Ёса Бусон

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Еса Бусон»)
Перейти к: навигация, поиск
Ёса Бусон
Дата рождения:

1716(1716)

Место рождения:

Кэма, Осака, Япония

Дата смерти:

25 декабря 1783(1783-12-25)

Место смерти:

Киото, Япония

Ёса Бусон, также Буссон, Еса, Эса, Тэсо, Пса, Танигути и др. псевдонимы (яп. 与謝蕪村; 1716 год, Кэма в провинции Сэтцу (сейчас это Миякодзима — один 24-х районов Осаки), Япония — 25 декабря 1783 года, Киото) — японский поэт XVIII века, мастер жанра «хайку», также известен как писатель, эссеист и художник. Наряду с Мацуо Басё и Кобаяси Исса, Бусон считается одним из величайших японских поэтов периода Эдо.





Биография

Бусон — это псевдоним, которым поэт подписывал свои произведения в зрелые годы. До этого он использовал другие псевдонимы. Постоянное применение псевдонимов характерно для японской культуры. В Японии не было принято заниматься поэзией вне какой-то школы или течения. Поэтому, начиная публиковать свои стихи, поэт в обязательном порядке становился членом поэтического общества, и, согласно традиции, в этот момент должен был избрать себе псевдоним. Псевдоним позволял ощутить себя как человека, испытавшего новый поворот в своей духовной жизни, а поскольку таких поворотов могло быть много, да и поэтические школы могли меняться, то и псевдонимы могли меняться или накапливаться.

Бусон родился в деревне Кэма провинции Сэтцу. Настоящее имя его неизвестно. Считается, что он был сыном деревенского старосты по имени Танигути (отсюда псевдоним Танигути). Мать была родом из местечка Ёса, поэтому впоследствии поэт часто называл себя Ёса Бусон. Бусон получил хорошее образование, читал китайских и японских классиков, учился живописи. Рано потеряв родителей, в двадцатилетнем возрасте уехал в Эдо (ныне Токио), где изучал поэзию и живопись под руководством Хаяно Хадзина (1676—1742) — одного из крупнейших мастеров хайкай того времени, продолжавшего линию Басё. В 1751 году переселился в Киото. Бусон никогда, даже добившись определённых успехов, признания и материального благополучия, не возвращался на родину. Причины этого неизвестны. Между тем в поэтическом творчестве Бусона очень сильны настроения ностальгии. Есть даже целый ностальгический цикл «Весенний ветерок над дамбой Кэма».

Под влиянием своего кумира Басё, Бусон много путешествовал по Японии (около 10 лет), в частности по северным окрестностям Хонсю, которые вдохновили в своё время Басё на написание его знаменитого дневника «По тропинкам Севера». Бусон то жил у своего друга поэта Ганто в местечке Юки, то бродил по району Тохоку. В отличие от Басё, Бусон не оставил цельных прозаических произведений. В 1744 году он опубликовал заметки («хайбун» — японская форма эссе) о своих странствиях, впервые использовав имя Бусон в качестве своего псевдонима. В дальнейшем Бусон станет его основным поэтическим псевдонимом; как художник он был известен под именем Тэсо.

В возрасте 45 лет Бусон женился, у него родилась дочь Куно. Обосновавшись после своих путешествий навсегда в Киото, Бусон преподавал и писал поэзию в Сумия, чайном домике, сохранившемся в Симабаре до сих пор. В 1770 Бусон был объявлен главой школы поэтов «Полночная беседка», как преемник Хадзина. Бусон принял псевдоним своего учителя Хадзина и стал писать под именем Яхантэй (яп. 夜半亭). Бусон получил звание «тэндзя», которое давало право быть судьёй на поэтических турнирах. Это было не только почётное, но и выгодное звание, так как за судейство хорошо платили. С этого времени Бусон смог гораздо больше внимания, чем раньше, уделять поэзии, потому что теперь он мог зарабатывать и в этой области, а не только, как художник. Именно в последние 15 лет жизни Бусон и написал лучшие из своих стихотворений, став с 1770 года профессиональным поэтом.

Бусон умер в возрасте 68 лет и был похоронен в Киото.

