Картье, Жак

Жак Картье
фр. Jacques Cartier
Жак Картье. Портрет кисти Теофиля Амеля (ок. 1844); копия с несохранившегося полотна Франца Рисса 1839 года.
Дата рождения:	7 июня 1491(1491-06-07)
Место рождения:	Сен-Мало, Герцогство Бретань
Дата смерти:	1 сентября 1557(1557-09-01) (66 лет)
Место смерти:	Сен-Мало, Франция
Отец:	Жаме Картье
Мать:	Жесслен Жансар
Разное:

Жак Картье́ (фр. Jacques Cartier; 1491, Сен-Мало — 1 сентября 1557, Сен-Мало) — французский мореплаватель, положивший начало французской колонизации Северной Америки. Совершил три экспедиции к её берегам и стал первым европейцем, описавшим и нанёсшим на карту залив Святого Лаврентия и берега реки Св. Лаврентия и землю, которую он назвал «Страной Канад».

Наряду с Каботом и Шампленом считается одним из главных первооткрывателей Канады.

Биография

Точная дата рождения Жака Картье неизвестна, он родился между 7 июня и 23 декабря 1491 года в порту Сен-Мало на северо-восточном побережье герцогства Бретань. Сын Жаме Картье и Жесслен Жансар (фр. Jesselin Jansart). О ранних годах его известно мало. В апреле-мае 1520 года он заключил брак с Катрин, дочерью коннетабля Жака де Гранша.

По предположениям некоторых исследователей, Картье сопровождал флорентийского исследователя Джованни да Верраццано, неформально приглашённого королём Франции Франциском I исследовать восточное побережье Северной Америки в 1524 году. В ходе этой экспедиции Веррацано исследовал побережье от нынешней Южной Каролины до Новой Шотландии, включая прибрежные острова. Во время другой экспедиции они дошли до берегов нынешней Бразилии. В подтверждение участия Картье указывают на его отсутствие во Франции во время экспедиций. В то же время, несколько сомнительно участие бретонского моряка в экспедиции, отплывшей из Нормандии. Не упомянут он и среди членов команды корабля «Дофин».

В 1532 году Герцогство Бретань было формально объединено с Францией. Картье был представлен королю Франциску I Жаном ле Вёнёром, епископом Сен-Мало и аббатом Мон-Сен-Мишель, в Мануаре де Брионе. Ле Вёнёр сообщал о путешествиях к Ньюфаундленду и Бразилии в доказательство способности Картье «вести суда к открытию новых земель в Новом Свете». Картье поделился с королём своими замыслами попытать счастье в исследованиях Запада; он поставил себе целью найти дорогу в Индию и Китай.

Первая экспедиция Картье прошла при содействии Франциска I в 1534 году. Он исследовал берега Ньюфаундленда и атлантическое побережье Канады и Залив Святого Лаврентия. Картье осуществил ряд контактов с местными индейцами и вернулся на родину осенью с двумя из них, родственниками вождя Доннаконы, на борту. Картье не смог обнаружить ряд проливов, а также считал острова Мадлен частью материка. Тем не менее экспедиция был признана успешной, и уже 30 октября 1534 года он получил 3000 ливров на подготовку второй экспедиции.

Вторая экспедиция, которая продолжалась 14 месяцев в 1535–1536 году, занималась исследованием реки Святого Лаврентия. Во время зимовки в форту около селения ирокезов Картье составил справочник, описав в нём быт и обычаи индейцев, растительный и животный мир. Возвращаясь из плавания, он был уверен что нашёл проход в Азию, к волшебной стране Сегеней, где много золота, рубинов и других сокровищ. Картье решил взять вождя Доннакону во Францию, чтобы он смог лично рассказать королю об этой стране. Доклад был принят благосклонно, и Картье был дарован один из кораблей второй экспедиции, Grande Hermine. Однако новой экспедиции помешала Итальянская война (1536—1538).

