Эбер, Жак-Рене

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Жак-Рене Эбер»)
Перейти к: навигация, поиск
Жак-Рене Эбер
Jacques-Réné Hébert
Дата рождения:

15 ноября 1757(1757-11-15)

Место рождения:

Алансон (Франция)

Дата смерти:

24 марта 1794(1794-03-24) (36 лет)

Место смерти:

Париж

Гражданство:

Франция Франция

Род деятельности:

журналист

Автограф

Жак-Рене Эбе́р (фр. Jacques-Réné Hébert; 15 ноября 1757, Алансон — 24 марта 1794, Париж) — деятель Великой французской революции, крайне левый среди якобинцев, «предводитель» эбертистов и защитник санкюлотов.





Биография

Жак Рене Эбер, родился 15 ноября 1757 года в Алансоне, городе на северо-западе Франции, происходил из семьи ювелира. Жак Рене был вторым из четырёх детей в семье. Очень популярный, талантливый памфлетист. Благодаря своей газете «Папаша Дюшен», основанной летом 1790, стал одним из популярных деятелей французской Революции, в которой он освещал политические события в популярном, нередко грубом языке.

Образованием мальчика занималась мать. Она решила, что ему следует поступить в коллеж Апансона вместо того, чтобы податься в подмастерья к своему дяде, занимавшемся, как и все в их семье, ювелирной торговлей. После окончания коллежа Эбер получил место клерка в офисе прокурора. Но, вскоре против него было возбуждено уголовное дело за оскорбление некоего врача. Он его проиграл, и в 1779 году был оштрафован на 1000 ливров. Эта сумма разорила семью. После этого он уехал из Алансона в Руан, откуда вскоре отправился в Париж. Там он вынужден был терпеть нищету и голод. В 1786 году он получил небольшую должность билетёра в Театре Варьете. В конце концов, он обратился к одному знакомому врачу, который нашёл для него работу: отредактировать чью-то рукопись.

В начале 1791 года Эбер стал членом Клуба Кордельеров (в июле 1792 года избирался председателем Клуба). Участвовал в восстании 10 августа 1792 года будучи членом городского совета и комиссаром Парижской коммуны. В том же месяце вступил в Якобинский клуб. В декабре 1792 года Эбер был избран заместителем прокурора Парижской коммуны. Содействовал падению жирондистов, которые его арестовали 25 мая 1793 года, но под давлением народных масс вынуждены были освободить.

Эбер стоял во главе эбертистов, отстаивающих необходимость усиления революционного террора, требовавших отмены христианского богослужения и введения «культа Разума»; обвинял реформиста Дантона и Робеспьера в посягательстве на свободу. Последний обвинил эбертистов в нравственной распущенности, анархизме и предательстве родины и подал сигнал к их преследованию. 14 марта 1794 года правительство арестовало эбертистов. По сфабрикованному делу, решением Революционного трибунала, 24 марта 1794 года Эбер вместе с товарищами был гильотинирован.

Газета, политические взгляды

В 1790 году он, наконец, нашёл себя. Он опубликовал свой первый памфлет «Маленький гарем аббата Мори». Впоследствии стал выпускать газету «Папаша Дюшен», которая стала популярнее, чем газета Марата. Эбер умел разоблачать контрреволюционные интриги и проницательно предрекать ход событий.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4318 дней]

Вначале он был умеренным монархистом. Он говорил о Людовике XVI как о представителе независимого государства, порвал с Лафайетом и был настроен предубежденно против священников, в особенности высших иерархов церкви. Но, что, прежде всего сделало его газету популярной, так это его талант общения с санкюлотами на их собственном языке.

В январе 1791 года Эбер высказался против разделения общества на так называемых «активных» и «пассивных» граждан, изменив своё отношение как к королю, так и к Национальному собранию. К этому времени он эволюционировал от умеренного монархиста к демократическому республиканцу. К марту 1791 года он присоединился к Клубу кордельеров и, после бегства Людовика в Варенн, стал твёрдым республиканцем.

После событий на Марсовом поле он стал осторожен, однако резко раскритиковал высокий имущественный ценз, необходимый для выборов в Законодательное собрание, агитируя за «хороших депутатов», таких как Максимилиан Робеспьер.

В 1792 году Эберу было 35 лет, и он являлся единственным владельцем и издателем газеты «Пер Дюшен», игравшей заметную роль в мобилизации федератов (национальных гвардейцев департаментов Франции) и представителей секций на антимонархическую демонстрацию 20 июня 1792 года. В следующем месяце он был избран председателем Клуба кордельеров, принявшем радикальную политическую программу: устранение короля, замена агентов Людовика комиссией и осуществление некоторых мер для демократизации управления.

Политическая деятельность

В 1790 году Эбер, как «пассивный гражданин», не смог вступить в Якобинский клуб. После восстания 10 августа 1792 года этот ярлык с него был формально снят (он фактически потерял значение к весне этого года), и Эбер и Шометт стали членами клуба. Во время суда над Людовиком Эбер вначале был против смертной казни, однако изменил позицию, аргументируя свою точку зрения тем, что народ, возглавляемый королями, не может быть свободным.

Когда Конвент проголосовал за казнь короля, Эбер вместе с Домиником Жозефом Гара, министром внутренних дел, и Пьером Мари Лебреном, жирондистским министром иностранных дел, отправился объявить королю о приговоре. Он описал поведение короля честно и с симпатией, отметив, что «король был твёрд и благочестив до последней минуты».