Кризис поэзии хайкай и Бусон

Согласно Соколовой-Делюсиной, переводившей произведения Бусона на русский язык (сборник «Японская поэзия», изданный издательством «Северо-Запад» в 2000 году), с именем Бусона связан новый расцвет жанра хайку, после упадка в первую половину XVIII в. Школа Басё распалась на множество соперничающих друг с другом мелких группировок. Возвышенность языка и образов стали подменяться просторечием и бытовизмом. Это явление не было однозначным. По сути, хайку стал делиться на два принципиально разных жанра, совпадающих по форме: поэзия возвышенных чувств и юмористическая поэзия-шутка. Второе направление называется «сэнрю» и близко по духу к скетчу и анекдоту в европейской смеховой культуре. Жанр шуточной поэзии быстро стал очень популярным, потому что легко воспринимался даже совершенно неискушёнными в поэзии слушателями и создавал массу возможностей для импровизаций.

Не только появление шуточной поэзии угрожало традициям, созданным Басё. Ко времени Бусона и «возвышенный» жанр хайку стал превращаться в игру на заданные темы. Об общем упадке хайку достоверно говорит факт общего снижения уровня поэтического мастерства. Это очень важный и объективный показатель, потому что живая традиция, сохранившая свежесть восприятия, всегда позволяет даже второстепенным поэтам писать качественные, содержательные стихи, пишет Соколова-Делюсина. Когда же традиция перестаёт быть животворным источником и незаметно формализуется, наступает эпоха бессодержательной игры форм. Хорошо известные приёмы позволяли бесконечно тиражировать одни и те же мотивы, дух творчества и поиска новизны угас. При этом новизной в японской традиции называется совсем не новое, как это принято в Европе с конца XVIII века, а возвращение к духовным источникам. Это новое возвращение в вечно повторяющемся круге времён, точно так же, как вечно повторяются времена года.

Сам по себе этот процесс застоя после ухода Басё был закономерен, потому что любое движение в искусстве связано всегда с появлением новых крупных мастеров, когда же их нет, неизбежно начинается процесс формализации и вульгарности. Место творчества занимают повторения, а стремление к новизне подменяется вульгарностью, как самым лёгким способом произвести впечатление. Это естественное явление, потому что большие художники появляются так же стихийно, как и все явления природы. Периоды отсутствия ярких талантов неизбежны в любом виде творчества, в любой стране и в любую эпоху. Каждый раз в такие периоды происходит одно и то же, но, если в европейской традиции последних двух столетий новое движение начинается со слома традиций, в Японии новое движение начинается с возвращения духа традиций, очищения от формализма, нового прихода к глубине и силе чувств. Именно это и принёс в японскую поэзию Ёса Бусон. Возможно, его появление было связано с единственным положительным явлением в эпоху кризиса хокку после Басё — проникновением хайку в провинцию из столичных городов. Именно из провинции и пришёл в японскую поэзию Ёса Бусон.

Возрождение традиций в творчестве Бусона

Бусон стремился возродить высокий стиль поэзии Мацуо Басё. Постепенно он стал главной фигурой в движении, известном как «возвращение к Басё». В 1776 году Бусон вместе с друзьями восстановили хижину Басё, где стали проводить регулярные встречи поэтов, стремившихся вернуть хокку принципы Басё. Бусон также подготовил несколько свитков и ширм со стихами Басё и собственными иллюстрациями. Один из этих свитков, «Оку но хосомити», помог в деле канонизации Басё как «великого святого японской поэзии». Обожествление Басё соответствовало древним японским традициям и поэтому было принято обществом. Со времён Бусона такой подход продержался около ста лет. Лишь в конце XIX века впервые появились протесты против идеализации Басё.

Для поэтического творчества Бусона характерны утончённые по колориту стихи, несущие в себе отпечаток внутренних переживаний поэта. Отличительные особенности творчества Бусона — бытовая тематика и описательный тон, выраженные во многих, но, разумеется, далеко не во всех стихотворениях. Строгость образов и изысканность языка, наоборот, объединяют поэзию Бусона с классической поэзией Басё.

