Желудок (посёлок)

Городской посёлок Желудок белор. Жалудок Флаг Герб Страна БелоруссияБелоруссия Область ГродненскаяГродненская область Район Щучинский Координаты 53°36′00″ с. ш. 24°59′00″ в. д.53.60000° с. ш. 24.98333° в. д. / 53.60000; 24.98333    Население ▼1017 человек (2016) Часовой пояс UTC+3 Телефонный код +375 1514 Почтовый индекс 231506 Автомобильный код 4

Желудо́к (белор. Жалудо́к, польск. Żołudek) — городской посёлок в Щучинском районе Гродненской области Белоруссии. Численность населения 1017 человек (на 1 января 2016 года).

Ранее Жолудок, местечко Виленской губернии, Лидского уезда. Название происходит от речки Желудянки — правого притока Немана, берега которой в средние века были усыпаны желудями (польск. "żołądź") местных дубрав. Расположен в 7 км от ж.д. станции Желудок (на линии Мосты — Молодечно).

История

До XVI века

Желудок является одним из старейших населенных мест Беларуси. По данным Л.Поболя в 1915 или 1916 году на одном из местных огородов был найден клад римских монет II в. н. э. Об этом же говорят и случайные находки старинной керамики. Хотя археологические раскопки в Желудке никогда не проводились, а клад был утерян в годы первой мировой войны, можно уверенно предполагать, что уже 1800 лет тому назад здесь жили люди. Согласно местным легендам окрестности Желудка являлись любимым местом охоты первых литовских князей.

В письменных источниках Желудок впервые упоминается в донесениях шпионов Тевтонского ордена в 1385 году как сельское владение Стегевилла — «Stegewillendorf Szolutka». Шляхетский род Стегвилловичей известен в XVI в. на территории Великого княжества Литовского. Точно неизвестно, являлись ли они владельцами Желудка или выступали в роли управляющих великого князя литовского. Второй вариант более вероятен, поскольку в 1495 году упоминаются княжеские подданные из Желудка Вороновичи, что свидетельствует о государственном (великокняжеском) статусе населенного пункта.

К тому же основателем первого желудокского костела в 1490 году являлся великий князь литовский Казимир, а не какое-либо «частное» лицо. В октябре 1503 году желудокским наместником был великокняжеский «дворный ловчий и конюший» пан Мартин Хрептович. В 1510 году в качестве наместника желудокского упоминается пан Николай Юрьевич Пацович. В результате набега крымских татар в 1506 году костел был сожжен. Храм восстановили по приказу польского короля и великого князя литовского Сигизмунда I Старого в 1529 году.

В 1512 году Желудок упоминается в списке дворов великого князя в Лидском повете.

Таким образом, первоначально Желудок являлся центром княжеского староства — «державы жолудской», реже «жолудской волости» или «повета» (до 1567 года). Впервые Жолудский повет упоминается в сентябре 1506 года. Следующее упоминание относится к 1509 году. В это время в состав повета входило Можейково, а власть в повете осуществлял желудокский наместник.

По данным польского исследователя С.Александровича с 1486 года Желудок являлся местечком. В 1536 г. исторические источники впервые зафиксировали в Желудке «тарги» (базары) по понедельникам.

Постепенный переход Желудка в частную собственность начался в начале XVI в. В декабре 1518 года в качестве «державцы Жолудского» упоминается князь Василий Андреевич Полубинский. Князь в 1516 году дал королю в долг 600 коп грошей, но сохранил обязательство ежегодно давать с Желудка 50 бочек овса, 50 бочек жита, 5 возов сена и мясо: «яловицы, вепры, бараны». Позднее князь В. А. Полубинский дал взаймы королю еще 100 коп грошей, за что все выплаты с Желудка в государственную казну были отменены, а великокняжеская администрация лишилась права вмешиваться в дела староства. В качестве «жолудского державцы» князь В. А. Полубинский последний раз упоминается в актах Литовской Метрики в 1530 году.

