Marengo (линейный корабль, 1795)
Маренго (фр. Marengo) — французский 74-пушечный линейный корабль типа Téméraire периода Директории и Первой Империи, спущенный на воду как «Жан-Жак Руссо» (фр. Jean-Jacques Rousseau) и переименованный в 1802 году в честь битвы при Маренго. Наиболее известен своим крейсерством в Индийском океане, после которого был захвачен англичанами.
Содержание
Постройка
Заложен в сентябре 1794 года в Тулоне, под названием «Жан-Жак Руссо», в честь одного из французских просветителей. Спущен на воду 21 июля 1795 года.
Téméraire был родоначальником успешного типа: по сравнению с британскими 74-пушечными французские были больше размерами и тяжелее вооружены. Не отличался и «Руссо»: французский фунт был тяжелее английского, и его номинально 36-фн нижняя батарея по весу залпа соответствовала английской 40-фн. Кроме того, благодаря более длинной ватерлинии, он как и однотипные корабли обладал лучшим ходом. Наконец, французские корабли превосходили британские по численности команды: в типичном случае она составляла 660 человек, против британских 580. Главной слабостью французов был недостаток практического опыта: блокированные в портах, они проводили слишком много времени на якоре и слишком мало в море.
Служба
В октябре 1796 «Руссо» вышел в море; с эскадрой адмирала Вильнева прорвавшись из Тулона, прибыл в Брест, избежав таким образом участи тулонской эскадры, блокированной англичанами в гавани. 2 декабря 1802 переименован в Marengo. Под этим названием он и вошёл в историю.
Экспедиция в Индию
С возобновлением войны в мае 1803 года брестская эскадра оказалась в блокаде, но «Маренго» в ней уже не было. 6 марта 1803 года он отправился с экспедицией для вступления во владение Пондишерри, отошедшего к Франции по Амьенскому миру.
В этой экспедиции на Marengo шёл рулевым баркаса некто Дюкло-Легри (фр. Duclos-Legris), который не только вёл журнал, но и делал зарисовки всех примечательных событий (общим числом 77). Если для офицеров это было нормально, и даже поощрялось как хорошая практика, наличие образованного человека в палубной команде было уникально. Точно неизвестно, каким образом журнал сохранился, но благодаря ему крейсерство хорошо иллюстрировано с точки зрения «нижней палубы».
В предыдущей войне французы в Индии были разбиты и французское влияние почти искоренено, но Наполеон ухватился за случай его восстановить. Однако, чтобы не слишком беспокоить Англию, экспедиция была небольшой, и не возглавлялась известной фигурой. Marengo сопровождала эскадра из трёх фрегатов: Belle Poule (40), Atalante (44) и Sémillante (36) и двух транспортов, имея на борту 1350 солдат и вновь назначенного капитан-генерала Французской Ост-Индии, губернатора Пондишерри генерала Декана (фр. Charles Mathieu Isidore Decaen)[2]. Командовал эскадрой вице-адмирал Линуа, снискавший к тому времени некоторую известность, так как мог утверждать что он (редкость для тогдашней Франции) нанес поражение превосходящему противнику. Основанием служил бой при Альхесирас, где он отразил атаку Сумареса, и с помощью испанцев захватил севший на мель 74-пушечный HMS Hannibal.
Но передача не состоялась. До колоний дошли слухи о скором разрыве мира, и британцы решили не сдавать Пондишерри. Прибывший в Индийский океан с заходом на мыс Доброй Надежды, Линуа имел опасно близкую встречу с эскадрой Реньера. 11 июля он появился у Пондишерри и попал в запутанную и угрожающую ситуацию. Посланная вперед Belle Poule стояла на якоре под прицелом 64-пушечного HMS Trident и шлюпа HMS Rattlesnake. Британские власти явно искали предлог оттянуть передачу. Когда французский бриг Belier привез новости о приготовлениях Англии к войне, адмирал понял, что его эскадре грозит упреждающий удар. Последовал драматический ночной побег: бросив на берегу войска, какие успел высадить, Линуа ушёл, оставив вместо кораблей зажженные на буйках фонари[2].
Свободное крейсерство
К августу Линуа базировался на остров Иль-де-Франс (Маврикий), имея новый приказ: с началом войны нарушать британскую торговлю. В это время Декан уже энергично распоряжался на Иль-де-Франс. Окончательно известие об объявлении войны прибыло в сентябре. Чтобы усилить французские владения, Линуа высадил войска на острове Реюньон и в Батавии. Atalante была отряжена в самостоятельную экспедицию в Маскат. В первый поход Marengo под флагом Линуа вышел 8 октября 1803, направляясь в голландскую Ост-Индию, где рассчитывал пополнить припасы, а возможно и получить подкрепления. Его сопровождали два оставшихся фрегата.