За время вынужденного перерыва Картье участвовал в защите Джеральда Фитцжеральда, вождя одного из ирландских кланов. По одним данным, он принимал участие непосредственно в подготовке бегства Фитцжеральда из Ирландии, по другим, встречал его в порту Сен-Мало.

17 октября 1540 года Франциск I приказал Картье вернуться в открытые им земли с целью начать их заселение. Предполагалось, что колонизацию возглавит Картье, получивший даже благословение из Рима. Ему было приказано взять из тюрем 50 заключённых и продвигаться с ними в новые земли Канады, Ошелаги и Сагенея. Через три месяца новый королевский приказ назначил руководителем экспедиции, ответственным за колонизацию, придворного гугенота Роберваля. Картье теперь должен был заниматься только навигационными вопросами. Новая экспедиция разделилась с самого начала. Картье прибыл в Канаду летом 1541 года и обнаружил изменение в отношении к ним индейцев. Проведя зимовку в осаждённом ирокезами форту и потеряв часть поселенцев, он вернулся на родину. На обратном пути Картье встретил Роберваля. Тот приказал ему вернуться, но Картье ослушался его приказа и тайно отплыл во Францию.

Больше Картье не участвовал в продолжительных экспедициях. Причин этому могло быть две: он нарушил субординацию и оставил Роберваля без прикрытия. Кроме того, привезённые им «сокровища» оказались кварцем и пиритом. В 1544 году он показал перед трибуналом, что хорошо управлял деньгами короля и Роберваля и выплатил в казну Сен-Мало 9 тысяч ливров. Оставшуюся часть жизни Картье провёл в родном Сен-Мало и расположенном неподалёку от него поместье Limoilou, служа переводчиком с португальского языка. Умер мореплаватель во время эпидемии в забвении, не оставив после себя детей. Его тело было предано земле в Соборе Сен-Винсента. Жена Картье скончалась в 1575 году.

Экспедиции

Первая экспедиция

В 1534 году Франциск I решил наверстать упущенное в освоении Америки, куда уже устремились испанцы, португальцы и англичане. По его приказу, который, однако, не сохранился, Картье начал подготовку к экспедиции, которая должна была обнаружить западный путь в богатые земли Азии. Он должен был «обнаружить определённые острова и земли, где, сказано, должно находиться большое количество золота и других драгоценностей». Несмотря на то, что по настоянию епископа ле Вёнёра, на судах был один священнослужитель, никаких миссионерских целей перед экспедицией не ставилось.

20 апреля 1534 года на двух кораблях с 61 человеком на борту стартовала первая экспедиция. Картье был знаком с побережьем, и ещё за месяц до отплытия он сказал, что планирует досбраться до пролива Белл-Айл, расположенного между полуостровом Лабрадор и островом Ньюфаундленд. Через двадцать дней после начала экспедиции он достиг берегов острова и направился на северо-запад. Несмотря на то, что места эти не были абсолютно новыми (неподалёку был расположен порт Брест, который снабжал рыбаков пресной водой, а ещё западнее он встретил заплутавший корабль из Ла-Рошели, которому указал дорогу на родину), Картье давал свои географические названия. Описывая побережье, Картье назвал его «земля, которую Бог отдал Каину», настолько мало было почвы на берегу.

15 июня Картье повернул на юг и приступил к исследованию новых земель. 26 июня он достиг островов Мадлен, а вечером 29 июня — острова Принца Эдуарда, не предполагая, однако, что это остров. На острове Брион Картье, вероятно, возвёл крест. На острове Роше-оз-Уазо («Птичья скала») в островах Мадлен его команда зарезала приблизительно 1000 птиц, большинство из которых являлись бескрылыми гагарками. Птиц было так много, что казалось, что «ими можно было бы заполнить трюмы всех кораблей Франции и не заметить при этом, что их количество на берегу сколько-нибудь уменьшилось».

