Бабиле, Жан

Жан Бабиле
Имя при рождении:	Жан Гутман
Дата рождения:	2 февраля 1923(1923-02-02)
Место рождения:	Париж, Франция
Дата смерти:	30 января 2014(2014-01-30) (90 лет)
Место смерти:	Париж, Франция
Профессия:	танцовщик
Годы активности:	1936–1984
Театр:	Парижская национальная опера
Награды:
IMDb:	ID 0044963

Жан Бабиле (настоящее имя Жан Гутман; 2 февраля 1923 — 30 января 2014) — французский балетмейстер, хореограф и танцовщик. Иногда называется одним из наиболее выдающихся современных балетных исполнителей и первым французским балетмейстером, получившим подлинно международное признание.

Биография

Родился в Париже в семье врача, с 1936 по 1940 годы учился в школе Парижской Оперы, где изучал искусство танца и начал выступать, быстро получив относительную известность благодаря своей выносливости и способности высоко прыгать. После начала Второй мировой войны его карьера была прервана: отец Бабиле был евреем, поэтому он бежал из Парижа в 1940 году, когда немецкие войска уже приближались к городу, но всё-таки вернулся в начале 1942 года и танцевал в Парижской опере, едва избежав отправки в Освенцим во время массовых арестов в Париже 16 июля 1942 года. В начале 1943 года Бабиле вновь бежал из Парижа, чтобы избежать принудительной отправки на работы в Германию. Он присоединился к Движению сопротивления и до конца войны сражался в рядах маки.

После войны возобновил карьеру танцовщика и по ряду причин взял себе девичью фамилию матери. Наибольшего успеха добился, выступая в Les Ballets des Champs-Elysées, где с 1945 по 1950 годы был ведущим танцовщиком, и Les Ballets de Paris. В 1950-х годах танцевал как приглашённый артист в Le Ballet de l'Opéra de Paris и в Американском театре балета, позже сформировав собственный театр, Les Ballets Jean Babilée. В 1972 — 1973 годах был директором театра Ballet du Rhin в Страсбурге. Выступал на сцене до 61 года. Играл в драматическом театре (у Питера Брука и др.), снимался в кино и на телевидении (в том числе, у Жоржа Франжю и Жака Риветта).

Отрывок, характеризующий Бабиле, Жан

– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.