В Желудке и его окрестностях проживали многочисленные бояре — представители военно-служилого сословия Великого княжества Литовского. Перепись войска Великого княжества Литовского 1528 году содержит имена 36 желудокских бояр, обязанных со своим вооружением служить в армии. В их число входил отряд из 21 боярина, который периодически нес охрану известного тракайского замка. Но в переписи войска 1567 году желудокские бояре отдельно уже не выделяются (в отличие от василишковских и остринских). Это можно объяснить лишь тем, что в середине XVI в. Желудок стал частным владением.

С Желудком связано одно из первых документально зафиксированных расследований в истории Беларуси. В 1514 г. «господарскую спижу жолудскую» (хозяйственную постройку) «разбили и себе побрали» бояре из околиц Эйшишек (ныне Эйшишкес в Литовской Республике). Следствие по этому делу вел «сыщик» Юшко Веневич.

В 1535 году Желудок и Высокий Двор (в Литве западнее современного Тракая) были пожалованы королём Сигизмундом I Старым перебежчику из «Московии», бывшему окольничему московских князей Ивану Васильевичу Ласкому (1480—1542). По-видимому, в отношении Желудка это было временное владение, так как в Высоком Дворе Лаские построили «замок», в 1629 году основали монастырь кармелитов, а про их деятельность в Желудке ничего не известно.

XVII—XVIII века

Затем собственниками Желудка стали Сапеги. Они получили его от великокняжеской власти как компенсацию за материальные потери на государственной службе. Дата этого события по сей день не установлена. Вероятно, это произошло в середине XVI в. в связи с большими территориальными потерями дома Сапег на востоке, где многие земли Великого княжества Литовского отошли «к Москве» или были разорены царскими войсками. В данном контексте важно, что государственная власть сохранила определенный контроль над Желудком, так как Сапеги были ограничены в правах свободного распоряжения населенным пунктом.

По данным Романа Афтанази в результате брака дочери «маршалка господарского», воеводы витебского и подляшского Ивана Богдановича Сапеги (1480—1546) Анны Сапежанки (ум. 1580) с подкоморием витебским и стольником лидским Николаем Фрацкевичем-Радзиминским Желудок перешел к этому мазоветскому шляхетскому роду. Переход Желудка к Фрацкевичам-Радзиминским герба «Бродиц» мог произойти около 1570 года. Согласно Наполеону Ровбе Желудок уже с 1552 года являлся ленным владением, то есть не принадлежал к королевским землям, хотя это противоречит другим источникам.

Судя по всему, Фрацкевичи-Радзиминские также были ограничены в правах на Желудок. Иначе невозможно объяснить, почему долгое время они не проявляли никакой активности по отношению к своему владению. Лишь в 1680 г. при невыясненных обстоятельствах Желудок, точнее — «Желудокский ключ», большое земельное владение по обоим берегам Немана с панским двором, местечком, деревнями, пахотными землями и лесами — перешло в полноправное владение Казимира Фрацкевича-Радзиминского (1638—1694). Уже в 1682 года минский подчаший, лидский подкоморий, староста кревский и лидский Казимир Фрацкевич-Радзиминский вместе с женой Александрой основал в Желудке костел и монастырь кармелитов «старых», просуществовавший до 1832 года. В 1690 году «Желудокский ключ» насчитывал 226 дымов и являлся одним их крупнейших шляхетских владений в белорусском Понёманье.

В 1706 году выбор Желудка в качестве штаб-квартиры шведского короля Карла XII во время Гродненской операции свидетельствует о достаточно высоком уровне развития местечка и его выгодном местоположении.

В начале XVIII в. Александра Фрацкевич-Радзиминская, дочь Давида Фрацкевича-Радзиминского вышла замуж за великого писаря ВКЛ графа Михаила Тизенгауза (ум. в 1726). Он выкупил у тестя за 5 тыс. талеров половину «Желудокского ключа». Но после смерти мужа теща отказалась признать сделку и до 1740 года между Тизенгаузами и Фрацкевичами-Радзиминскими тянулся судебный процесс, по итогам которого сделка была признана действительной. Так Желудок перешел в собственность графов Тизенгаузов собственного герба «Буйвол» — полонизированных потомков немецких крестоносцев из Прибалтики.

