Жанлис, Стефани-Фелисите Дюкре де Сент-Обен

Стефани-Фелисите Дюкре де Сент-Обен Жанлис
Stéphanie-Félicité Ducrest de Saint-Aubin, comtesse de Genlis
Дата рождения:	25 января 1746(1746-01-25)
Дата смерти:	31 декабря 1830(1830-12-31) (84 года)
Гражданство:	Франция Франция
Род деятельности:	писательница
Направление:	сентиментализм
Жанр:	роман
Язык произведений:	французский

Стефани-Фелисите Дюкре де Сент-Обен, графиня де Жанлис (фр. Stéphanie-Félicité Ducrest de Saint-Aubin, comtesse de Genlis), известная главным образом как Графиня де Жанлис (25 января 1746 — 31 декабря 1830) — французская писательница, автор сентиментальных романов, пользовавшихся широкой популярностью по всей Европе: «Адель и Теодор, или Письма о воспитании», «Вечера в замке, или Уроки морали применительно к детскому возрасту» и др. Была воспитательницей детей в семье герцога Шартрского, в их числе был будущий король Франции Луи-Филипп I и его младшая сестра Аделаида. Константин Батюшков назвал прозу графини де Жанлис «катехизисом молодой девушки».

Биография

Образование получила поверхностное; в 15 лет вышла замуж за полковника, графа де Жанлиса. По протекции своей тетки, мадам де Монтессон, фаворитки герцога Орлеанского, 26-летнюю Жанлис приняли в 1772 году компаньонкой герцогини Шартрской, невестки герцога Орлеанского. Одновременно мужу Жанлис пожаловали должность капитана гвардии герцога Шартрского. К этим двум должностям полагалось размещение во дворце Пале-Рояль, а также содержание в размере 6000 ливров для мужа и 4000 ливров для жены. Сразу после вступления в должность графиня де Жанлис начала флиртовать с герцогом Шартрским, и уже летом того же года, когда герцогиня отправилась на лечение на воды в Форж, эти отношения достигли пика своей страсти.

Герцог Шартрский — впоследствии известный гражданин Эгалите — так пленился её красотой и умом, что сделал её воспитателем своих детей. Педагогом она оказалась энергичным и довольно оригинальным; она учила, забавляя посредством волшебного фонаря, домашнего театра и прочего; сильно налегала на гимнастику; не давала своим воспитанникам ни минуты свободы, чтоб подумать и осмотреться. Отчасти чтобы оправдать своё положение в глазах света, она стала писать педагогические и детские книжки: «Образовательно-воспитательный театр» (Théâtre d'éducation, 1779]-1780), «Адель и Теодор, или письма о воспитании» (Adèle et Théodore ou lettres sur l'éducation, 1782); «Перед сном во дворце, или правила морали в отношении детей» (Les veillées du château ou cours de morale à l’usage des enfants, 1784). Писала живо и довольно умно, но с напускной чувствительностью, которая в то время очень нравилась.

В самом начале революции, из-за своих связей с Пале-Роялем, играла довольно видную роль, посещала якобинский клуб и сблизилась с Петионом, а позднее с Дюмурье. Ещё в 1789 г. она издала книгу «Советы по воспитанию королевского наследника» (Conseils sur l'éducation du Dauphin), в конституционном духе. Когда революция разгорелась, она эмигрировала из Франции и жила в Бельгии, Швейцарии и Германии. В 1795 г. она издала в Гамбурге роман «Рыцари Лебедя, или двор Карла Великого» (Les Chevaliers du Cygne ou la cour de Charlemagne; 2-e изд., Париж, 1805 г.), очень понравившийся публике.

В 1801 г. она была вычеркнута из списков эмигрантов; первый консул, надеясь, что она будет всецело служить его правительству, назначил ей большую пенсию и отвёл квартиру в библиотеке арсенала, но за книгу «История Генриха Великого» (Histoire de Henri le Grand) y неё отняли и то и другое. После возвращения Бурбонов пенсия ей была возвращена, и она стала довольно видной представительницей реакции против идей XVIII в. После «Рыцарей лебедя» она написала множество романов и повестей, которые сейчас же переводились на иностранные языки.

В 1825 году Жанлис издала свои записки под заглавием «Воспоминания Фелиции» (Souvenirs de Félicie), в которых много интересных анекдотов, но чувствуется самодовольство ограниченности. Как человек Жанлис была далека от того ореола строгой нравственности, которым она пыталась окружить себя под старость: в своё время она очень любила пожить, стремилась везде блистать и играть роль, и не задумывалась над средствами.

Характеристика творчества

В некоторых из произведений Жанлис преобладает якобы «моральный» интерес, в других — якобы исторический; но моральные заглавия и нравоучительные сентенции не мешали ей рисовать при случае довольно фривольные положения и картины, а исторического у ней, кроме имён и годов, почти ничего нет. Тон её сочинений несколько слащавый; содержание их интересно и разнообразно, иногда довольно фантастично. Лучшим из её произведений считается «Mademoiselle de Clermont» (1802), сюжет которого взят из светской, хорошо ей знакомой жизни.

Кроме романов, Жанлис писала книги педагогические и моральные, комедии, мелодрамы (между прочим, облекла в драматическую форму некоторые сюжеты из священной истории, например «Иосиф, узнанный братьями»), путешествия, критические обозрения и т. д., всего до девяноста томов.

Переводы на русский

Переведённые на русский язык её романы пользовались популярностью, некоторые выдержали по два-три издания. Каталог Смирдина называл её 54 произведения, переведённые на русский язык, например:

• «Дух» (М., 1808)
• «Осада Ла-Рошели, или несчастие и совесть» (М., 1808)
• «Маленькие эмигранты, или переписка детей» (М., 1811)
• «Альфонсина, или материнская нежность» (М., 1815)
• «Иоанна французская», историческая повесть (М., 1816)
• «Петрарка и Лаура» (М., 1822)
• «Госпожа Ментенон» (Орёл, 1825)

Комедии:

• перевод Елизаветой Титовой комедии «Слепая в Спа» в одном действии (перевод 1797 года по изданию «Théâtre a l’usage des jeunes personnes», Париж, 1779—1780, т. 2).

Ссылки

• Жанлис, Стефани-Фелисите // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Жанлис // Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 4 т. — СПб., 1907—1909.

Отрывок, характеризующий Жанлис, Стефани-Фелисите Дюкре де Сент-Обен

Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?