4—9 июля экспедиция исследовала залив Шалёр в поисках прохода в Азию. Южную оконечность залива Картье назвал мыс Доброй Надежды (Cap d’Espérance), но его надежды так и не оправдались. 14—25 июля Картье исследовал залив Гаспе. 24 июля Картье с моряками установил 10-метровый крест со словами «Да здравствует Король Франции», и объявил эти территории владениями короля, но это не понравилось местному вождю Доннаконе. Во время исследований Картье неоднократно контактировал с индейцами: 12—13 июня это были беотуки с Ньюфаундленда, которые охотились на тюленей, в начале июля он встретил индейцев на берегах острова Принца Эдуарда, а 7 июля в заливе Шалёр микмаки торговали с ним шкурами. В заливе Гаспе он встретился с лаврентийскими ирокезами, которые спустились к воде на лов рыбы. Ирокезы доминировали на территории, поначалу они с благосклонностью приняли подарки Картье, но им не понравилось, что Картье объявил землю владением французского короля. Вождь ирокезов Доннакона вместе со своим братом и тремя сыновьями прибыли на корабль, после некоторых препирательств Картье взял с собой двух сыновей вождя.

Картье дважды был близок к открытию реки Святого Лаврентия. 25 июля он направился к острову Антикости и повернул вдоль него на восток, полагая, что к западу находится очередной залив, а 1—5 августа он продвигался по проливу вдоль острова, но в конце концов плохие погодные условия помешали и Картье решил возвращаться. 15 августа он достиг Ньюфаундленда и направился домой, 5 сентября экспедиция Картье вернулась в Сен-Мало.

Вторая экспедиция

Жак Картье отправился во второе плавание на трёх судах (Grande Hermine, Petite Hermine, Émérillon) с командой 110 человек, среди которых несколько родственников Картье и его жены, а также сыновья Доннаконы, которых Картье привёз из первого путешествия. За зиму во Франции они выучили язык, но не приняли католичество. На кораблях было два капеллана, которые проводили мессы во время путешествия, но вопросы обращения индейцев в веру опять не стояли.

19 мая 1535 года он отправился в путь из Сен-Мало, потратив 50 дней на пересечение Атлантики. С помощью индейцев 13 августа он достиг верховий реки Ошелага, которая была настолько велика, что «никто не видел её истоков». Солёная вода сменилась пресной и Картье решил, что нашёл тот проход, который искал. Он остановился в маленьком заливе, который назвал заливом Святого Лаврентия. Название быстро распространилось на весь залив и на реку.

Поднимаясь вверх по реке он достиг 7 сентября острова Орлеан. Эта была территория «канада». Картье планировал продолжать путь по реке и добраться до Ошелаги, но индейцы начали плести интриги. Доннакона хотел монополизировать торговлю с европейцами и отделиться от остальных ирокезов, поэтому препятствовал планам Картье. Картье оставил свои корабли на реке Сент-Круа, напротив мыса Стадакона, на котором была расположена деревня ирокезов и 19 сентября отправился к Хочелаги на корабле Émérillon. 2 октября он достиг крупного города, укреплённого в стиле ирокезов. Ошелага, ныне Монреаль, расположена у подножия горы, которую Картье назвал Мон-Руаяль. Дальнейшему продвижению мешали речные пороги. На языке жестов индейцы показали, что дальше на реке есть ещё пороги, а сама река ведёт к легендарной стране Сагеней, богатой золотом, серебром и медью. Картье был убеждён, что этот путь вёл в Китай, а пороги казались ему единственным препятствием на пути туда. Таким образом город, который в конечном счете появился в том месте, был назван Lachine Rapids и город Lachine, Квебека.