Marengo как нельзя лучше подходил для роли крейсера[3]. Он был больше и сильнее 64-пушечных и «обычных» 74-пушечных, которые имел шанс встретить в Индийском океане, а от редких 98-пушечных мог уйти, пользуясь преимуществом хода. Более сильные и быстрые британские корабли были далеко — в Канале и Средиземноморье. К тому же силы командующего Ост-индской станцией вице-адмирала Реньера были растянуты по огромному пространству, а связь с ними была ненадежна и всегда с задержкой. Поэтому британцы могли только реагировать, и за Marengo сохранялась инициатива.
При всем при этом успехи были скромные. Личные качества Линуа, его осторожность и нерешительность во многом сводили на нет преимущества. По высказыванию одного историка,Декан имел способности, но не репутацию, а Линуа — репутацию без способностей.Оригинальный текст (англ.)Decaen had ability without reputation, and Linois had reputation without ability[4].
Разделение обязанностей между двумя столь различными людьми было ошибкой, преследовавшей французов в последующие три года.
По пути в Батавию Линуа совершил набег на изолированную английскую колонию Бенколен, в районе Зундского пролива. Там он взял 2 приза, а ещё 5 «купцов» были сожжены командами, чтобы не достались французам. После этого десантные партии подожгли склады на берегу. Этим ограничились его достижения за 1803 год.
В Батавии французы нашли негостеприимных хозяев. Формально союзники Франции, голландцы проводили политику искусного бездействия, балансируя между лояльностью метрополии и местными интересами. Здесь эскадра зазимовала.
Бой Данса
В начале 1804 года, в Батавии, Линуа узнал о скором выходе из Китая крупного конвоя ост-индских торговых кораблей (так называемый Китайский флот, англ. China Fleet). После почти бесплодного крейсерства ему представилась возможность взять богатый приз. Даже учитывая высокую ценность конвоя, разумно было ожидать, что Линуа будет иметь преимущество над эскортом. На самом деле британский эскорт опоздал, и конвой шёл неохраняемым.
Marengo в сопровождении Belle Poule и Sémillante, а также корвета Berceau (22) и батавского брига Aventurier (16), вышел на перехват. 15 февраля 1804 у восточного входа в Малаккский пролив он встретил искомое — 16 ост-индцев, и с ними 11 частных «купцов» и 2-3 помельче.
Расчет Линуа был на легкую добычу. Действительно, торговые корабли не могли реально противостоять регулярным боевым. Но командовавший Китайским флотом капитан Компании Натаниель Данс не был намерен сдаваться без боя. Он подготовил флот к отпору, и организовал из добровольцев боевые партии, которые перевел на самые крупные корабли. Своим воинственным поведением, агрессивной тактикой и дисциплиной манёвров (по крайней мере среди кораблей Компании), Данс заставил и без того осторожного Линуа усомниться, не боевые ли корабли перед ним. После выжидательных манёвров, нескольких попыток прорезать строй Китайского флота, и одной сорокаминутной стычки, не ожидавший сопротивления Линуа прервал бой и бежал к норд-весту, причём ост-индцы в течение двух часов его преследовали (без надежды догнать). Иначе как фиаско результаты французов назвать невозможно. Линуа потерял даже ту малую репутацию, что ещё имел.
Слава об этом бое разнеслась быстро, и в Батавии французы нашли ещё более холодный приём, чем прежде. Голландская эскадра прямо отказала в поддержке. И хотя Линуа смог продать два добытых приза, он вынужден был, не получив необходимых припасов, вернуться на Иль-де-Франс.
Вишакапатам
15 сентября 1804 Marengo, используя сведения полученные от других «купцов», напал на конвой британских ост-индских кораблей в гавани Вишакапатама, ожидая легкой победы. Однако Реньер успел среагировать: конвой был уже усилен 50-пушечным HMS Centurion. Перевес был по-прежнему у французов, но Marengo пришлось дать настоящий бой, в то время как фрегаты охотились за ост-индцами. На глубокой воде Marengo быстро расправился бы с таким противником. Но первый лейтенант Centurion'а Филипс (англ. James Robert Phillips), командовавший в отсутствие больного капитана, умело использовал малую осадку своего корабля и удержал дистанцию, избежав уничтожения, и полного разгрома конвоя. То есть, бой не проходил на такой малой дистанции, как изображают рисунки и гравюры[2][5]. Французы взяли один приз, а второй выбросился на мель и был сожжен, чтобы избежать той же участи[2]. Тем не менее, этот бой только усилил впечатление о нерешительности Линуа.