Благодаря стараниям Бусона и его друзей, поэзия хайкай обрела черты, ранее ей несвойственные: лиричность, созерцательность и романтичность. Сам же Бусон ввёл в хайкай тему любви, которая при Басё почти полностью исключалась. Если кратко суммировать отличие Басё от Бусона, можно сказать, что Басё стремился выразить мир, а Бусон — внутреннюю жизнь человека, переживания души. Стиль Бусона считается более чувственным и лирическим, чем стиль Басё, но родственен стилю Басё спонтанностью и стремлением к мгновенному озарению. Правда, эти особенности можно было бы воспринимать только при чтении гораздо большего количества стихотворений, чем то, которое переведено на русский язык. Переведённый корпус стихов Бусона мало чем отличается по духу и стилю от переведённого корпуса стихов Басё. Переводчики следуют определённой традиции, передавая классические черты японской поэзии, и поэтому избегают тех тем, которые были бы мало интересны современному читателю.

Принцип удаления от вульгарного

Бусону принадлежит известный принцип «удаления от вульгарного». Это означало уход от снижающих образов, поэтики вульгарности в сторону природы и благородных чувств. При этом в принципе «удаления от вульгарного» сохранялась парадоксальность дзэн. Речь шла не об избегании вульгарного, а о его одухотворении. Сам Бусон говорил об этом так: "В хайкай ценнее всего, когда, к вульгарным словам прибегая, удаляешься от вульгарного. Самое трудное — соблюдать это правило, в том заключающееся, чтобы, от вульгарного удаляясь, к вульгарному же прибегать. Один дзэнский монах говорил: «Услышь хлопок одной ладони». Это и есть путь дзэн в хайкай, это и есть правило «удаления от вульгарного». Парадоксальность здесь состоит в том, что Бусон не собирается отказываться от лексики, которую Басё называл вульгарной, потому что воспринимает её употребление как естественный дух времени. Но Бусон говорит о том, что и эту лексику можно «наполнить» благородными и возвышенными чувствами. Суметь это сделать и есть, с точки зрения Бусона, быть естественным: возвышать свой дух, не идя при этом против духа своего времени.

Призыв к простоте поэзии может пониматься по-разному. Сторонники того подхода, который Бусон называл вульгарным, тоже считали свой стиль утверждением простоты и искренности чувств. Весь вопрос в том, что считать простотой: то, что мы говорим каждый день или то, что мы чувствуем в минуты вдохновения. Для Бусона это, несомненно, было второе. Подход своих оппонентов он считал не простотой, а упрощением, сведением реальности только к привычному и ежедневному. В современном понимании подход Бусона это примерно то же самое, что утверждение в искусстве многомерного мира. Сам же Бусон следовал китайскому трактату «Слово Цанлана о поэзии», написанному в XII веке. В этом трактате говорилось о борьбе с «пятью вульгарностями»: вульгарностью формы, смысла, строфы, знака и рифмы. Бусон также не раз цитировал предисловие китайского поэта Ли Бо к стихотворению «В весеннюю ночь пируем в саду, где персик и слива цветут»: «Мы продолжаем наслаждаться уединеньем нашим, и наша речь возвышенною стала и к отвлеченной чистоте теперь идёт… Но без изящного стиха в чём выразить прекрасную мечту?» Возвращение к поэтике прекрасного Бусон видел в опоре на лучшие традиции китайской классической поэзии.

Бусон и религия

Творчество Бусона и принципы дзэн

Как и стихи других мастеров хайку, творчество Бусона пронизано философией дзэн. Вне этой философии понять творчество Бусона невозможно. Это, прежде всего, единство противоположностей, выраженное в древней традиции единством инь и ян, а также известный принцип дзэн «жить настоящим», отдаваясь потоку событий, как волне, которая нёсёт пловца туда, куда нёсёт. Вот что в книге «Сутра листьев» писал об этом сам Бусон:

«В нашем мире никогда нельзя знать заранее, что хорошо, а что плохо, и хорош ли каретный фонарь или нет, кто может сказать?»

«Но, право, где грань между чистым и загрязнённым, светлым и темным, что хорошо, а что плохо? Разве не бывает так, что загрязнённое оказывается предпочтительнее чистого, а тёмное — предпочтительнее светлого?»

