Янушполь, Уланов, Вороновцы, Пиков, Калиновка, Липовец, Ильинцы, Дашев, Гранов, Ропотуха, затем Умань, пополняясь добровольцами и продолжая вести переговоры с командованием Красной Армии.

1 января 1920 года отряд Волоха в бою с деникинцами под селом Ладыжинка потерпел поражение и понёс значительные потери.

10 января 1920 года Волох направил записку атаману Ю. О. Тютюннику, на то время командующему группой войск «Действующей армии УНР», совершавшей рейд по тылам деникинцев, с предложением присоединиться к «Украинской коммунистической армии» и продолжить под руководством партии боротьбистов борьбу за создание «Независимой Украинской Социалистической Советской Республики» и регулярной «Украинской Национальной Армии», перейдя на сторону Правительства УССР, однако Тютюнник, считая такую идею практически неосуществимой, отклонил это предложение.

Разоружив 11 января 1920 года в Умани отряд петлюровцев из группы войск Тютюнника, 5-тысячная «армия» Волоха вошла в контакт с Таращанской бригадой 44-й стрелковой дивизии РККА и, по соглашению с командованием, перешла на сторону Красной Армии.

Вскоре «Украинская коммунистическая армия» была расформирована, пополнив части 44-й стрелковой дивизии и 3-й бригады 60-й стрелковой дивизии РККА. Волох был зачислен в Красную Армию как командир роты и приписан сначала к штабу 12-й армии, затем к штабу Юго-Западного фронта.

После Гражданской войны

С июня 1920 года Волох Е. И. находился в распоряжении Наркомзема УССР. Работал сначала заместителем заведующего Центральным сельским домом, затем инструктором Наркомзема. В составе агитпоезда Председателя ВУЦИК совершал поездки по Украине, выступал перед населением с призывами о прекращении вооружённого сопротивления и переходе к мирной жизни. В сентябре 1920 года вступил в Коммунистическую партию большевиков Украины.

Весной 1921 года был назначен начальником организационно-инструкторского поезда ВУЦИК. Поезд осуществлял рейды в самые отдалённые районы Украины, нередко подвергаясь опасности.

В 1921—1925 гг. — заведующий Приёмной Председателя ВУЦИК Петровского Г. И., член Всеукраинского Центрального Комитета «незаможных селян» (неимущих крестьян).

С марта 1925 года — начальник отдела Украинского республиканского управления Госстраха СССР.

С 1928 года — начальник отдела Всеукраинского Коопсоюза.

С 1932 года — начальник планового сектора института Гипроград; студент архитектурного факультета Харьковского инженерно-строительного института.

В 1933 году — председатель Всеукраинского комитета профсоюза шоферов. Проживал в Харькове, столице Украинской ССР.

Последние годы жизни

4 мая 1933 года был арестован по делу УВО. Полностью отрицал все предъявленные ему обвинения. 23 сентября 1933 года был осуждён «судебной тройкой» при Коллегии ГПУ УССР на 10 лет лишения свободы.

Отбывал наказание на Соловках, содержался на лагпункте «Кремль», в одиночной камере специзолятора. За первые два года направил почти три десятка обращений советским руководителям с требованием пересмотреть приговор, но все они остались без ответа.

9 октября 1937 года «особой тройкой» УНКВД по Ленинградской области был приговорён к высшей мере наказания. Расстрелян 3 ноября 1937 года в урочище Сандармох (Карелия).

В 1989 году Волох Е. И. был признан правоохранительными органами УССР и РСФСР необоснованно репрессированным и посмертно реабилитирован.

Награды

• Георгиевский крест IV степени (1914)
• Орден Святого Станислава III степени с мечами и бантом
• Орден Святой Анны IV степени с надписью «За храбрость»
• Орден святой Анны III степени с мечами и бантом
• Георгиевское оружие (1915) — «за то, что будучи в чине прапорщика, в ночь с 20-го на 21-е августа 1915 года с 3-мя взводами разведчиков зашёл во фланг и тыл противнику, занимавшему опушку леса у села Краукле, лихой атакой вынудил немцев к поспешному отступлению, взял в плен 9 человек и захватил 25 ружей. Этим обеспечил фланг и тыл рот, занимавших левый берег р. Экау» (награда утверждена Высочайшим Приказом 12.11.1916)
• Орден Святого Станислава II степени с мечами
• Орден Святого Георгия IV степени (1916) — «за то, что будучи в чине подпоручика, в ночь с 8 на 9 сентября 1916 года у деревень Шумляны и Ставэнтын, командуя ротой, вызвался выбить противника из занимаемых им окопов вблизи нашей позиции и сильно мешавшего нашим работам. С тремя взводами своей роты бросился на неприятельские окопы, занятые двумя ротами противника с пулемётом, и штыками переколол почти половину, а остальных обратил в бегство, взяв при этом с боя действующий пулемёт и 2 пленных» (Приказ по Армии и Флоту от 05.05.1917 года)
• Орден святой Анны II степени с мечами

Семья

Был женат на Элеоно́ре Алекса́ндровне Шахно́, вероисповедания католического.

Память

• В 2005 году в Карелии на месте казни Волоха Е. И. и других украинцев в Сандармохе был установлен Казацкий Крест с надписью «УБІЄННИМ СИНАМ УКРАЇНИ».

Интересные факты

• В Гайдамацком полку под командованием Волоха служил известный украинский советский поэт Владимир Сосюра.

Публицистика

• Андрей Дикий. [lib.tr200.net/v.php?id=398044&sp=62 Неизвращённая история Украины-Руси. Том 2. Директория без столицы (Винницкий период). Восстание Волоха.] Издательство «Правда о России», Нью-Йорк, 1961 г.
• Савченко В. А. [militera.lib.ru/bio/savchenko/index.html Авантюристы Гражданской войны:] Харьков: Фолио; М.: ACT, 2000.

Ссылки

• РГВИА: Ф. 409. Послужной список 222—257. Л. 346—348, 15.2.1915 г.; Ф. 408. Оп. 1. Д. 13427. Л. 173 об.-174; Ф. 1759. Оп. 4. Д. 507. Л. 848—851. Краткая записка о службе, октябрь 1917 г.
• [forum.milua.org/viewtopic.php?f=85&t=17551 Гражданская война на Украине 1918—1920. Сборник документов и материалов в трёх томах, четырёх книгах. Киев, 1967.]
• В. Антонов-Овсеенко. [militera.lib.ru/h/antonov-ovseenko_va01/index.html «Записки о Гражданской войне». Государственное военное издательство, М., 1924—1933]
• [uc.kr.ua/fresh43/ Глазунов Г. А. Страницы судьбы Емельяна Волоха]
• [chtyvo.org.ua/authors/Tynchenko_Yaroslav/Ofitserskyi_korpus_Armii_UNR/ Ярослав Тинченко. Офіцерський корпус армії Української Народної Республіки (1917—1921), Кн. 1, Київ, «Темпора», 2006 р.]

Отрывок, характеризующий Волох, Емельян Иванович

Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.