Уничтожение Линуа
К марту 1806 года Marengo в сопровождении Belle Poule направился домой, во Францию. По дороге он намеревался делать набеги на британскую торговлю между Святой Еленой и Канарскими островами. После полуночи 13 марта 1806 были обнаружены паруса с подветра. Линуа принял их за торговый конвой курсом зюйд-вест, и скомандовал погоню.
На самом деле это была эскадра вице-адмирала Уоррена в составе HMS Foudroyant (80, флагман), HMS London (90), фрегата HMS Amazon и ещё пяти кораблей дальше под ветер. Уоррен разыскивал прорвавшиеся из Бреста эскадры Вильоме и Лессега. Линуа спускался на «конвой» по ветру, но был замечен с London, из-за неважных ходовых качеств поставленного с наветра и позади флагмана. Заметив, что капитан London сэр Гарри Нил (англ. Harry Neale) прибавил парусов, пускает синие ракеты и уваливает под ветер, капитан Amazon Уильям Паркер последовал примеру, хотя не видел противника. Когда около 05:30 рассвело Линуа, разобравшись в ситуации, приказал Belle Poule уходить, а сам с Marengo вступил в бой с London, который несколькими залпами заставил Marengo отойти. Полученные повреждения рангоута не позволяли London преследовать противника. Marengo, сам повреждённый, не мог избежать его огня, к которому ненадолго прибавились залпы Amazon, пустившейся в погоню за Belle Poule.
Около 08:30 Amazon догнала французский фрегат, и завязался скорый бой. Тем временем остальные корабли Уоррена сближались с Marengo. Первым открыл огонь HMS Ramillies (74), затем HMS Repulse (74), вплотную за ним шёл Foudroyant. В итоге около 11:00 обездвиженный Линуа был вынужден спустить флаг. Примерно в это же время в нескольких милях от них Паркер принудил сдаться капитана Belle Poule[6].
Итог
Потери британцев в этом бою были довольно малы, но французы пострадали всерьез. Marengo потерял 63 человека убитыми и 83 ранеными. Среди раненых были Линуа и его флаг-капитан Риньо (фр. Vrignault). Разница в весе залпа между Marengo и London была не так уж велика, хотя последний имел психологическое преимущество сосредоточенного огня трёх палуб. Marengo в результате боя был сильно поврежден — как корпус, так и рангоут. Нельзя сослаться и на недостаток морской практики у французов: и Marengo, и Belle Poule провели в море почти три года, к тому же London был неважным ходоком, а Amazon слабее Belle Poule. В общем, Линуа заслужил поношения, на которые не скупился Наполеон после обмена пленных. По сравнению с Сюркуфом, дорогостоящее крейсерство Marengo оказалось лишь долгой цепью провалов. Единственное что можно сказать в его пользу, это не нанеся материального ущерба, он оказал моральное воздействие, вынудив британцев в Индийском океане к обороне. Больше назначений на флоте Линуа не получил.
Из кораблей его эскадры только Sémillante продолжала действовать в Индийском океане.
На обратном пути эскадра Уоррена и призы пострадали ещё больше от шторма. Уже имевший боевые повреждения Ramillies перенес его хуже всех, почти совсем лишившись мачт. Он так и болтался неуправляемый, пока ветер не ослаб и команда смогла поставить временный рангоут[6].
HMS Marengo
Marengo был официально взят в британскую службу с сохранением имени. Но полного ремонта не получил, и в море не ходил. С 1809 года использовался в качестве плавучей тюрьмы. По окончании войны, в 1816 году отправлен на слом и разобран.
Напишите отзыв о статье "Marengo (линейный корабль, 1795)"
Примечания
- ↑ Roche, Jean-Michel. Dictionnaire des bâtiments de la flotte de guerre française de Colbert à nos jours 1. 1671-1870. ISBN 978-2-9525917-0-6
- ↑ 1 2 3 4 The Campaign of Trafalgar: 1803-1805. Robert Gardiner, ed. Chatham Publishing, 1997, p.22-32. ISBN 1-86176-028-0
- ↑ Под крейсером здесь понимается регулярный боевой корабль, действующий на коммуникациях.
- ↑ C. Northcote Parkinson. Britannia Rules. Gloucester, 1987. Цит. по: The Campaign of Trafalgar: 1803-1805... p.26
- ↑ The Campaign of Trafalgar: 1803-1805. Robert Gardiner, ed. Chatham Publishing, London, 1997. p.124-126.
- ↑ 1 2 The Victory of Seapower. Winning the Napoleonic War 1806−1814. Robert Gardiner, ed. Chatham Publishing, 1998. p. 28-29. ISBN 1-86176-038-8
Отрывок, характеризующий Marengo (линейный корабль, 1795)
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.
Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