Сын Михаила — Бенедикт Тизенгауз выкупил у Францкевичей-Радзиминских и Жабов остальные части «Желудокского ключа» и восстановил целостность владений. После Бенедикта и Анны из Беганьских Тизенгауз Желудок перешел в собственность к известному государственному деятелю литовскому подскарбию надворному, администратору королевских экономий, гродненскому старосте, графу Антонию Тизенгаузу (1733—1785). В 1773—1780 годах Антоний Тизенгауз попытался осуществить в ВКЛ широкие реформы в промышленности, государственном аграрном секторе и области просвещения. Он был хорошо знаком с известными учеными своего времени: философом Жан-Жаком Руссо, которого А.Тизенгауз приглашал переехать в Беларусь, и натуралистом Жаном-Эммануэлем Жилибером, по приглашению А.Тизенгауза успешно работавшим в Гродно в 1775—1781 годах. Но возникшие в ходе реализации реформ проблемы были использованы для отстранения от власти владельца Желудка. Останки Антония Тизенгауза и ряда его родственников по сей день покоятся в местном костеле.

XIX век

После Антония Тизенгауза Желудок перешел к племяннику Игнатию Тизенгаузу (ум. 1822) — последнему шефу литовской гвардии. Затем к его сыну Рудольфу Тизенгаузу (1782—1830) — наполеоновскому полковнику, который в 1812 году организовал в Желудке конно-артиллерийскую роту (124 человека), сражавшуюся на стороне французов в 1812—1814 годах.

В Желудке родился известный натуралист, ученый-орнитолог Константин Тизенгауз (1786—1853). Во времена Тизенгаузов Желудок был известен великолепным садом и скрипичным квартетом, созданным Рудольфом Тизенгаузом. Собственностью этого графа-меломана была одна из скрипок Страдивари.

В 1834 году «помещичье имение Желудок малолетних графинок Тызенгаузов» насчитывало 2528 мужских и 2570 женских душ (включая входящие в имение деревни). Под именем Желудок в это время существовали четыре поселения: местечко, графское имение, плебания (владение костела) и «благодельня». В 1835 году в качестве приданого Германции Тизенгауз, вышедшей замуж за графа Северина Уруского, Желудок перешел в собственность этого знатного рода.

Согласно метрическим книгам Радуньского деканата католической церкви в 1838 году в желудокском костеле было совершено 251 крещение, 57 венчаний и 119 отпеваний. В 1842 году аналогичные цифры составляли: 239 крещений, 61 венчание, 127 отпеваний. В 1854 году в Желудке был построен действующий поныне каменный костёл Вознесения. Его «фундатором» считается Германция из Тизенгаузов Уруская. В костел была перенесена из деревянной часовни в Красулях чудотворная икона Богородицы, к которой стекались тысячи паломников. Эта икона была привезена паном Василием Губарем со Смоленска в 1523 года.

В начале ХХ в. желудокская парафия (римско-католический приход) была одной из самых крупных и насчитывала 9700 верующих. В конце XVIII в. при желудокской парафии был открыт небольшой «шпиталь» (больница). Средства на это выделил лидский подстароста Рафал Секлюцкий в размере 3000 злотых, размещенных под 6 % на имениях Бжозовек и Ольгово.

Вскоре Мария Уруская (1853—1931) вышла замуж за князя Владимира Святополк-Четвертинского. Их сын — князь Людвиг Святополк-Четвертинский (1877—1941), закончивший свою жизнь в фашистском Освенциме, был последним знатным владельцем Желудка. Однако, пока была жива графиня Германция из Тизенгаузов Уруская, она считалась владелицей Желудка. Именно её называет Памятная книжка Виленской губернии на 1891 году в качестве владелицы местечка. Поэтому можно утверждать, что фактически Тизенгаузы дольше всех — около 200 лет — владели Желудком и окрестными землями.