«Идущим по пути хайкай не следует упорно цепляться за каноны учителя. Меняясь вслед за мгновением, подчиняя себя мгновению, должно отдаваться внезапному порыву, не оглядываясь на прошлое и не обращая взора к будущему».

Творчество Бусона и принципы синто

Синтоизм, с его стремлением к природной гармонии, тоже пронизывает творчество Бусона, как и дзэн. Сам Бусон в «Сутре на листьях» приводит образные примеры, раскрывающие принципы синто: «Тельце миномуси не сверкает переливчато, как у радужниц-тамамуси, голос не привлекает звонкостью, как у сверчков-судзумуси, и нечего им тревожиться о том, что станут добычей людей, подует северный ветер — качнутся они на юг, подует западный — на восток, со всем вокруг в согласии пребывают, и нечего им беспокоиться, что смоет их дождь или унёсет ветер. Как ни тонка ниточка, на которой они висят, она для них прочнее троса из многажды закаленного железа».

Нарушение принципов согласия с природой ведёт к потере чувства гармонии: «Вот человек вечно сидит дома, тяготясь мирскими делами, всё, что он когда-то задумал: „Вот это бы сделать!“ или „Вот бы было так!“, так и не осуществляется, и, в конце концов, дымки и туманы, цветы и птицы перестают подчиняться ему».

Творчество Бусона и принципы буддизма

Обычно в качестве иллюстрации принципов буддизма в творчестве Бусона приводят знаменитое стихотворение Бусона:

«Явь или сон — трепетание зажатой в горсти бабочки ?»

Как отмечала Соколова-Делюсина[где?], в этом стихотворении два плана. Первый — это почти физическое ощущение трепета бабочки, бьющей крыльями. Читатель ощущает хрупкость, бренность бытия, как это и принято в буддизме. Но есть и второй план — знаменитая притча великого китайского философа Чжуан-цзы. В ней Чжуан-цзы рассказывает, что ему приснился сон, в котором он превратился в бабочку. Проснувшись, Чжуан-цзы не мог понять, то ли он — Чжуан-цзы, которому приснилась бабочка, то ли бабочка, которой приснился Чжуан-цзы.

Бусон как художник

При жизни Бусон был более известен как художник, вместе с художником Икэ-но Тайга был одной из центральных фигур в школе «художников-интеллектуалов» (бундзинга), видевших свой идеал в китайской живописи. В 1771 вместе с Икэ но Тайга (1723—1776) Бусон написал серию пейзажных листов по мотивам китайских поэтов «Дзюбэн дзюги» («Десять вещей, приносящих удобство, и десять вещей, приносящих удовольствие»). И до этого времени поэзия и живопись в японской традиции всегда были тесно связаны друг с другом. Это означает, что поэты очень часто были одновременно мастерами живописи. Но именно во времена, когда жил Бусон, живописный жанр хайга, тесно связанный с поэзией хайкай, достиг своего расцвета.

Хайга — это рисунок тушью с написанным на нём каллиграфической кисточкой хайку. Само слово хайга в буквальном переводе означает «хайку рисунка» или «живопись по мотивам хайку». «Хай» — это «стихотворение», «га» — «картина». Объединение поэзии и живописи вполне естественно для культуры, чьи знаки письменности, иероглифы, и сами по себе живописны и образны, даже тогда, когда не сопровождаются рисунками. Иероглиф — уже рисунок. Поэтому соединение рисунка и иероглифа — это соединение двух родственных, а не разных стихий. Это словно инь и ян, единство мира.

