Жемайтское наречие

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Жемайтский диалект»)
Перейти к: навигация, поиск
Жемайтский язык
Самоназвание:

Žemaitiu kalba

Страны:

Литва

Регионы:

Жемайтия

Общее число говорящих:

~500,000

Классификация
Категория:

Языки Евразии

Индоевропейская семья

Балтийская ветвь
Восточнобалтийская группа
Письменность:

латиница

Языковые коды
ISO 639-1:

ISO 639-2:

ISO 639-3:

sgs

См. также: Проект:Лингвистика

Жемайтское наречие (иногда рассматриваемое как отдельный язык[1]) — одно из двух наречий литовского языка (второе — аукштайтское). Распространён в Жемайтии (западная нижняя часть Литвы).





Терминология

Выражение «жемайтский язык» (диалект/наречие) может обозначать три разных понятия:

Название

  • Варианты русского названия: жемайтийское, нижнелитовское, жмудинское, жомаитское, самогитское, жмудское, жямайтское, жемойтское.
  • Варианты самоназвания: žemaitėška, žemaitiu ruoda/kalba.
  • Название по-литовски: žemaičių kalba/ tarmė, žemaitiškai.
  • Название по-немецки: Schemaitisch, Sameitisch, Samaythisch.
  • Название по-английски: Samogitian, Zhemaitian, Lower Lithuanian.

Распространение

Современное жемайтское наречие занимает западную часть исторической области Жемайтия на крайнем западе Литвы.

Современное положение

Ныне на жемайтском диалекте ведётся радиовещание, с 1993 выходит журнал «Žemaičių žemė» («Жемайтийская земля») издаваемый Жемайтской культурной ассоциацией (основана в 1988).

С 1997 жемайтийский диалект — «признанный» язык Жемайтии, существует движение за предоставление ему статуса официального языка, однако большая часть жемайтов уже говорит на литературном литовском языке.

История

Язык древней жмуди (жмудский, старожемайтский) был одним из близкородственных наречий ранне-восточнобалтийского кластера. Внутри него он был изначально более близок земгальскому и до начала XIII века развивался относительно самостоятельно. Затем после разделения сфер влияния в Прибалтике между тевтонскими рыцарями и Великим княжеством литовским он попадает в сферу влияния аукштайтского (собственно литовского) языка. К концу XV века жмудь вытеснила или ассимилировала южных куршей (их язык был, видимо, западнобалтийским), а к концу XIV — началу XV вв. — южных земгалов. После вхождения в состав Великого княжества литовского, жмудский испытал значительное влияние раннеаукштайтского языка (восточных) литовцев.

Согласно иной точке зрения[2] современное жемайтское наречие развилось из языка аукштайтов, заселивших бывшие куршские земли, под сильным влиянием куршского языка. При такой трактовке остаётся неясным что произошло с языком древней жмуди.

Хотя в 19 в. Жемайтия стала центром литовского культурного возрождения, на собственно жемайтском наречии почти ничего не издавалось. Были изданы несколько литературных произведений (поэма «Бирута» С. Вальюнаса Silvestras Valiūnas — 1829; «Шесть сказок» С. Станявичюса Simonas Stanevičius — 1829; «Обычаи древней Верхней Литвы и Жемайтии» С. Даукантаса — 1854 и др.). В 1-й половине XX века была разработана своя письменность на латинской основе.

Диалекты

Основным фонетическим критерием отличия жемайтских диалектов от аукштайтских является различное развитие дифтонгоидов /uo/, /ie/. В зависимости от вариантов такого развития в жемайтском наречии выделяются три диалекта: южный, северный и западный. Особенности диалектов:

В соответствии с особенностями произношения слова «хлеб» (лит. dúona) носители трех этих диалектов традиционно именуются соответственно дýнининки (Dūnininkai), дóунининки (Dounininkai) и дóнининки (Donininkai).

Лингвистическая характеристика

Фонетика

Другой фонетический критерий, отличающий жемайтские диалекты от аукштайтских, касается консонантизма: вместо лит. /č’/, /dž’/ (из пралитовского *-tja, *-dja) здесь появляются [t], [d]: [jáute·] (им. п. мн. ч.) ‛быки’ (лит. jáučiai [jǽ.Uč’æJ]); [mèdems] (дат. п. мн. ч.) ‛деревьям’ (лит. mẽdžiams [m’æˉ˜dž’æms]). Это самая древняя изоглосса, отделяющая жемайтское наречие от аукштайтского — так называемый «жемайтский звуковой закон» («закон аффрикат»).

