Ердик

Ердик (арм. Երդիկ) — световое отверстие в армянской архитектуре, посредством которого в помещение проникал естественный свет. В армянском национальном жилище − глхатуне, посредством ердика освещалась комната.

Формы ердика, размеры, оформление зависели от функционального назначения помещений. В туне он обычно в плане был квадратным (0,5х0,5 м, иногда 0,7х0,7 м), но среди азарашенов иногда и восьмиугольным. В гоми ода ердик в основном был прямоугольным (длина - 0,5-2,2 м, ширина - 0,2-0,35 м). Во всех помещениях, в зависимости от назначения, устанавливалось по нескоьлко ердиков в разных местах перекрытия. Сверху на деревянную рамку ердика ставили каменный квадрат с отверстием посередине или же укрепляли кувшины с отбитым дном. В Гехаркунике, а иногда и в Шираке, на всех брусках, составлявших раму ердика, делались полукруглые выемки с целью лучшего отражения света. Закрывался ердик по-разному. Во многих местах в квадрат светодымового окна крестообразно вставляли металлические прутья во избежание грабежа. На ночь сверху их закрывали дёрном, каменной плитой, деревянным щитом или же, в более поздний период, стеклом в деревянной раме. В главных жилых помещениях у ердиков иногда сооружали своеобразные механизмы, позволяющие закрывать их изнутри, не поднимаясь для этого на крышу.

Отрывок, характеризующий Ердик

Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.