Окада, Ёсико
Поделись знанием:
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
(перенаправлено с «Есико Окада»)
| Ёсико Окада | |
| 岡田嘉子 | |
 | |
| Место рождения: | |
|---|---|
| Место смерти: | |
| Профессия: | |
| Карьера: |
1923—1986 |
| IMDb: |
0645444 |
Ёсико Окада (яп. 岡田 嘉子 Окада Ёсико?, 21 апреля 1902, Хиросима, Японская империя — 10 февраля 1992, Москва, Россия) — японская актриса, популярная на родине в период, предшествовавший Второй мировой войне. На вершине славы снималась у Ясудзиро Одзу (1903—1963). С 1950-х годов — советский кинорежиссёр и актриса, театральный деятель, диктор.
Содержание
Биография
Начала на театральной сцене, затем стала сниматься в кино с 1923 года на студии «Никкацу», где среди прочего сыграла в нескольких ранних работах выдающегося кинорежиссёра Кэндзи Мидзогути. После того, как в 1927 году молодая актриса разругается с одним из влиятельных режиссёров «Никкацу» Минору Муратой, ей придётся покинуть студию[1]. Длительное время была без работы, но в 1932 году Окада трудоустроилась на студию «Камата» кинокомпании «Сётику», где стала одной из популярных звёзд, снимаясь у таких мэтров режиссуры, как Ясудзиро Одзу, Микио Нарусэ, Тэйноскэ Кинугаса, Хироси Симидзу, Ясудзиро Симадзу и Хэйноскэ Госё.
Увлекаясь западным театром и разделяя коммунистические идеи, 3 января 1938 года вместе с мужем Рёкити Сугимото нелегально пересекла японско-советскую границу на Сахалине, куда пара прибыла под предлогом новогоднего выступления для пограничников. На советской стороне перебежчики были схвачены и обвинены в шпионаже; стремление выступать на советской театральной сцене было использовано как улика для обвинения В. Мейерхольда (1874—1940) в связи с иностранной разведкой. Рёкити вскоре был расстрелян (несмотря на просоветские взгляды, членство в КП Японии и деятельность переводчика произведений социалистической литературы с русского языка). По решению суда под председательством В. В. Ульриха Ёсико была осуждена на 10 лет лагерных работ.
Находясь в Вятлаге, дружила с Петром Буинцевым.
В 1953 году поступила на режиссёрское отделение в ГИТИС, работала в Театре им. Маяковского. Поставила фильм «10 тысяч мальчиков» (1961), где сыграла одну из главных ролей. В поздние годы играла в японских кино- и телефильмах, а также в радиопостановках.
Умерла в возрасте 89 лет в Москве, позже прах перевезён на родину, где она и захоронена[2].
Фильмография
| Избранная фильмография | |||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Год | Русское название | Оригинальное название | Транслитерация | Английское название | Режиссёр | Роль | |
| 1920-е годы | |||||||
| 1923 | «Танец смерти» | 髑髏の舞 | Докуро-но маи | Skull Dance | Эйдзо Танака | Окину | |
| 1925 | «Городской маг» | 街の手品師 | Минору Мурата | ||||
| «Земля смеётся» | 大地は微笑む | Дайти ва хохоэму | The Earth Smiles | Кэндзи Мидзогути, Кэнсаку Судзуки, Осаму Вакаяма | Ри Сурэн | ||
| «Плач белой лилии» | 白百合は歎く | Сираюри ва нагэку | The White Lily’s Lament | Кэндзи Мидзогути | Оёси | ||
| «Уличные сценки» (к/м) | 小品映画集《街のスケッチ》 | Гайдзэ-но сукэтти | Street Scenes | Кэндзи Мидзогути | танцовщица | ||
