Ефимов, Михаил Никифорович
| Михаил Никифорович Ефимов | ||||||
 | ||||||
| Дата рождения | ||||||
|---|---|---|---|---|---|---|
| Место рождения |
деревня Дуброва, Духовщинский уезд, Смоленская губерния | |||||
| Дата смерти |
11 августа 1919 (37 лет) | |||||
| Место смерти | ||||||
| Принадлежность | ||||||
| Годы службы |
1915—1919 | |||||
| Звание | ||||||
| Сражения/войны | ||||||
| Награды и премии |
</td></tr> </table> Михаи́л Ники́форович Ефи́мов (13 ноября 1881, деревня Дуброва, Смоленская губерния[1] — 11 августа 1919, Одесса) — первый русский авиатор, известный спортсмен начала XX века. СодержаниеБиографияВ Одессу Михаил Ефимов приехал в десятилетнем возрасте вместе с семьей. Отец Михаила, Никифор Ефимов, в Одессе устроился работать слесарем, его сыновья — Владимир, Михаил и Тимофей — пошли учиться в Одесское железнодорожное техническое училище. Все братья впоследствии стали известными авиаторами своего времени[2]. Ещё во время учёбы Михаил увлекся велоспортом, неоднократно завоевывал призы. Работал электриком на телеграфе. В 1907 году приобрел мотоцикл марки «Пежо». В 1908 и 1909 годах становился чемпионом России по мотоциклетному спорту. В 1909 году совершил первый в Одессе полёт на планере. В том же году при финансовой поддержке барона И. Ксидиаса уезжает во Францию для обучения и получения диплома пилота (впрочем, по условиям договора Ефимов должен был три года отрабатывать вложенные в обучение средства, на кабальных условиях).
В апреле 1910 года Михаил Ефимов выиграл престижные соревнования авиаторов в Ницце, причем за счет призовых денег он смог полностью расплатиться с Фарманом, который предложил ему работу, и приобрести собственный самолёт. В последующие годы Михаил Ефимов удачно выступал на авиационных состязаниях в Вероне, Руане, Реймсе, Будапеште, занимая первые и вторые места. Важной вехой в истории российской авиации стал Всероссийский праздник воздухоплавания в Петербурге осенью 1910 года. Михаил Ефимов завоевал множество призов, познакомился с профессором Н. Е. Жуковским, а также принял предложение военного ведомства руководить подготовкой лётчиков в Севастополе. На авиационные состязания в Петербург к Ефимову приехал одесский велогонщик Харитон Славороссов, мечтавший стать авиатором, и стал работать у него механиком бесплатно. Так он освоил технику, а Ефимов ввёл его в авиационные круги. Впоследствии Славороссов тоже стал известным авиатором. Работая с 1910 инструктором в севастопольской авиашколе, Ефимов впервые осуществил крутые виражи, пикирование и планирующий полёт с выключенным двигателем. Был удостоен звания почётного гражданина Севастополя. Возрастающее могущество авиации было продемонстрировано на Второй международной авиационной неделе, состоявшейся в Петербурге с 14 мая по 22 мая 1911 года и носившей преимущественно «военный» характер. Были полеты и на меткость попадания в цель снарядом с высоты не менее ста метров, и на точность посадки. В качестве снарядов использовались бумажные пакеты с мелом. Посадку требовалось произвести в очерченный на поле аэродрома контур корабля. В него же требовалось попасть и при метании снарядов. Победителем в меткости бомбометания оказался М. Н. Ефимов, показавший и наилучшую точность посадки — в пяти метрах от центра «палубы».
