Жабий камень

Жабий камень (англ. Toadstone), также известный как жабовый камень и бафонит — мифический синий камень или самоцвет, который якобы служил в качестве противоядия, и который согласно поверьям можно было найти в голове жабы. При этом стоит отличать жабий камень от батрахита — лягушачьего камня, который якобы можно найти в головах лягушек.

Жабьим камнем также называли окаменелые зубы Лепидотов — вымершего семейства лучепёрых рыб юрского и мелового периодов, считавшиеся «камнями совершенной формы».

Поверья, связанные с камнем

В какой-то момент появилось мнение, что эти окаменелости — это драгоценные камни, которые сверхъестественным образом образуются в головах жаб. Первое их описание было дано Плинием Старшим в первом столетии.

По словам Пола Тейлора из английского музея естественной истории:

Как и акульи зубы, бафониты считались противоядиями и использовались в лечении эпилепсии.". Уже в начале 14-ого века люди начали украшать ювелирные изделия бафонитами из-за их магических способностей. В их фольклоре, бафонит нужно было извлекать из старой жабы, пока она ещё жива, что, по утверждениям натуралиста XXVII века Эдварда Топселя, можно было сделать, положив жабу на кусок красной ткани.

Кроме того, «жабий камень» — старое шахтёрское название базальтовых вкраплений в дербиширском известняке.

Аллюзии в литературе

В поэме Шекспира «Как вам это понравится» бафонит упоминается как аллюзия на Старого Герцога (Акт 2, Сцена 1, строки с 12-14).

Sweet are the uses of adversity;
Which, like the toad, ugly and venomous,
Wears yet a precious jewel in his head.

В рассказе Джеймса Бранча Кабела «Дочери Бальтазара» (сборник «В определенный час») и его сценической адаптации Торговцы Драгоценностями, Алессандро де Медичи пытается соблазнить Грациозу, перечисляя имевшиеся у него драгоценные камни, в том числе и «драгоценности, вырезанные из мозга жабы».

См. также

• Мифрил
• Унобтаний
• Криптонит
• Философский камень

Отрывок, характеризующий Жабий камень

«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.