XX век

В 1908 году Владимир Святополк-Четвертинский построил близ местечка по проекту известного архитектора Владислава Маркони сохранившуюся и поныне необорочную усадьбу. В неё входили дворец, флигель и мельница, «вписанные» в парк регулярной планировки. Святополк-Четвертинские стали первыми документально зафиксированными владельцами Желудка, у которых возникали конфликтные ситуации с местным населением. В 1905 году крестьяне отказались признавать исключительное право князей на пастбища и леса. В межвоенный период князь Четвертинский сорвал строительство православной церкви в местечке. В 1939 году «Желудокский ключ» Святополк-Четвертинских включал в себя 16 500 га земли, сушилку для семян, садовый питомник, паровую лесопилку на Немане, речную пристань, больницу, котельную и электростанцию.

Таким образом, известный с конца XIV в., Желудок до начала XVI в. являлся великокняжеским государственным владением. С 1516 по 1680 годы — при Полубинских, Ласких, Сапегах и Фрацкевичах-Радзиминских — происходил длительный процесс перехода Желудка в частную собственность. Частая смена владельцев и неопределенный статус населенного пункта, находившегося по существу под двойным управлением государства и знатных родов, затруднял развитие Желудка. Лишь с 1680 г. Желудок становится частным владением, но продолжавшаяся частая смена хозяев — Фрацкевичей-Радзиминских, Тизенгаузов, Уруских и Святополк-Четвертинских — не способствовала его развитию. В результате, вплоть до начала XX в. в местечке не велось широкое строительство, отсутствовали учебные и благотворительные заведения. Ни один из владельцев Желудка не попытался наделить местечко магдебургским правом, что позволило бы расширить торговлю, получить самоуправление и собственный герб.

При этом потенциально Желудок был одним из наиболее перспективных поселений в Принеманье. В 1830 году в помещичьем местечке Желудок проживало 349 человек. В 1833 году население Желудка составляло 395 человек, в том числе 5 человек купцов 3-й гильдии. В местечке было 17 каменных и 24 деревянных дома, 2 лавки и 7 питейных домов. В 1860 году в Желудке было 88 домов и 581 житель. Путешественник Эдвард Хлопицкий в изданных в 1863 году путевых записках отмечал, что Желудок и окрестности очень красивы, все земли обработаны, села опрятны. В XIX — начале XX в. Желудок являлся центром волости Лидского уезда. В 1876 году в Желудокской волости было 26 селений, 328 дворов и 3764 крестьянина обоего пола. Около 13 % территории волости составляли леса. В 1876 году в Желудке проживало 996 человек, в 1889 году — 1299, в 1897 году — 1860, в 1909 году — 1969 жителей. По данным польской переписи населения от 30 сентября 1921 года в местечке Желудок было 274 дома и проживало 1552 человека: 1053 иудея, 467 католиков, 31 православный и 1 лютеранин. Помимо этого в княжеском фольварке Желудок было 14 зданий и проживало 242 человека: 204 католика, 21 православный и 17 иудеев.

Во второй половине XIX — начале XX в. в Желудке в день «Сошествия Святого Духа» проходили известные всей Беларуси конские ярмарки. По отчетам царских чиновников их оборот достигал 20 тыс. рублей. В 1902 году в имениях Желудок и Липично была установлена первая телефонная связь. С 1908 года в местечке было открыто Товарищество мелкого кредита — первое банковское учреждение на территории современного Щучинского района.

Изданная в 1916 году Петроградским топографическим отделом карта местечка Желудок и его окрестностей (18,5×17,5 верст) по-видимому, отражает его состояние накануне первой мировой войны (1914—1918), так как осенью 1915 г. Понёманье было оккупировано войсками кайзеровской Германии. Согласно карте Желудок имел 5 радиально расположенных улиц и 196 дворов. В окрестностях местечка располагались 82 деревни (в среднем по 20 — 30 дворов), 23 фермы, 10 панских дворов, 5 фольварков, 5 отдельных крестьянских дворов, несколько винокурен, кирпичных и смолокуренных заводиков. Вдоль дорог были расположены корчмы общим числом 12 заведений: «Жижма», «Корысць», «Погулянка», «Выгода», «Пески» и др. Во время первой мировой войны часть населения Желудка была эвакуирована в Самарскую губернию.