В живописи, как и в поэзии, Бусон был сторонником китайских принципов, высказанных в знаменитом трактате «Слово о живописи из Сада с горчичное зерно», написанного Цзоу И-гуй: « В живописи сторонись „шести духов“. Первый называют суци — дух вульгарности, подобный простоватой девице, густо нарумяненной; второй — это цзянци — дух ремесленничества, лишенный одухотворенного ритма; третий — хоци — „горячность кисти“, когда самый кончик её слишком явен в свитке; четвёртый — цаоци — небрежность — в искусстве мало изысканности, интеллекта; пятый — гуйгэци — дух женских покоев: кисть слабая, нет структурной силы; шестой называют цомоци — пренебрежение тушью»

Живописность хайку Бусона

В поэзии Бусона его занятия живописью отражались прямо, потому что свои стихи Бусон сопровождал рисунками, и рукопись читалась и смотрелась совсем по-другому, не так, как воспринимаются стихи Бусона, напечатанные в европейской традиции по несколько стихотворений на одной странице без сопровождения рисунками. Отражалась профессия живописца и в характере многих образов, обладающих лаконичной, зримой выразительностью, свойственной мастерам хайга (согласно примерам, приведенным В. Марковой):

Вереницей гусей — строка, а ниже печать-луна над горой.
Муравей чётко вычерчен чёрным на белом пионе.
Далёкие горы такими кажутся маленькими из зелёных полей.
К западу лунный свет движется. Тени цветов идут на восток.

Духовный идеал Бусона

Духовный идеал, который Бусон нашёл в китайской традиции, был не тем или иным творческим методом, а образом жизни. Это было стремление обрести свободу духа в мире искусства, как образец исполнения своего предназначения в земной жизни или, если говорить в духе не европейской, а японской традиции, в этом рождении. Бундзин жил свободно, нигде не служил, и занимался пятью искусствами: стихи, проза, каллиграфия, живопись и резание печатей. Друзья Бусона были одновременно учёными, философами и поэтами.

Сам по себе образ жизни, который с одинаковым основанием можно назвать и праздным, и духовным, не новость в японской традиции[1]. Так жили многие в придворном кругу на протяжении всей истории аристократии. Ново то, что посвятить свою жизнь духовному решают люди, ограниченные в средствах. Это уже не стиль, присущий части аристократического, обеспеченного класса, а жертвенный и сознательный выбор. Бедность, а порой и откровенная нищета были постоянными спутниками большинства поэтов и художников круга Бусона. Бундзин жертвовал заработками, способными более-менее сносно обеспечить его и семью, ради того, чтобы посвятить всё своё время духовным ощущениям и радости постоянного созерцания.

Бедность ежедневного бытия и духовность ежедневных чувств и мыслей объединяли круг бундзин с монашеской традицией. Совершенно не случайно многие из бундзин в итоге и уходили в монахи, чтобы жить за счёт милостыни и подношений прихожан. В принципе им не трудно было сделать такой шаг, потому что они были прекрасно подготовлены к монашеской жизни предыдущими годами своей жизни. Бусон, обеспеченный в результате продаж своей живописи, мог себе позволить избежать монашеской жизни, но внутренне идеалы монашества были ему близки.

Бусон о поэзии хайкай

Цитаты из прозы Ёса Бусона взяты из книги «Луна над горой», издательство «Кристалл», 1999 год.

«У художников есть понятие „уход от вульгарного“, вот оно: „В живописи, когда хочешь уйти от вульгарного, другого пути нет, кроме прилежного изучения книг. Тогда дух учёности, начитанности воспарит, дух же рыночный, вульгарный — исчезнет. Изучающие живопись должны быть чрезвычайно осмотрительны“. То есть, даже в живописи, если хочешь избежать вульгарного, должно отложить кисть и погрузиться в изучение книг. А разве ши и хайкай настолько далеки друг от друга?». Под книгами Бусон понимает здесь китайскую классическую поэзию. Речь идёт об умении видеть прекрасное в его благородном, вдохновенном и возвышенном духе, свободном от приземлённости чувств и вульгарности.

«В хайкай никто не открывает ни ворот, ни дверей, есть одни ворота, и имя им — хайкай. Вот и в учении о живописи говорится: „Творцы школы не открывают ворота, не устанавливают двери, ворота и двери сами собой возникают. Входи в любые“. Точно так же и в хайкай. Из всех потоков черпая, собираешь в единый сосуд, затем, извлёкши то, что тебе представляется пригодным, используешь сообразно обстоятельствам. И сам при этом в душе — удалось или нет? — рассудить должен, иного пути нет. Впрочем, и тогда, ежели не подберёшь себе друзей-единомышленников и не станешь постоянно сообщаться с ними, достичь желаемого будет весьма мудрёно». Здесь Бусон говорит о поэзии хайкай, как о поэзии, построенной на отклике слушателя-собеседника, о постоянном обмене впечатлениями, мыслями и чувствами с теми, кто живёт такой же внутренней жизнью.

