Люценко, Ефим Петрович

Ефим Петрович Люценко (12 октября 1776 — 26 декабря 1854) — российский чиновник и писатель, поэт, переводчик.

Биография

Родился в селе Яновка Черниговской губернии в семье священника. В 1791 году окончил Черниговскую духовную семинарию, позже два года учился в Благородном училище, затем поступил в Московский университет, в котором 4 апреля 1799 года получил учёную степень. Ему было предложено остаться преподавать в университете и совершенствоваться в области словесности, однако Люценко уже 11 мая того же года поступил учиться в недавно на тот момент основанную Царскосельскую школу практического земледелия. За проявленные в ней успехи он в 1800 году был назначен помощником начальника хлебопашества с присвоением ранга коллежского регистратора; 12 июля 1801 года получил должность начальника хлебопашества.

Когда школа была закрыта, 27 октября 1803 года был назначен в Департамент уделов, где 1 января 1806 года был произведён в титулярные советники и через месяц получил назначение «товарищем непременного секретаря» в хозяйственном отделении Медико-филантропического комитета. 20 января 1809 года ушёл в отставку с этой должности, с 16 июля того же года состоял столоначальником 1-го стола в Департаменте уделов. 8 августа 1811 года вышел в отставку и заня должность секретаря хозяйственного правления в Царскосельском лице. 20 августа 1813 года вышел в отставку, став столоначальником в общей канцелярии военного министерства. В 1814 году был назначен хранителем библиотеки и архива Вольного экономического общества. 22 января 1815 года, не уходя с прежней должности, стал комиссионером Провиантского департамента, 13 января 1816 года вследствие реформы в военном министерстве перешёл работать в комиссию санкт-петербургского Провиантского депо, имея к тому времени ранг надворного советника. Из Провиантского департамента вышел в отставку не позднее 1819 года. В 1843 году уже находился на пенсии, имея ранг статского советника, однако подробности его службы с 1816 года остаются неизвестными. Скончался в Санкт-Петербурге, был похоронен на Смоленском кладбище.

Творчество

На литературном поприще впервые выступил в 1792 году, сотрудничая в журналах «Дело от безделья», «Прохладные часы», в 1-й части «Ипокрены» (1799 год) и в «Журнале для пользы и удовольствия» (1805 год). В этих журналах поместил большое количество стихотворных и прозаических пьес — как оригинальных, так и переводных с древних и новых языков. Из отдельно изданных им в это время произведений известны два: «Ода на прибытие государя императора Павла Петровича в Москву для всерадостного коронования», (Моска, 1797 год) и «Благодарность его превосходительству, д. с. с. и кавалеру, медицины доктору Самойловичу в городе Николаеве», (1804 год). В 1795 году вместе со своим приятелем А. Котельницким издал книгу «Похищение Прозерпины наизнанку» в трёх песнях; в 1796 году издал роман Дюкре-Дюмениля «Яшенька и Жеоржетта, или Приключение двух младенцев, обитавших на горе», а в 1798 году — «Науку любить», вольный перевод в грубых стихах французской поэмы, напоминающий собой «Ars amandi» Овидия. Несколько позднее, в 1807 году, Люценко перевёл с немецкого «Вастолу» Виланда, которая появилась в печати значительно позднее, в 1835 году, под заглавием «Вастола, или Желания. Повесть в стихах, соч. Виланда. В 3-х ч. Изд. А. Пушкиным». Это произведение из-за своего стиля, напоминающего оды Тредиаковского, но связанное с именем Пушкина, вызвало крайне негативные отзывы критики и множество слухов, которые пришлось развеять самому Пушину статьёй в «Современнике» за 1836 год (апрель). В ней он сообщил, что переводчик «Вастолы» — некий заслуженный литератор, имени которого он не может назвать, и что Пушкин, желая услужить автору, издал его перевод. Имя переводчика «Вастолы» ещё долго оставалось неизвестным, пока в рукописных материалах митрополита Евгения, хранившихся в Императорской публичной библиотеке, не была найдена автобиографическая заметка Люценко; в последней среди сочинений, написанных им, значится и перевод «Перфонтий и Вастола, шуточная повесть вольными стихами с немецкого, из стихотворений Виланда. 1807 г.».

Литературная деятельность Люценко не ограничилась только изящной словесностью: он писал также научные труды, носившие практический характер в зависимости от рода его службы. Так, он перевёл с немецкого сочинение Бургсдорфа «Руководство к надёжному воспитанию и насаждению иностранных и домашних дерев, которые в Германии, равномерно в средней и южной части России на свободе произрастать могут» (Санкт-Петербург, 1801—1803 годы) и с французского «Собрания кратких экономических сочинений, основанных на практике и опытах лучших английских фермеров»; этот труд посвящён им английскому филантропу и агроному графу Финдлетеру (Санкт-Петербург, 1806). В 1811 году обратился к педагогике и издал «Полную новейшую французскую грамматику», в основу которой была положена система Мейдингера. Руководство это имело успех и было введено в некоторых учебных заведениях, как о том свидетельствует сам Люценко в предисловии к изданной им в 1818 году «Французской грамматике Ломонда» с поправками француза К. К. Летелье и с собственными дополнениями. Дальнейшая литературная деятельность Люценко была связана с «Вольным обществом любителей Российской словесности», действительным членом которого он состоял со дня основания; первое время был его председателем, цензором поэзии, членом цензурного комитета и «исполнителем».

Из протоколов общества, хранящихся в Академии Наук, видно, что в 1816—1818 годах он часто выступал с чтением своих произведений, как-то: «Царь Иван Васильевич Грозный на звериной охоте», историческая повесть в прозе (1816 год); «Чеслав», эпический опыт в стихах (напечатан в «Соревнователе» за 1818 г., № 2 и отдельной книжкой — Санкт-Петербург, 1818 год); «Польза просвещения и благотворения», дидактическое стихотворение (там же, 1819 год, часть VII, страницы 68—74); «Буривой и Ульмила», эпический опыт в стихах (там же, 1818 год, часть IIІ, страницы 59—87); «Церна, княжна Черногорская», древнее предание («Приятное и полезное препровождение времени», 1795 год, часть VIII, страницы 244—250). Отказавшись затем от сотрудничества в «Соревнователе», Люценко, однако, не прекращал занятия литературой и в 1819 году напечатал свой перевод с немецкого сочинения Иоанна Масона «О познании самого себя», в 1822 году — «Странствование Телемака» Фенелона, исправленный перевод по рукописи Шиповского, и в 1824 году — перевод Мильтона «Потерянный и возвращённый рай». В рукописях остались следующие его труды: «Избранные места и краткие поэмы из лучших древних и новых иностранных писателей, стихами»; «Воспитание, поэма в 4-х песнях, с французского, из 9-й части изданного на французском языке г-ном Доратом собрания Героид»; «Сельская экономия для дам, ч. I, с чертежом» и «Систематическая выписка из 24-х частей Трудов С.-Петербургского Имп. Вольного Экономического общества»; им также был издан в Москве перевод «Путешествия в Азиатскую Грецию», но в каталогах он не встречается.

Его жизнь и творчество становятся темой диссертационных исследований.

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

При написании этой статьи использовался материал из Русского биографического словаря А. А. Половцова (1896—1918).

Отрывок, характеризующий Люценко, Ефим Петрович

– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.