Оффенбах, Жак

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Жак Оффенбах»)
Перейти к: навигация, поиск
Жак Оффенба́х
Jacques Offenbach
Основная информация
Имя при рождении

Jacob Offenbach

Дата рождения

20 июня 1819(1819-06-20)

Место рождения

Кёльн, Королевство Пруссия Королевство Пруссия

Дата смерти

5 октября 1880(1880-10-05) (61 год)

Место смерти

Париж, Третья французская республика Третья французская республика

Страна

Франция

Профессии

композитор, виолончелист

Инструменты

виолончель

Жанры

оперетта, опера

Награды

Жак Оффенба́х (фр. Jacques Offenbach; 20 июня 1819, Кёльн — 5 октября 1880, Париж) — французский композитор, театральный дирижёр и виолончелист, основоположник и наиболее яркий представитель французской оперетты.

И. Соллертинский считал Оффенбаха «одним из одарённейших композиторов XIX века»[1].





Биография

Ранние годы

Жак Оффенбах родился 20 июня 1819 года в городе Кёльне, который был тогда частью королевства Пруссии.[2] Дом, в котором он родился, был недалеко от площади, которая в настоящее время носит его имя — Offenbachplatz.[3] Оффенбах был вторым сыном и седьмым из десяти детей Исаака Иегуды Оффенбаха, урожденного Эбершта (или Эберста, нем. Eberst, 1779—1850) и его жены Марианны, урождённой Ридскопф (Ridskopf, ок. 1783—1840).[4]

Отец Оффенбаха Исаак, который был из музыкальной семьи, вскоре оставил ремесло книжного переплётчика и зарабатывал на жизнь как странствующий кантор в синагогах, а также играя на скрипке в кафе. Он является автором пьес для гитары, составителем Пасхальной хаггады (1838) с параллельным текстом на иврите и немецком языках и молитвенника для юношества (1839) с нотами канонических и сочиненных им мелодий.[5] Как уроженец города Оффенбах-на-Майне Исаак был широко известен по прозвищу «Оффенбахер» (нем. der Offenbacher), а в 1808 году он официально сменил фамилию на «Оффенбах».[6] В 1816 году он переселился в Кёльн, где стал давать уроки пения, преподавать игру на скрипке, флейте и гитаре, а также сочинять религиозную и светскую музыку. В Кёльне, в 1819 году, у него появился сын, получивший имя Якоб.

Первоначальное музыкальное образование Оффенбах получил у своего отца: с 6 лет начал учиться играть на скрипке, сочинять песни и танцы, а с 9 лет — на виолончели. Когда отец Оффенаха получил постоянное место кантора кёльнской синагоги, он смог позволить себе нанять для сына Бернхарда Бройера (нем. Bernhard Breuer), учителя по виолончели. Якоб со старшим братом Юлиусом (скрипка) и сестрой (фортепиано) выступал в составе семейного музыкального трио в местных танцевальных залах, гостиницах и кафе, исполняя преимущественно популярную танцевальную и оперную музыку, в обработке для фортепианного трио.[7]

Париж

Очевидная музыкальная одарённость сыновей побудила их отца в 1833 году привезти 18-летнего Юлиуса и 14-летнего Якоба в Париж, чтобы они получили образование и сделали себе карьеру, покинув провинциальную музыкальную сцену. Благодаря щедрой поддержке со стороны местных любителей музыки и муниципального оркестра, с которым они дали прощальный концерт 9 октября, два молодых музыканта в сопровождении своего отца, совершили в ноябре 1833 года четырёхдневное путешествие до Парижа. Французское произношение имени Якоба (Жако́б) вскоре сократилось до Жак. Франция стала второй родиной Жака Оффенбаха.

В Париже Оффенбах учился в Парижской консерватории (1833—1834) игре на виолончели у Луиджи Керубини. Хотя устав консерватории запрещал приём иностранцев, Керубини, прослушав игру Жака, пошёл на нарушение устава[8]. Параллельно с учёбой в консерватории Оффенбах играл в театральных оркестрах, выступал в салонах, сочинял сентиментальные баллады, танцевальную музыку для балов. Из-за финансовых трудностей Жак смог проучиться чуть больше года, но этого было достаточно, чтобы стать виртуозом игры на этом инструменте. После консерватории, в 1835 году, Оффенбах брал уроки композиции у Фроманталя Галеви, а также концертировал в Германии и Англии, но большого успеха не имел. Позднее Оффенбах выступал вместе с такими пианистами, как Антон Рубинштейн, Ференц Лист, Феликс Мендельсон, и другими.