«Итак, дорога, ведущая к хайкай, разветвляется на тысячи тропок — право, непросто отделить одну от другой нити кудели в скудно освещенной бедной хижине, и много здесь такого, что и не примешь сразу — непросто извлечь сети из моря в бурную погоду». Философия дзэн, которой здесь следует Бусон, подразумевает естественность любого плодотворного пути, а естественное движение нельзя запрограммировать ни волей, ни разумом. Поэтому каждый поэт хайкай приходит к хайкай своей дорогой, и эти дороги не похожи друг на друга.

Философия Ёсы Бусона в образах

Вера Маркова писала, что в японской поэзии не приняты философские стихи, в которых идеи выражаются прямо, в терминах и категориях. Вместо этого появляются образы природы, в которых опытный читатель легко угадывает размышления о мире. Это характерно и для поэзии Бусона. Маркова приводит несколько примеров:

Ливень грозовой!
За траву чуть держится
Стайка воробьёв.

В образах попавших под грозу маленьких птиц проступает ощущение бренности мира, характерное для буддизма.

Провожая глазами
Облако в небе, с лапки на лапку
Переступает лягушка.

Лягушка и человек в традициях синтоизма — части единого мира, находящегося в постоянных изменениях. В синто нет границы между человеком и другими живыми существами, как, собственно, и всем существующим.

И там, и здесь
В шум водопада вслушивается
Молодая листва.

Если в европейской поэзии это был бы переносный образ, одушевление природы, в японской никакого одушевления и переносного значения в этих образах нет, потому что листья точно так же живут и слушают шум водопада, как и человек, только особым, им свойственным образом. Такое же единство жизни выражено и в следующем стихотворении:

В дверь моей хижины
Барсук постучится,
Вместе об осени погрустим.

Это не красивый образ, как принято в европейской поэзии, а буквальное выражение, потому что барсук — мифологическое существо, умеющее писать сутры. Это человек в новом рождении, и не просто человек, а мудрец.

Проза Ёсы Бусона

В переводе Соколовой-Делюсиной на русском языке издана проза Бусона «Сутра на листьях» (издательство «Кристалл», 1999 год). Это поэтический дневник Бусона, написанный в жанре свободного повествования. Название своего произведения автор объясняет следующей историей: «В одном из храмов провинции Симоса, Гукэдзи, есть сутра, которую переписал барсук, употребив вместо бумаги сорванные с дерева листья. Её называют „Барсучьей сутрой“, и числится она среди самых редкостных реликвий школы нэмбуцу».

Проза перемежается стихами Бусона, вызванными теми или иными обстоятельствами или переживаниями. В таком же духе писали свои поэтические дневники многочисленные предшественники Бусона, например, Басё. В европейской литературе такой жанр близок к эссе. Сюжетом такого повествования становится внутренняя жизнь автора, поэта и художника, следующего своему стремлению жить, наслаждаясь прекрасным и создавая прекрасное.

Соколова-Делюсина особо отмечает в своих комментариях лёгкий, словно прозрачный стиль Бусона, напоминающий такие же лаконичные и точные рисунки самого Бусона, уже как художника. Перо повествователя похоже на мастерские и быстрые прикосновения кисточки к бумаге, ни на одном сюжете автор не задерживается надолго, а его размышления подчинены законам чувств, а не стремлению увлечь читателя.

Быстрая смена событий в границах одного предложения — тоже характерная черта прозы Бусона, как, собственно, и проза других поэтов хайку, начиная с Басё. Вот примеры этого стиля:

«Вода бежит, облака застывают на месте, деревья стареют, птицы засыпают в их кронах, невозможно отрешиться от мыслей о прошлом. За изгородью кричат петухи и лают собаки, за воротами кружат тропы дровосеков и пастухов».

