Ермоген (Голубев)

Архиепископ Ермоген<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
34-й Архиепископ Калужский и Боровский
29 мая 1963 — 25 ноября 1965
Церковь:	Русская православная церковь
Предшественник:	Стефан (Никитин) (в/у) Леонид (Лобачёв)
Преемник:	Донат (Щёголев)
Архиепископ Омский и Тюменский
13 июня 1962 — 29 мая 1963
Предшественник:	Сергий (Ларин)
Преемник:	Иларион (Прохоров)
Архиепископ Ташкентский и Среднеазиатский (до 28 августа 1958 — епископ)
1 марта 1953 — 15 сентября 1960
Предшественник:	Гурий (Егоров)
Преемник:	Гавриил (Огородников)
Имя при рождении:	Алексей Степанович Голубев
Рождение:	3 (15) марта 1896(1896-03-15) Киев, Российская империя
Смерть:	7 апреля 1978(1978-04-07) (82 года) Жировицкий монастырь, Гродненская область, Белорусская ССР, СССР
Похоронен:	на Корчеватском кладбище Киева
Принятие монашества:	8 (21) июня 1919
Епископская хиротония:	1 марта 1953

Архиепи́скоп Ермоге́н, также Гермоген (в миру Алексе́й Степа́нович Го́лубев; 3 марта 1896, Киев — 7 апреля 1978, Жировицкий монастырь) — епископ Русской православной церкви; с 29 мая 1963 года — архиепископ Калужский и Боровский.

Известен своим открытым несогласием с решением Архиерейского Собора Русской православной церкви от 18 июля 1961 года о внесении изменений в Положение об управлении Русской православной церкви в части раздела IV — «О приходах».

Семья

Отец — профессор Киевской духовной академии и университета, доктор церковной истории С.Т. Голубев.

Брат — Владимир Голубев (1891—1914), активист монархического движения «Двуглавый орёл» в Киеве. Был студентом университета, во время Первой мировой войны прапорщик, погиб на фронте.

Образование

В 1915 году окончил 3-ю Киевскую гимназию с серебряной медалью и поступил в Московскую духовную академию. В 1919 году окончил академию со степенью кандидата богословия.

Священнослужитель

8/21 июня 1919 года епископом Феодором (Поздеевским) в московском Даниловом монастыре пострижен в монашество и им же 25 августа (7 сентября) того же года рукоположён во иеродиакона. В том же году направлен в качестве миссионера в Киево-Печерскую Лавру. 15/28 августа 1921 года в московском Успенском соборе на Крутицах Святейшим Патриархом Тихоном рукоположён во иеромонаха и определен членом Духовного Собора Киево-Печерской Лавры.

В 1921 году — участник Православного Всеукраинского Собора. 10/23 июля 1922 года митрополитом Михаилом, Экзархом Украины, возведен в сан архимандрита и назначен киевским епархиальным миссионером.

18 октября 1926 года назначен настоятелем Киево-Печерской Лавры, которая в то время насчитывала 600 с лишним человек. В связи с занятием всех лаврских храмов обновленцами, богослужения совершались в то время в Ольгинской церкви на Печерске в Киеве. Братией Лавры управлял до 1931 года включительно.

Арест, заключение в лагере, продолжение служения

В 1931 году арестован «за антисоветскую деятельность» и приговорен к 10 годам лагерей. В лагере у него началась тяжелая болезнь легких, в связи с которой его освободили раньше срока, в 1939 году.

С марта 1945 года был настоятелем вновь открытой Преображенской церкви в посёлке Трусово г. Астрахани. В июне того же года назначен настоятелем Покровского кафедрального собора Астрахани.

С сентября 1948 года по январь 1953 года был настоятелем собора в г. Самарканде, где у него налаживаются близкие дружеские отношения с замечательными православными подвижниками — будущим архимандритом Борисом (Холчевым), архимандритом Серафимом (Суторихиным) и профессором-филологом Алексеем Шенроком. Здесь же отец Ермоген знакомится и со священником Сергием Никитиным (впоследствии епископ Стефан), который годы спустя окажется предшественником владыки Ермогена на Калужской кафедре.