В 1914 году началась Первая мировая война, и Михаил Ефимов подает рапорт с просьбой отправить его на фронт. С апреля 1915 года Михаил Никифорович находился в действующей армии в качестве лётчика-охотника (добровольца) 32-го авиационного отряда. Здесь он выполнял смелые рейды по неприятельским тылам, дерзко и успешно бомбил и фотографировал позиции противника. После перевода в авиационный отряд гвардейского корпуса Ефимов по-прежнему выполнял самые ответственные задания и заведовал технической частью. Осенью его после нескольких ходатайств руководства школы авиации откомандировали на Качу. К этому времени лётчик был полным георгиевским кавалером. А в ноябре 1915 года Ефимова произвели в прапорщики. В книге «Соперники орлов» в главе «Дайте построить аэроплан!», утверждается, что в феврале 1916-го Ефимова прикомандировали к 25-му корпусному авиаотряду при Киевской военной школе летчиков-наблюдателей «для разработки проекта аппарата собственной системы»[5]. По утверждению Е. В. Королевой, в Киеве Ефимов «напряженно трудится над проектом аэроплана. Детали изготовляет и испытывает в мастерских Политехнического института и школы летчиков-наблюдателей.» Но работу завершить не удалось, из-за интриги военных чиновников Авиаканца во главе с самим шефом авиации Великим князем А. М. Романовым. Вскоре прапорщика Ефимова откомандировали на фронт, а когда он, решив завершить начатое дело, самовольно уехал в Севастополь «испытать некоторые узлы будущего аэроплана — а сделать это возможно лишь в Качинской школе», его посадили на гауптвахту с угрозами предать трибуналу по законам военного времени. Арест сильно повлиял на летчика, рассказывал он Шатерникову и другим офицерам 25-го авиаотряда, что его «под Пасху отпустили, как это делают с разбойниками», Ефимов «плакал, что было так несовместимо с его мужественным обликом». В конце лета-начале осени 1916-го Ефимов с фронта подал рапорт шефу авиации с описанием проекта и заявил, что некая «английская фирма желает купить мои чертежи двухмоторного блиндированного аэроплана-истребителя для постройки в Англии». После этого рапорта «великий князь среагировал немедленно и предложил представить ему чертежи». Впоследствии Е. В. Королева, найдя в фондах военно-исторического архива (РГВИА) лишь пояснительную записку без чертежей, предположила, что «они были проданы союзной Англии». В 1916 году Михаила Ефимова перевели на Румынский фронт, где он служил сначала в 6-м, затем в 4-м авиаотрядах истребителей на самолёте «Ньюпор-11». На этом истребителе летчик выполнил десятки боевых вылетов и одержал ряд побед. В начале 1917 года его перевели в Севастопольскую гидроавиацию флагманским лётчиком бригады. Здесь Михаил Ефимов узнал о Февральской революции, его избирают членом комитета гидроавиации. «…Ефимов ещё раньше примкнул к большевикам. Он оказался отличным агитатором, вёл большую агитационную работу среди летчиков и матросов. Все его любили и уважали. Мы летали тогда в операциях против разных белых банд. Ефимов также принимал участие в этих боевых действиях», — это строки из письма бывшего морского летчика Евгения Ивановича Погосского. Весной 1918 года Крым практически без сопротивления советских войск был оккупирован германской армией. Большевик Ефимов был арестован, но спустя год, когда Крым вновь перешёл под контроль большевиков, освобождён. Но советская власть в 1919 году в Крыму продержалась недолго. Наступление войск ВСЮР заставило красных эвакуироваться. Ефимов отступал в красных частях в качестве водителя автоколонны. Автоколонна застряла под Херсоном, машины пришлось бросить и сжечь, а Михаил Ефимов пешком добрался в Одессу. В августе 1919 года в Одессе высадился белогвардейский десант. Михаил Ефимов пытался бежать, но его арестовали и казнили. Память
Награды
СочиненияЕфимов М. Н. О своих полетах: Сообщение в воздухоплавательном кружке при имп. техн. уч-ще // ВНС. — 1910. — № 5. — С. 3. Напишите отзыв о статье "Ефимов, Михаил Никифорович"Примечания
Источники
Отрывок, характеризующий Ефимов, Михаил НикифоровичИ Наташа побежала по коридору.Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню. В приятну ночь, при лунном свете, Представить счастливо себе, Что некто есть еще на свете, Кто думает и о тебе! Что и она, рукой прекрасной, По арфе золотой бродя, Своей гармониею страстной Зовет к себе, зовет тебя! Еще день, два, и рай настанет… Но ах! твой друг не доживет! И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты. Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала: – Мама велела вас просить танцовать. – Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем… И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке. Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером. – Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу. Наташа покраснела и засмеялась. – Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного? В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке: – Семен! Данилу Купора знаешь? Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .) – Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале. Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина. – Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери. Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками. – Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф. – Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна. В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим. Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему. Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне. Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее. – Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши. – Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения. – Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос. – Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!… – А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать? – Я одного знал: семь раз соборовался. Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол. – Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.] – N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить? Лоррен задумался. – Он принял лекарство? – Да. Доктор посмотрел на брегет. – Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…] – Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался . – А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом. – Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец. Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену. – Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски. Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом. – Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел. Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны. В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла. – Ах, это вы, mon cousin? Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком. – Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась. – Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.] – Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать. – Хотела уснуть, mon cousin, и не могу. – Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу. Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба. Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости. – А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно. Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались. Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра. – Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь. Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него. – Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе? Категории:
Навигация | |||||