Первоначально Оффенбах планировал играть и сочинять «серьёзную» музыку. Его любимым композитором был Гектор Берлиоз. Он мечтал стать автором замечательной оперы; эта мечта осуществится только посмертно. Сначала парижский театр Опера-Комик, где он во время учёбы подрабатывал в оркестре, а потом и другие театры, отказываются от услуг молодого, никому не известного композитора. Тогда Оффенбах и Фридрих фон Флотов организуют инструментальный дуэт и с успехом выступают в парижских салонах. Постепенно он приобретает известность, и в 1839 году ему впервые удаётся поставить водевиль со своей музыкой в театре Пале-Рояль — это дебют Оффенбаха в качестве театрального композитора.

В 1844 году Оффенбах принимает католицизм, чтобы жениться на Эрмини д’Алькен (Herminie d’Alcain), дочери испанского эмигранта-оппозиционера. Супруги прожили совместно 36 лет, у них родились четыре дочери. И. И. Соллертинский отмечает, что участие в сочинении легкомысленных оперетт не мешало Оффенбаху быть верным и любящим супругом[1].

В 1847 году[9] он получает место дирижёра в Театре-Франсэ. К этому времени относятся его небольшие легкие ариетты, написанные на сюжеты из басен Лафонтена. Сотрудничает с театром Флоримона Эрве.

Понемногу его исключительный мелодический дар находит признание. В 1850 году Оффенбах становится штатным композитором прославленного мольеровского театра Комеди Франсэз.

В 1855 году появляется жанр оперетты: Оффенбах открывает маленький театр, под названием Буфф-Паризьен и ставит там целый ряд небольших оперетт. Благодаря достоинствам музыки, умелому выбору актёров и либреттистов (чаще всего пьесы пишут Мельяк, Галеви, Кремьё), многие постановки имеют большой успех. Весь Париж напевает мелодии Оффенбаха. Уильям Теккерей, посетивший Париж в этом году, сказал: «Если в сегодняшнем французском театре что-нибудь имеет будущее, то это Оффенбах»[10].

В 1858 году были сняты ограничения, по которым театр Оффенбаха имел право выводить не более четырёх персонажей и ставить только одноактные пьесы. Оффенбах ставит масштабный спектакль «Орфей в аду». Художником-оформителем «Орфея» стал молодой Гюстав Доре[10]. Враждебные критические статьи только повышают популярность оперетты; приходит международный успех.

За «Орфеем» последовало около сотни оперетт, из которых наибольшую популярность заслужили:

  • Женевьева Брабантская (1859)
  • Песенка Фортунио (1861, по новелле Альфреда де Мюссе)
  • Прекрасная Елена (1864), наиболее известное произведение композитора
  • Синяя Борода (1866)
  • Парижская жизнь (1866)
  • Великая герцогиня Герольштейнская (1867)
  • Перикола (1868)
  • Трапезундская принцесса (1869)
  • Разбойники (1869)

Оперетты Оффенбаха ставились повсюду в мире. Под его влиянием и по его совету Иоганн Штраус создал новый центр опереточного искусства — в Вене.

Кульминацией успеха Оффенбаха стала Всемирная выставка 1867 года в Париже. Маленький театр с трудом вмещал многочисленных гостей, в том числе монархов, видных политиков и других знаменитостей.

В 1870 году разгорелась франко-прусская война. Театр Буфф-Паризьен был закрыт, его здание отведено под лазарет. Оффенбах подвергается травле с обеих сторон: французские газеты обвиняют его в симпатиях к Германии, а немецкие — в предательстве. Оффенбах на год покидает Францию, путешествует по Европе. По возвращении в Париж в 1871 году правые круги обвиняют его в насаждении аморализма, подрыве национальной идеи, высмеивании монархии, религии, армии и других святынь, что, по их мнению, способствовало позорному поражению Франции. Либреттисты Мельяк и Галеви покидают Оффенбаха и переходят к Лекоку.

В 1875 году Оффенбах вынужден объявить о своём банкротстве. В 1876 году он гастролирует по США, где имеет огромный успех.

Последние годы

В 1878 году новая оперетта Оффенбаха, «Мадам Фавар», была хорошо принята парижанами. Несмотря на ухудшение здоровья и переутомление, композитор пишет оперетту «Дочь тамбурмажора», премьера которой успешно состоялась 13 декабря 1879 года — это последнее его произведение, исполненное при жизни. Затем он начинает работу над давно задуманной лирико-романтической оперой «Сказки Гофмана» по мотивам произведений Э. Т. А. Гофмана. «Торопитесь поставить мою оперу, у меня немного времени» — писал композитор директору театра Опера-Комик Леону Карвальо. Оффенбах написал всю партитуру, завершил оркестровку пролога и первого акта, но довести до конца второй акт уже не успел.

Оффенбах умер от приступа удушья 5 октября 1880 года. Иоганн Штраус отменил свои гастроли и приехал в Париж попрощаться с другом. Оффенбах похоронен на кладбище Монмартр, в Париже.