Ташкентский архиерей

1 марта 1953 года в московском Богоявленском Патриаршем соборе хиротонисан во епископа Ташкентского и Среднеазиатского. С ноября 1955 года по июнь 1956 года временно управлял Алма-Атинской епархией.

Начал и завершил в Ташкенте строительство обширного Успенского храма (кафедрального собора). Ввиду того, что получить от властей разрешение на такое строительство было невозможно, получил разрешение на реставрацию старой церкви, находящейся в приспособленном здании, и начал стремительное строительство собора. Храм возводился вокруг старой церкви, и до конца строительства здесь шли ежедневные службы. Когда строительство запретили, было уже поздно: храм уже стоял. Торжественное освящение собора, который «своей красотой, изяществом и величественностью превзошёл все ожидания», состоялось 4 сентября 1958 года. Накануне, перед началом всенощного бдения, был зачитан указ Патриарха о возведении епископа Гермогена в сан архиепископа.

Так же стремительно был построен и храм в Самарканде. Кроме вышеназванных храмов под руководством архиепископа Ермогена были построены новый собор в Ашхабаде, большая каменная крещальня в городе Фрунзе (Бишкек), отреставрированы и восстановлены храмы Красноводска и Мары.

20 февраля 1958 года вновь назначен временно управляющим Алма-Атинской епархией. 28 августа 1958 года освобожден от временного управления Алма-Атинской епархией.

В 1959 году уполномоченный по делам религии Узбекской ССР писал: «Наблюдение за деятельностью… архиепископа Ермогена убедило меня в том, что он весьма враждебно настроен к советской действительности. Не довольствуясь ролью, которая определена советским государством Церкви, Ермоген в своей деятельности грубо попирал социалистическую законность. Будучи приверженцем врага советского строя — бывшего патриарха Тихона, этот прожженный церковник стремится крестом и рублем укрепить устои РПЦ…»

15 сентября 1960 года освобожден от управления Ташкентской епархией с предоставлением отпуска, жил в монастырях в Белоруссии и Одессе.

Протоиерей Павел Адельгейм вспоминает о ташкентском периоде служения архиепископа Ермогена:

В советские времена существовал жёсткий порядок регистрации духовенства. Епископ должен был «согласовывать» кандидатуру священника прежде его рукоположения и назначения. Это кажется невероятным, но архиепископ Ермоген не подчинялся этому порядку. Он сперва рукополагал священника, а затем с указом на руках посылал за регистрацией к уполномоченному. В 1958 году, когда в храмах запрещался даже косметический ремонт, архиепископ построил в Ташкенте великолепный кафедральный собор. А ещё организовал епархиальную гостиницу, и каждый священник, приезжавший в Ташкент по вызову архиерея или по личному делу, бесплатно получал уютную комнату, завтрак, обед и ужин. Кроме того, архиепископ Ермоген распорядился приобрести причтовый дом для каждого храма Ташкентской епархии. Так что каждый священник и диакон епархии, приезжая на приход, получал благоустроенное жильё. Своим указом архиепископ запретил младшим клирикам делать подарки старшим по положению. Только старшие могли одаривать младших, стоявших ниже на служебной лестнице. Такое положение делало невозможным симонию и коррупцию. В конце концов за свою твёрдость и верность архиерейскому долгу архиепископ Ермоген лишился кафедры.

Митрополит Антоний (Мельников) так отозвался о нём:

…я очень люблю и ценю Владыку Ермогена, но он утопист. Он пишет свои записки Подгорному, Косыгину, Куроедову, доказывает, что по отношению к Церкви нарушается конституция и советские законы о культах. Но он не хочет понять, что если не произойдет общего и резкого изменения режима в СССР (а на это рассчитывать трудно) никакого существенного улучшения положения Церкви быть не может. Наши правители сами прекрасно понимают, что они нарушают законы, но менять своего отношения к Церкви не намерены. Писания архиепископа Ермогена их только раздражают, а Церкви никакой пользы не приносят, только наоборот.