Уже 3 октября Картье двинулся в обратный путь, 7 октября он установил крест в устье реки Сент-Мориси. Европейцы строили форт около Стадаконы, индейцы продолжали плести интриги. Неизвестно точно, когда он решил провести зиму в Стадаконе. Должно быть, к тому времени было слишком поздно возвращаться во Францию. Картье и его люди в течение зимы укрепляли форт, рубили дрова, заготавливали дичь и рыбу.

С середины ноября 1535 года до середины апреля 1536 французские корабли были вморожены в лёд в устье реки Сен-Шарля, под Скалой Квебека. Лёд превышал морскую сажень (1,8 метров), а снег был высотой четыре фута (1,2 метра). К тому же той зимой вспыхнула цинга: сначала среди ирокезов, а затем среди французов. В своём журнале Картье пишет, что к середине февраля, «из 110 человек не нашлось бы и 10, чувствовавших себя достаточно хорошо, чтобы помочь другим, жалкое зрелище». В команде Картье погибло 25 человек, среди местных — 50 человек. Одним из выживших был Домагаи, которого Картье взял во Францию в предыдущем году. Жак Картье узнал от него, что смесь, сделанная из дерева, известного как аннедда (вероятно Туя западная), вылечивает цингу. Это средство, вероятно, и спасло экспедицию от катастрофы, позволив 85 французам пережить зиму.

Весной Картье отправился на родину, он взял с собой около десяти индейцев, включая Доннакону и несколько детей, а также несколько кусков золота и меховых шкур в багаже. Около Стадаконы он оставил корабль Petite Hermine. На обратном пути Картье выяснил, что острова Мадлен в самом деле являются островами, а также обнаружил пролив между Ньюфаундлендом и Кейп-Бретоном. 16 июля 1536 года экспедиция вернулась в Сен-Мало.

Третья экспедиция

17 октября 1540 года Франциск I приказал Картье вернуться в открытые им земли для начала их колонизации. Предполагалось, что её возглавит Картье. Однако 15 января 1541 главой новой экспедиции был назначен Жан-Франсуа де Ла Рок де Роберваль, придворный гугенот и приближённый короля, названный первым генерал-лейтенантом французской Канады. Картье же отводилась роль основного штурмана и навигатора. Пока Роберваль дожидался артиллерии и снабжения, необходимого для закрепления на новых землях, он позволил Жаку Картье отплыть раньше на своих судах.

23 мая 1541 Картье отбыл из Сен-Мало в свою третью экспедицию на пяти судах с полутора тысячами человек на борту. Среди кораблей были вернувшиеся с предыдущей экспедиции Grande Hermine и Émérillon. На сей раз о мысли найти проход к востоку пришлось забыть. Целью экспедиции были найти «Королевство Сагенея» и его богатства, а также основать постоянные поселения вдоль реки святого Лаврентия. Поселенцы везли с собой семена культурных растений и скот.

23 августа, достигнув Стадаконы, Картье вновь встретился с индейцами и объявил, что Доннакона умер, а остальные индейцы не захотели возвращаться. Старый форт был заброшен и Картье решил найти новое место. Пройдя несколько миль вверх по реке он вышел к мысу, за которым было устье реки Кап-Руж. Здесь он создал новое поселение Charlesbourg-Royal. Осенью у подножия мыса и на его вершине колонизаторы начали строительство двух фортов. Около нового поселения рос белый кедр, а также были найдены камни, похожие на алмазы и золото>, но по возвращении во Францию выяснилось, что это были кварцевые кристаллы и железные пириты. Отсюда пошла поговорка: «faux comme les diamants du Canada» («фальшивый, как канадские алмазы»). 2 сентября два судна были посланы домой. Они везли на своём борту найденные «сокровиша», а также отчёт о ходе экспедиции.