Оставшиеся детали оперы «Сказки Гофмана» завершил его друг, Эрнест Гиро, известный также редактированием оперы Бизе «Кармен». Гиро вставил в оперу несколько фрагментов из других произведений Оффенбаха, в том числе знаменитую «Баркаролу» (написанную для «Ундины»). Премьера оперы состоялась в 1881 году в театре Опера-Комик, где некогда начинал молодой Оффенбах. «Сказки Гофмана» были восторженно приняты публикой и исполняются до сих пор.

Основные произведения

Оперетты Оффенбаха, остроумные и жизнерадостные, наполненные красочной музыкой, то лиричной, то каскадной, были чрезвычайно популярны во всей Европе. Они являются центром всего его творчества, а лучшие из них ставятся по сей день. В оперную классику вошла и «лебединая песня» Оффенбаха — «Сказки Гофмана» (фр. Les Contes d’Hoffmann).

Список некоторых других произведений Оффенбаха:

  • 1839: «Паскаль и Шамбор», водевиль
  • 1847: Большой концерт для виолончели с оркестром
  • 1855
    • «Арлекин-цирюльник», балет-буффонада
    • «Пьеро-клоун», пантомима
    • «Полишинель в свете», балет
  • 1856: «Пастушки Ватто»
  • 1858: «Маленькие пророки»
  • 1860: «Бабочка», фантастический балет в 2-х актах, постановка Марии Тальони
  • 1864: «Рейнская ундина» («Рейнские русалки», нем. Die Rheinnixen, фр. Les Fées du Rhin), романтическая опера
  • 1868: «Волшебная дудочка»
  • 1869: «Какаду»
  • 1872: «Сплетня»

Фотогалерея

См. также

Напишите отзыв о статье "Оффенбах, Жак"

Примечания

  1. 1 2 Соллертинский И. И., 1962.
  2. С 1815 года западная немецкая провинция Provinz Jülich-Kleve-Berg, столицей которого был город Кёльн, была частью королевства Пруссии.
  3. Lamb, Andrew. [www.oxfordmusiconline.com:80/subscriber/article/grove/music/20271 «Offenbach, Jacques (Jacob)»], Grove Music Online, Oxford Music Online, 2007, accessed 8 July 2011
  4. Faris, Alexander, 1980, p. 14.
  5. [www.eleven.co.il/article/13120 Оффенбах, Жак] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
  6. Питер Гэммонд и Антонио де Альмейда утверждают, что Исаак уже использовал фамилию Оффенбах на момент его вступления в брак в 1805 году. Жан-Клод Йон утверждает, что формальное принятие фамилии было в 1808 году, в соответствии с наполеоновским указом о регулировании еврейских фамилий (Массовое присвоение евреям фамилий в конце XVIII — начале XIX века).
  7. Gammond, Peter, 1980, p. 15.
  8. Владимирская А. Р., 1975, с. 24.
  9. По другим данным — 1849 г. (Оффенбах, Жак // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.)
  10. 1 2 Владимирская А. Р., 1975, с. 27-28.

Литература

  • Владимирская А. Р. [sunny-genre.narod.ru/books/zcho/contents.html Звёздные часы оперетты. 1-е изд.]. — Л.: Искусство, 1975. — 136 с.
  • Владимирская А. Р. Оперетта. Звёздные часы. 3-е изд., испр. и доп.. — СПб.: Лань, Планета Музыки, 2009. — 288 с.
  • Кракауэр З. Жак Оффенбах и Париж его времени. — М.: Аграф, 2000. — 416 с. — ISBN 5-7784-0095-0.
  • Соллертинский И. И. Оффенбах. — М.: Гос. муз. изд-во, 1962. — (Библиотечка любителя музыки).
  • Трауберг Л. З. Жак Оффенбах и другие. — М.: Искусство, 1987.
  • Янковский M. О. [sunny-genre.narod.ru/books/yankovsky_1937/contents.html Оперетта]. — М. ; Л.: Искусство, 1937.
  • Ярон Г. М. [sunny-genre.narod.ru/books/olzj/contents.html О любимом жанре]. — М.: Искусство, 1960.
  • Almeida, Antonio de. Offenbach's songs from the great operettas. — New York: Dover Publications, 1976. — ISBN 0-486-23341-3.
  • Gammond, Peter. Offenbach. — London: Omnibus Press, 1980. — ISBN 0-7119-0257-7.
  • Faris, Alexander. Jacques Offenbach. — London: Faber & Faber, 1980. — ISBN 0-571-11147-5.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Оффенбах, Жак

Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.


Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по двое, по трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми – в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:
– Как же ты хочешь… Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было… потому что… ну, оттого…
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
– Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, – проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.


В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два – глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.