«Вода и камни борются друг с другом, гребни, вскипающие на клокочущих волнах, то взлетают, словно снег, то клубятся, как тучи. Рёв потоков полнит горы и ущелья, и человеческие голоса теряются в нём».

«Лил дождь, дул неистовый ветер, ночь была непроглядно темна, поэтому, приподняв подолы платьев до самых чресел и, заткнув их за пояс, мы с трудом бежали к югу по улице Муромати, а тут вдруг ещё налетел резкий порыв ветра, и наши ручные фонарики разом погасли. Ночь с каждой минутой становилась всё темнее, страшный дождь хлестал не переставая, словом, положение было отчаянное, хоть плачь».

Идеал поэта у Бусона

В сборнике заметок «Сутра на листьях» Бусон размышляет о преодолении мирской суеты и пути к переживаниям прекрасного: «Люди бегут на стогны, прельщаясь мыслями о славе и выгоде, тонут в море страстей, истязают себя, о том забывая, что жизнь имеет пределы. И как мне, недостойному, вырваться из этих пыльных пределов мирской тщеты? „Вот и старый кончается год, а на мне дорожная шляпа и сандалии на ногах…“ Когда, притулившись где-нибудь в углу, я тихонько распеваю эти строки, необыкновенный покой нисходит в душу. „Вот если бы и я так мог!“ — вздыхаю почтительно, и такие минуты укрепляют дух не хуже, чем Великое Созерцание».

Соколова-Делюсина отмечает также созданные Бусоном образы мудрецов и поэтов-отшельников: «У Мацудайра, владельца замка Сиракава и правителя Ямато, был вассалом фехтовальщик по имени Акимото Гохэй. В чём-то не поладив со своим повелителем, он покинул службу, уехал из провинции, изменил имя на Суйгэцу, полюбил хайкай и стал бродить по четырём провинциям, останавливался то здесь, то там, сообщался с самыми влиятельными семействами, нигде подолгу не задерживался, уподобившись плавучей траве или перекати-поле, словом, полностью посвятил себя изящному». Жизнь Мацудайра, полностью изменившего свою жизнь, взявшего новое имя, превратившегося в странствующего поэта, думающего только о прекрасном — путь многих друзей Бусона и во многом, исключая постоянные странствия, путь его самого.

«Учитель Соа в те давние времена жил в Эдо на улице Кокутё, в бедном домике с видом на высокую колокольню, там он наслаждался уединением и покоем среди городской суеты, и там, белыми от инея ночами, когда он просыпался, разбуженный ударами колокола, и, одолеваемый старческой бессонницей, предавался печальным размышлениям, мы часто беседовали с ним о хайкай; когда же я заговаривал вдруг о каких-нибудь несообразностях этого мира, он неизменно закрывал уши и изображал старческое слабоумие. Да, это был истинно благородный старец».

«Краем уха я слышал, что в давние времена жил в здешнем монастыре достопочтенный монах по имени Тэссю, он построил себе в этом месте отдельную келью, довольствовался малым, сам стирая и сам готовя себе пищу, и редко какой гость нарушал его затворничество, но стоило ему услышать трёхстишие, созданное старцем Басё, как слезы навёртывались ему на глаза и он говорил, вздыхая: „О да, вот кто сумел отрешиться от забот этого мира и достичь пределов дзэн“».

Под стать этому идеалу и сам Бусон, когда он ведёт жизнь странствующего поэта: «Между тем, стечение некоторых обстоятельств принудило меня покинуть Эдо: я побывал у Ганто в местечке Юки, провинции Симоса, где денно и нощно забавлялся хайкай, затем присоединился к путешествующему по Цукуба Рюке и каждый день в новом месте занимался нанизыванием строф, скитался с Тамбоку по провинции Кодзукэ, каждый рассвет в новом месте встречая, бродил вдоль Сосновых островов — Мацусима, и прекрасные виды очищали мне душу, опускал голову на изголовье из трав в Сото-но хама и забывал о возвращении, размышляя о жемчужинах Хэпу… Дни текли один за другим, и так незаметно миновали три года, трижды ложился на землю иней, и звёзды трижды вершили свой путь в небесах».