Поставив задачи для оставшихся в фортах, Картье 7 сентября на баркасах отправился к Ошелаги. Там он встретил старых знакомых и тщательно изучил пороги, чтобы попытаться пройти их следующей весной. Отсутствие переводчиков в этот раз сильно мешало ему. Кроме того, дружелюбное отношение индейцев сменялось враждебностью. О зиме 1541—1542 годов записей не сохранилось. По всей видимости, начавшуюся было цингу удалось победить с помощью индейского лекарства из белого кедра, но само поселение находилось на осадном положении. Произошла стычка, в которых местные индейцы убили около 35 французских поселенцев.

Картье отправился во Францию в начале июня 1542 года. В ньюфаундлендском порту Сент-Джонс он встретил Роберваля, который приказал Картье разворачивать свои корабли и сопровождать экспедицию. Однако Картье ослушался приказа и под покровом темноты покинул порт.

Дневники экспедиций

Дневники первой экспедиции были опубликованы в 1565 году Ramusio на итальянском, в 1580 году Florio на английском, в 1598 году Raphaël du Petit-Val на французском. Вариант французского манускрипта, обработанный Marc Lescarbot, хранится в BN (экспонат 841 коллекции Моро), оригинал не сохранился. Манускрипт из BN изучался Квебекским литературным и историческим обществом в 1843 году, Michelant и Ramé в 1867, H. P. Biggar в 1924, J. Pouliot в 1934, Th. Beauchesne в 1946.

Во время зимовки в Стадаконе Картье составил справочник с информацией о религии и обычаях лаврентийских ирокезов. Слово из языка лаврентийских ирокезов «канада» (деревня) стало названием территории и — позднее — государства Канада. Однако уже следующая французская экспедиция де Шамплена не обнаружила никаких следов ирокезской группы народностей, говорящих на лаврентийском языке, которые были полностью уничтожены в результате войны с гуронами и южными ирокезами.

Водные маршруты региона, протяжённые Richelieu, река Святого Лаврентия, Оттава, давали основания полагать, что континент намного шире, чем считалось ранее. Река Оттава вела к «пресноводному морю».

Дневники второй экспедиции были опубликованы анонимно в 1545 году на французском. В BN хранится три переработанных копии дневника: экспонаты 5589, 5644 и 5653 коллекции Моро, но оригинал не сохранился. Предположительно, автором оригинальных дневников второй экспедиции является Jehan Poullet. Сходство стилей дневников первой и второй экспедиции приводит некоторых авторов к заключению, что он же является автором дневников первой экспедиции. Биггар предполагает, что кто бы ни был автором, дневники представляют собой литературное изложение бортового журнала, который вёл сам Картье.

Дневники третьей экспедиции были опубликованы не в полном объёме в 1600 году Hakluyt на английском, в основу них лёг документ, найденный в Париже в 1583 году и позже утраченный. Авторство этого документа установить не удалось.

Внешность

Прижизненных портретов Картье не сохранилось. Известно, что после 1542 года Pierre Desceliers сделал двухдюймовый набросок на Harleian Mappemonde. В 1836 году Léopold Massard опубликовал портрет Картье, сделанный по этому наброску. Также известно изображение на карте Vallard, датированное 1547 годом и однодюймовое изображение в Ramusio, датированное 1556 годом. В 18-19 веках были опубликованы также портреты, сделанные François Riss (1839) и Michelant. Ни один из портретов, кроме первого наброска не обладает достаточной степенью достоверности.

Память

Корабль Petite Hermine, оставленный Картье во время второй экспедиции предположительно был найден в 1842 году. Часть деталей корабля была отправлена в Сен-Мало, другая хранится в Квебекском литературном и историческом обществе.

Литература

• Картье // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Jacques Cartier. [books.google.ca/books?id=VcKEk7hRTmYC&lpg=PP1&dq=The%20Voyages%20of%20Jacques%20Cartier&pg=PP1#v=onepage&q&f=true The Voyages of Jacques Cartier] / Ramsay Cook. — Toronto: University of Toronto Press, 1993. — ISBN 0802050158.

География   Морской портал   Персоналии   Франция   Канада

Отрывок, характеризующий Картье, Жак

Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.