Ефросинья Старицкая

Ефросинья Старицкая
Серафима Бирман в образе Ефросиньи Старицкой (кадр из фильма С. Эйзенштейна «Иван Грозный», 1944 год)
Род деятельности:	княгиня, монахиня Горицкого монастыря
Дата рождения:	1516(1516)
Дата смерти:	20 октября 1569(1569-10-20)
Отец:	Хованский, Андрей Фёдорович
Супруг:	Андрей Иванович Старицкий
Дети:	Владимир Старицкий

Ефросинья Андреевна Старицкая (1516 — 20 октября 1569) — княгиня, урождённая Хованская (потомок в IX колене великого князя литовского Гедимина), супруга Андрея Ивановича, князя Старицкого (2 февраля 1533 года).

Биография

После смерти мужа, поднявшего в Новгороде бунт против московского государя, вместе со своим сыном Владимиром в 1537—1540 годах находилась в заключении. В 1541 году по ходатайству князей Шуйских, возглавлявших опекунский совет над Иваном IV была освобождена вместе с сыном, которому вернули княжеский удел.

…пожаловал князь великий Иван Васильевич всея Русии, по печалованию отца своего Иоасафа митрополита и боляр своих, князя Владимира Андреевича и матерь его княгиню Ефросинию, княже Андреевскую жену Ивановича, из нятства выпустил, и велел быти князю Владимиру на отца его дворе на княже Андреевском Ивановича и с материю.

В марте 1553 года, во время тяжёлой болезни царя, бояре видели в сыне Ефросиньи кандидата на московский престол вместо сына Ивана IV царевича Дмитрия, к боярам примкнула и сама княгиня. Придворные разделились на две партии и победа досталась сторонникам царя. Была составлена крестоприводная запись на верность царевичу Дмитрию, которую Владимира заставили подписать, несмотря на возражения матери. К самой Ефросинье бояре трижды посылали требование «чтоб и она привесила свою печать к крестоприводной записи», что ею было сделано, но «много она бранных речей говорила».

Опала

В мае 1563 года на Ефросинью и её сына был подан донос Ивану Грозному. Обвинённая «в неправде», она была насильно пострижена в Афанасьевском монастыре под именем Евдокии. Затем ей было позволено отправиться в основанный ею Воскресенский Горицкий монастырь и «поволи же ей государь устроити ествою и питьем и служебники и всякими обиходы по её изволению, и для береженья велел у неё в монастыре бытии Михаилу Ивановичу Колычеву да Андрею Федоровичу Щепотьеву да подьячему Андрею Шулепникову». Опальной княгине было разрешено сохранить при себе прислугу и ближних боярынь-советниц, которым было выделено несколько тысяч четвертей земли в окрестностях монастыря. Горицкий монастырь не стал для Ефросиньи местом тюремного заточения, ей разрешалось выезжать из него на богомолье в соседние обители.

Ефросинья известна своей златошвейной мастерской, устроенной ею в княжеской усадьбе, а затем перенесенной в Горицкий монастырь. Сохранилось 12 её работ, шесть из которых находятся в собрании Русского музея.

Смерть и почитание

20 октябряК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан) 1569 года вслед за убийством Владимира Старицкого и большей части его семьи по царскому приказу её утопили в реке Шексне вместе с сопровождавшими её монахинями (в их числе была невестка царя Иулиания (в иночестве Александра), жена его родного брата Юрия) и слугами. О её казни сообщает синодик опальных и князь Андрей Курбский:

Тогда же убил Владимира Старицкого, двоюродного брата своего, с матерью его Ефросиньей, княжной Хованской, которая происходила из рода великого князя Литовского Ольгерда, отца Ягайло, короля польского, и была воистину святой, постницей великой, во святом вдовстве и в монашестве воссиявшей…

Тела Евросиньи и Иулиании были погребены в монастыре и княгини стали почитаться местночтимыми Вологодскими святыми. Над их захоронением была возведена часовня, а в XIX веке каменный Троицкий собор в котором над их могилой была установлена рака с надписью:

Здесь покоются Великия Княгини: 1. Евфросиния, во иночестве Евдокия. 2. Иулиания, во иночестве Александра. 1569 Октября 15. Сии инокини, по воле Царя Иоанна Васильевича Грознаго, утоплены были в реке Шексне, которая протекает близ Горицкаго монастыря. Именитыя утопленницы плыли против воды и были взяты и погребены с подобающею честию, как царския особы.

В 2007 году в Горицком монастыре были найдены два женских погребения, которые, предположительно, принадлежат святым княгиням Ефросинье и Иулиании. Начался сбор материалов в Комиссию по канонизации святых РПЦ для установления им общецерковного почитания. По другой версии, её гробница находилась в Вознесенском соборе Московского кремля, в 1930 году саркофаг перенесли в подвал Архангельского собора.

В искусстве

• В фильме «Иван Грозный» (1944 год) Сергея Эйзенштейна роль княгини Ефросиньи играет Серафима Бирман. Княгиня показана главой боярского заговора против царя Ивана IV.
• В телесериале «Иван Грозный» (2009 года) Андрея Эшпая роль княгини Ефросиньи играет Евгения Симонова.

Ссылки

• [www.library.pravpiter.ru/book_2/14.htm Княгиня Ефросинья Старицкая]

Отрывок, характеризующий Ефросинья Старицкая

Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.