31 мая Собрание в Епископстве (не предусмотренный законом орган власти, состоявший из делегатов, представлявших тридцать три относительно радикальных секции) подняло восстание против жирондистов, Эбер выступил в его защиту, считая существование этого органа необходимым для обеспечения снабжения столицы. Комиссия двенадцати, созданная Конвентом по предложению Бертрана Барера с целью предотвращения назревавшего восстания, арестовала Эбера, подвергнув его семичасовому допросу и заключив в тюрьму.

Находясь в тюрьме, Эбер опубликовал 240-й номер «Папаши Дюшена», требуя наказания «предателей». Клуб кордельеров принял резолюцию об освобождении его силой. В Конвенте шли бурные дебаты. В результате Эбер был освобожден 28 мая 1793 года, а работа Комиссии двенадцати была временно приостановлена.

Успешное восстание против жирондистов, начавшееся 31 мая, подняло престиж Эбера на новые высоты. После свержения короля 10 августа 1792 года Парижская коммуна безуспешно пыталась организовать своего рода универсальную коммуну, которая бы объединила все департаменты. Теперь Эбер возродил этот план, вступив в переписку с 44 тысячами коммун Франции.

Лидеры монтаньяров, захватившие власть в результате восстания 31 мая и не собиравшиеся делить её с Парижской коммуной, относились ко всему этому с подозрением. Восстание федератов летом 1793 года положило конец планам Эбера, однако его выступление против Конвента не было забыто.

Эбер вел не прекращавшуюся борьбу против своего заклятого врага Пьера Филиппо, депутата департамента Сарт. Спор между двумя соперниками был связан различными походами к тому, как вести кампанию против монархической контрреволюции в Вандее. Сторонники Филиппо, презрительно именовавшиеся Эбером «филиппотистами», были членами группы дантонистов. Эбер всегда обвинял «филиппотистов» в том, что они скрываются за маской патриотизма. «. Он называл их „санкюлотами новой марки“, которые пролагали свой путь в народные общества и секции для того, чтобы натравить одну группу патриотов на другую.

Эбер хотел стать министром внутренних дел. Выступил против Конвента и Больших комитетов из-за того, что они уступили этот пост другу Дантона Паре. Его деятельность стала опасной. Санкюлоты и кордельеры не могли не понимать этого. Все это в свою очередь осложняло позицию Эбера как глашатая санкюлотов. Его высказывание об Иисусе как лучшем санкюлоте» противоречило политике закрытия церквей, в которых возносили молитву тому же самому Иисусу. Вне зависимости от того, был ли Эбер деистом, как утверждают некоторые историки, или атеистом, на чём настаивают другие, его действия как чиновника Парижской коммуны были направлены на дехристианизацию. Пропасть, лежавшую между практикой дехристианизации и верой в Верховное существо, нельзя было перейти. Это понимали Робеспьер и его сторонники в Комитете общественного спасения. Эбер должен был дорого заплатить за то, что выступал против неба и новой светской власти, которая говорила от имени неба.

В конце зимы, последствия закона о всеобщем максимуме становятся серьёзными. Недостаток продуктов, плохое качество вина приводят к стычкам в очередях на пороге магазинов. Этот экономический кризис оказывает влияние на борьбу между революционными силами, каждый из которых предлагал своё решение проблемы.

Поражение

В марте 1794 г., используя недовольство парижской бедноты недостатком продовольствия, вместе с некоторыми другими руководителями клуба кордельеров призывал народ к очередному вооружённому восстанию, «новому 31 мая». Убедившись, что генеральный совет Парижской коммуны к восстанию не готов, дал отбой и попытался оправдаться. Но это было бесполезно.

Ночью 13 марта 1794 года Максимилиан Робеспьер решил, при помощи революционного трибунала, расправиться со своими врагами как «слева» (с Эбером и эбертистами), так и «справа» (с Жоржем Дантоном и Камиллом Демуленом). Все они были арестованы.

Через неделю состоялся судебный процесс. Наряду с традиционными для того времени политическими обвинениями в «заговоре против свободы французского народа и попытке свержения республиканского правительства» Эберу вменялась в вину заурядная кража рубашек и постельного белья. Он был приговорён к смертной казни на третий день суда. 24 марта 1794 решение суда было исполнено.

В кино

См. также

Напишите отзыв о статье "Эбер, Жак-Рене"

Примечания

Ссылки

  • Гебер, Жак-Рене // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • [www.marxists.org/history/france/revolution/hebert/index.htm Jacques Hébert Archive]
  • Серебрякова Г. [LaRevolution.ru/Serebryakova.html Клара Лакомб, союзница «бешеных»]
  • Захер Я. М. [LaRevolution.ru/Zakher.html Последние работы (РУ, Лакомб)]
  • [LaRevolution.ru/Books/Rev_tribunal-11.html «Дело Эбера»]
  • Славин М. [web.archive.org/web/20080728061304/vive-liberta.narod.ru/biblio/hebertistes_mslavin.htm «Эбертисты под ножом гильотины» (отрывки)]
  • [web.archive.org/web/20120111145143/vive-liberta.narod.ru/ref/ref1.htm/ В библиотеке vive-liberta].
  • Brunet, «Le Père Duchesne d’Hébert» (Париж, 1857).

Отрывок, характеризующий Эбер, Жак-Рене


Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.