Переводы Бусона на русский язык

Бусон оставил потомкам богатое творческое наследие: живописные произведения, многочисленные хайку, эссе. Стихи Бусона переводились на русский язык такими мастерами, как К. Д. Бальмонт, Н. И. Фельдман, В. Н. Маркова, А. А. Долин, Т. Л. Соколова-Делюсина и другие. Поскольку некоторые из переводчиков Бусона (как, например, Бальмонт) не знали японского языка и пользовались только подстрочниками, оценить качество их переводов нельзя: можно только оценивать уровень собственного поэтического мастерства переводчиков и умение следовать духу японской традиции.

Что касается переводов востоковедов, то академик Н. Конрад отмечал, что они далеко не равноценны по качеству друг другу, ведь буквальный перевод любой поэзии невозможен, а иероглифы японской письменности имеют многозначный характер. Эти две объективные трудности определяют неизбежную произвольность переводческих трактовок: от следования буквальному смыслу речи до поэтической интерпретации достаточно свободного характера. Собственно, оценить направленность перевода можно было бы, если бы переводчик давал бы иероглифы с пояснением всего комплекса их значений, а после этого — свой перевод. Тогда читатель мог бы составить своё мнение о переводе хайку. Но, к сожалению, это не принято. Остаётся лишь следовать своему собственному вкусу, пишет Конрад, выбирая из разных переводов одних и тех же хайку те, которые нравятся больше других.

Наиболее художественными, с точки зрения выразительности, считаются переводы Бусона Соколовой-Делюсиной и Марковой, наиболее точными с точки зрения буквальной передачи содержания, но в значительной степени лишёнными в результате этого образности и поэтической силы — переводы Долина и других авторов. Даже между переводами Марковой и Соколовой-Делюсиной уже есть существенная разница, заметная специалистам. Эта разница выражена в гораздо большем количестве прилагательных (в переводах Марковой) и эмоциональных высказываниях. Прилагательные всегда в европейских языках придают тексту образность и выразительность, но, как таковые, отсутствуют в иероглифической письменности. Их выбор — исключительно дело переводчика, свидетельство его личного ощущения художественной наполненности хайку Бусона.

О переводах Бусона на русский язык Вера Маркова писала: «В известных переводах Бусона в виде несомненных поэтических шедевров представлены всего лишь несколько десятков трёхстиший. Остальные не представляют интереса для любителей поэзии. Множество переводов трёхстиший Бусона вызывают в читателе недоумение и растерянность. Они лишены поэтической образности, глубины и завершённости и похожи на обычные бытовые высказывания, выраженные в форме трёхстиший. Не зная оригинала, невозможно понять, в чём тут дело: так ли писал Бусон на самом деле, или сказался недостаточный талант переводчика. Зная тот факт, что поэты хокку оставляли после себя огромное число трёхстиший, можно предположить, что Бусон действительно так писал. Не случайно даже про Басё в двадцатом веке стали говорить, что девяносто процентов им написанного не представляют никакого интереса для искусства. Но, с другой стороны, видя, насколько по-разному выглядят переводы одних и тех же стихов Бусона у разных переводчиков, можно предположить и то, что очень многое зависит от таланта переводчика. Правда, даже если всё дело в таланте переводчика, всё равно остаётся неясным, что в таком случае происходит: талантливо переведено талантливое трёхстишие или ничем не примечательному трёхстишию талант переводчика придал поэтическую силу».

См. также

Напишите отзыв о статье "Ёса Бусон"

Примечания

  1. «Японская художественная традиция» Татьяна Григорьева

Ссылки

  • ЁСА Бусон // Япония от А до Я. Популярная иллюстрированная энциклопедия. (CD-ROM). — М.: Directmedia Publishing, «Япония сегодня», 2008. — ISBN 978-5-94865-190-3.
  • [www.lib.ru/INPROZ/BUSON_P/buson1_1.txt Бусон в библиотеке Мошкова ]
  • [www.olguna.sitecity.ru/ltext_2308202351.phtml?p_ident=ltext_2308202351.p_2308224522 Стихи Бусона на сайте Олгуна]


Отрывок, характеризующий Ёса Бусон

– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».