| «Человек» | 人間 前後篇 | Нингэн | The Man | Кэндзи Мидзогути | Тиэ | ||
| 1926 | «Безумная любовь учительницы пения» | 狂恋の女師匠 | Керэн-но онна сисэ | The Love-Mad Tutoress | Кэндзи Мидзогути | Охиса | |
| 1930-е годы | |||||||
| 1932 | «Тюсингура» | 忠臣蔵 | Тюсингура | Chushingura | Тэйноскэ Кинугаса | ||
| «Грудь сестры» | 乳姉妹 | Тикёдаи | Хотэи Номура | ||||
| «До новой встречи» | また逢ふ日まで | Мата ау хи мадэ | Until the Day We Meet Again | Ясудзиро Одзу | женщина | ||
| «Не кровное родство» | 生さぬ仲 | Насану нака | No Blood Relation | Микио Нарусэ | Тамаэ Киёока | ||
| 1933 | «Женщина из Токио» | 東京の女 | Токио-но онна | Woman of Tokyo | Ясудзиро Одзу | Тикако | |
| «Девушка, которая весной плачет» | 泣き濡れた春の女よ | Накинурэта хару но онна-ё | The Lady Who Wept in Spring | Хироси Симидзу | Охама | ||
| «Девичьи скитания» | さすらいの乙女 | Сасураи но отомэ | Хотэи Номура | ||||
| «---» | 東京音頭 | Токио ондо | Хотэи Номура | Ёсико, танцовщица | |||
| «Ласки» | 愛撫 | Аибу | Caress | Хэйноскэ Госё | Ирука, преступник | ||
| 1934 | «Удовольствия поздней ночью» | 歓楽の夜は更けて | Канраку-но ё ва фукэтэ | Ёшинобу Икэда | |||
| «Соседка Яэ-тян» | 隣の八重ちゃん | Тонари-но Яэ-тян | Our Neighbor, Miss Yae | Ясудзиро Симадзу | Анэ-Кёуко | ||
| 1935 | «Поцелуй на перекрёстке» | 接吻十字路 | Сэппун дзюдзиро | Кэйсукэ Сасаки | |||
| «Токийская ночлежка» | 東京の宿 | Токио-но яда | An Inn in Tokyo | Ясудзиро Одзу | Отака | ||
| 1950-е годы | |||||||
| 1957 | «Рис» | 米 | Комэ | The Rice People | Тадаси Имаи | ||
| 1960-е годы | |||||||
| 1961 | «Десять тысяч мальчиков» (СССР) | Борис Бунеев, Ёсико Окада | Митико | ||||
| 1967 | «Некоторые истории о прелюбодеянии» (фильм из трёх новелл) | 或る密通 | Ару митцу | A Certain Adultery | Кодзи Вакамацу, Кан Мукаи, Синья Ямамато | новобрачная (эпизод Кодзи Вакамацу) | |
| 1970-е годы | |||||||
| 1976 | «Мужчине живётся трудно: Восход и багряный закат Торадзиро» | 男はつらいよ 寅次郎夕焼け小焼け | Отоко ва цураи ё: Торадзиро юякэ коякэ | Tora-san’s Sunrise and Sunset | Ёдзи Ямада | ||
| 1978 | «Август без императора»[3] | 皇帝のいない八月 | Котэи-но инаи хатигацу | August without Emperor | Сацуо Ямамото | Канэда | |
| «Оранжевый дорожный экспресс» | オレンジロード急行 | Орэндзи родо кюко | Orange Road Express | Кадзуки Охмори | |||
Напишите отзыв о статье "Окада, Ёсико"
Примечания
- ↑ Donald Richie, A Hundred Years of Japanese Film: A Concise History, with a Selective Guide to DVDs and Videos. — Kodansha International, 2005, P. 95. (англ.)
- ↑ [www6.plala.or.jp/guti/cemetery/PERSON/A/okada_yo.html plala.or.jp (яп.)]
- ↑ В советском прокате фильм демонстрировался с марта 1981 года, р/у Госкино СССР № 2215/80 (сроком до 20 июня 1987 года) — опубликовано: «Аннотированный каталог фильмов, выпущенных в 1981 году», В/О «Союзинформкино» Госкино СССР, М.-1982, С. 112.
Ссылки
- Ёсико Окада (англ.) на сайте Internet Movie Database
Литература
- Donald Richie. A Hundred Years of Japanese Film: A Concise History, with a Selective Guide to DVDs and Videos. — Kodansha International, 2005, P. 95-100. — ISBN 978-4-7700-2995-9
Отрывок, характеризующий Окада, Ёсико
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