Архиерей в Омске и Калуге

13 июня 1962 года назначен архиепископом Омским и Тюменским. С 29 мая 1963 года — архиепископ Калужский и Боровский.

В Калуге занимался благотворительностью, поддерживал бедные приходы, уменьшил вдвое размер «добровольно-принудительного» взноса в Фонд мира, оживил и укреплял приходскую жизнь, организовывал ремонт обветшавших храмов, привлекал в епархию молодых активных священнослужителей, имеющих духовное образование, для проживания которых в двух частных калужских домах была организована своего рода подпольная гостиница. Кроме того, начал отправлять за штат священнослужителей, скомпрометировавших себя небескорыстными «заигрываниями» с Советской властью.

В 1965 году уполномоченный по делам религии Калужской области Ф. П. Рябов так характеризовал его деятельность: «Усиливается влияние православия на население. Практически во всех церквах имело место увеличение доходности и обрядности, что в свою очередь свидетельствовало о большей посещаемости храмов верующими». В Козельском районе открыто крестилось 60% детей и в Малоярославецком — до 87%, причём ежегодно крещений становилось всё больше. Резко возросло количество верующих.

Протест и ссылка

Архиепископ Ермоген выразил своё несогласие с решением Архиерейского Собора Русской православной церкви от 18 июля 1961 года о внесении изменений в «Положение об управлении Русской православной церкви», касающихся раздела IV — «О приходах». В своём отзыве на решения Собора высказал мнение о том, что настоятель храма может и должен быть избираем в число членов исполнительного органа каждого храма и не должен оставаться посторонним наблюдателем, а быть активным участником как в духовной, так и в хозяйственной жизни своего прихода. Был автором письма, подписанного затем рядом архиереев, в котором содержалось это же предложение. В результате 25 ноября 1965 года был уволен на покой в Жировицкий монастырь с правом служения в нём.

Архиепископ Ермоген продолжал письменно обращаться и к Патриарху Алексию I, и в Св. Синод, а также к другим архиереям со своими предложениями по вопросам приходской жизни, а также по другим церковным вопросам Русской православной церкви. Переписка эта стала известна за пределами СССР, о ней появились материалы в зарубежной печати. После этого Св. Синод своим постановлением от 30 июля 1968 года квалифицировал деятельность архиепископа Ермогена как неполезную для Русской православной церкви. Ему было определено и далее жить на покое в монастыре с предупреждением, что если он будет продолжать подобную свою деятельность, то к нему будут применены меры прещения (то есть он будет подвергнут каноническим наказаниям).

В 1977—1978 годах готовился к переезду на родину — в Киев — но скончался в результате сердечного приступа. Похоронен по завещанию на Корчеватском кладбище города Киева рядом с могилой В. И. Гедройц, которая, будучи врачом, спасла ему жизнь. Власти почти две недели не давали разрешения на перевоз его тела. Несмотря на столь длительный срок, тело архипастыря, по воспоминаниям очевидцев, не только не подверглось тлению, но и источало благоухание.

Ссылки

• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_295 Биография.]
• [www.portal-credo.ru/site/?act=lib&id=2077 Архиепископ Ермоген (Голубев). Автобиография. Из письма владыке Иоанну (Лавриненко).]
• [www.rusk.ru/st.php?idar=103894 Студент-черносотенец (о его брате В.Голубеве).]
• [www.memo.ru/library/books/KORNI/chapter11.htm Костенко Н., Кузовкин Г., Лукашевский С. «Вред, нанесенный вами, надо исправить, стереть, изгладить!»: к публикации «Заявления» архиереев Русской православной церкви // Корни травы: сб. статей молодых историков. — М., 1995.]

Отрывок, характеризующий Ермоген (Голубев)

– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.