История еврейской общины

В прошлом значительный процент населения местечка Желудок составляли евреи. В конце XVIII в. местная еврейская община насчитывала 287 человек, плативших подушную подать, то есть реально в местечке проживало около 600 евреев. В 1832 году еврейский кагал в Желудке насчитывал всего 256 человек обоего пола. Среди известных уроженцев Желудка еврейской национальности следует отметить писателя Бен-Авигдора (Авраама Льва Шелковича), члена французской Академии искусств художника Пинхаса Кармена и мецената, основателя Еврейского народного банка Раби Шмуля Левина. В январе 1925 году в Желудке действовали 3 школы: государственная общеобразовательная на польском языке (255 учеников), частная еврейская ортодоксальная на иврите (58 учеников) и частная еврейская школа на идиш (101 ученик), которая содержалась за счет родительского комитета.

Во время Второй мировой войны

См. также: Гетто в Щучинском районе (Гродненская область)

В январе 1940 году советская власть изменила территориально-административное деление Западной Белоруссии. Желудок стал городским поселком и центром одноименного района. В состав района вошло 13 сельских и 1 поселковый совет. Население района составляло 37 266 человек, в том числе население Желудка — 2436 человек. Крупнейшим предприятием в Желудке в это время считался винокуренный завод княгини Четвертинской. Помимо этого в Желудке были 2 электростанции, паровая мельница, 3 кожевенных завода, больница на 40 коек, 4 школы, аптека, ветпункт, почта и телеграф.

В мае 1945 года население района составляло 34 257 человек, из которых 6905 записались на выезд в Польшу в рамках проводимой репатриации польского населения. Желудокский район был упразднен 17 апреля 1962 года, а его территория вошла в состав Щучинского, Дятловского, Лидского и Мостовского районов БССР. С этого времени Жедудок является городским поселком Щучинского района.

В начале Великой Отечественной войны 27 июня 1941 года Желудок полностью сгорел. Уцелела лишь одна улица — Орлянская, где фашисты организовали гетто. В ночь с 23 на 24 мая 1943 года партизанским отрядом в 120 человек во главе с Б. А. Булатом был разгромлен желудокский гарнизон. Это была одна из первых крупных и успешных акций партизан, которая сорвала немецкие продовольственные поставки в Желудокском районе, а за голову партизанского командира фашисты назначили награду в 75 тыс. марок и 40 га земли.

Население

В 1979 году население городского поселка Желудок составило 1846 человек. В 1989 году — 1870 человек. В 1999 году — 1631 человек. В 2001 году — 1630 человек. Численность населения 1017 человек (на 1 января 2016 года).

Известные уроженцы

Среди известных уроженцев Желудка необходимо отметить одного из военных руководителей восстания Кастуся Калиновского на Гродненщине в 1863—1864 годах Валерия Врублевского (1836—1907), ставшего впоследствии генералом Парижской коммуны 1871 года и участником коммунистического движения, лично знакомого с К.Марксом, Ф. Энгельсом, П.Лавровым.

В Желудке родилась выдающаяся белорусская театральная актриса и педагог Галина (1899—1980) — Ольга Владимировна Грудинская, в замужестве Александровская. Псевдоним Галина был придуман классиком белорусской литературы Якубом Колосом в 1913 году.

Достопримечательности

• В 1854 году на средства графини Германции Урусской построен каменный костел Успенья Богоматери.
• В 1900 году возведен дворцово-парковый комплекс Святополк-Четвертинских, который унаследовали владения Урусских.

Праздники и фестивали

• С 2008 года в Желудке проводится Фестиваль цветов, который в последние годы проводится каждое третье воскресенье августа.
• С 2010 года Желудок — место проведения скульптурных пленэров белорусских скульпторов.

Ссылки

• [pawet.net/zl/zl/2004_62/6.html История Желудка]
• [globus.tut.by/zheludok/index.htm Жалудок] на globus.tut.by
• [www.radzima.org/ru/pub/1041_m/ Желудок] на radzima.org
• [data.jewishgen.org/wconnect/wc.dll?jg~jgsys~shtetm~-1952611 Желудок] на jewishgen.org

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Желудок (посёлок)

– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.