Характерными для жемайтских диалектов и говоров являются также следующие фонетические особенности:

  1. [ie] и [uo] соответствуют литературным гласным среднего подъема переднего и заднего рядов /ē/ и /ō/: [d’îet’ẹ] ‛класть’ (лит. deti [d’ét’i]), [kûojẹ] ‛нога’ (лит. kója [kṓja]);
  2. регрессивная ассимиляция гласных по подъему: [ē] — лит. /i/, [ọ.] — лит. /u/: [lēktẹ] ‛остаться’ (лит. lìkti [l’ìk’t’i]), [bọ.va] (3 л. ед. и мн. ч. прош. вр.) ‛был’ (лит. bùvo [bùvō]);
  3. монофтонгизация дифтонгов /ai/ и /εi/: [dâ·kc] ‛вещь’ (лит. dáiktas [dá.iktas]), [rẽ·kals] ‛дело’ (лит. reĩkalas [r’εĩ*.kalas]);
  4. присутствие гласных верхнего подъема [i] и [u] (из исконных долгих *ī и *ū) в безударных слогах наряду с гласными среднего подъема [ẹ] и [ọ] (из исконно кратких *i и *u) (в литературном языке результат сокращения долгих *ī и *ū не отличается от исконно кратких *i и *u): [àkẹ`s] (им. п. ед. ч.) ‛глаз’ (лит. akìs [ak’ìs] < *akis), [àkìs] (вин. п. мн. ч.) (лит. akìs [ak’ìs] < *akīs < *akins);
  5. частичная сохранность носовых призвуков в рефлексах исконных сочетаний типа «гласный + n» перед щелевыми или в конце слова: [ta·n] (вин. п. ед. ч.) ‛того/той’ (лит. tą˜ [tā˜]), [káncti] ‛кусать’ (лит. ką´sti [kás’t’i]);
  6. изменения качества гласного в сочетаниях [an] и [εn]: [lọnks] ‛окно’ (лит. lángas [lá.ŋgas]), [lẹ´nks] ‛поляк’ (лит. lénkas [l’έ.ŋkas]);
  7. появление долгого гласного среднего подъема или дифтонга вместо носо-вых гласных, образованных из сочетаний *an, *en: [žọ˜.s’ẹ`s] или [žọ˜us’ẹ`s] ‛гусь’ (лит. žąsìs [žās’ìs]), [sprệ·st’] или [sprệistẹ] ‛решать’ (лит. sprę´sti [s’p’r’és’t’i]);
  8. передвижение ударения влево от исконного ударного (обычно на первый слог): šàkà ‛ветка’ — лит. šakà, pàvažà ‛полоз’ — лит. pavažà; иногда сохраняется второстепенное ударение; эта тенденция усиливается с продвижением на север;
  9. сильная тенденция к выпадению или сокращению гласных в конечных слогах: [vi·rs] ‛мужчина’ (лит. výras [v’íras]), [a·kis] ‛глазá’ (лит. ãkys [ā˜k’īs]), [že·me] или [že·mẹ] или [že·mi] ‛земля’ (лит. žẽmė [ž’æˉ´m’ē]); особенно сильно эта тенденция проявляется в северожемайтских говорах;
  10. в дифтонгах с восходящей интонацией aĩ, aũ, eĩ, uĩ и в дифтонгических сочетаниях a, e, u, i + r˜, l, m˜, ñ первый элемент произносится как долгий или полудолгий: [ã·ulas] или [ã.ũ.las] ‛голенище’;
  11. имеются акутовые личные окончания глаголов: [sọkâu] ‛я крутил’ (лит. sukáu), [sọkâ] ‛ты крутил’ (лит. sukaĩ), [vedê] ‛ты вёл’ (лит. vedeĩ);
  12. отсутствует ассимиляция согласных по мягкости и их смягчение перед гласными переднего ряда, что связано с влиянием немецкого языка.

Морфология

В области морфологии жемайтское наречие отличается от литературного языка рядом инноваций:

  1. отдельное склонение прилагательных u-основ было ассимилировано другими классами склонений;
  2. глаголы, которые в аукштайтском имеют основу настоящего времени на -i-, были ассимилированы с тематическим классом с настоящим временем на -а-: tìkam ‛(мы) верим’ (лит. tìkime);
  3. вместо специальной формы прошедшего многократного времени на -dav- используется конструкция с инфинитивом и вспомогательным глаголом liuob(ė)ti, букв. ‛многократно действовал’: liúobu rašýti ‛(я часто) писал’ (лит. rašýdavau), liúobi rašýti ‛(ты часто) писал’ (лит. rašýdavai);
  4. сохранены архаичные черты: последовательно употребляется двойственное число как в системе склонения, так и в системе спряжения (Тельшяй, Кретинга, Клайпеда): dọ geroụjo vírọ ‛два хороших мужчины’, skaĩtova ‛мы вдвоем читаем’.

См. также

Напишите отзыв о статье "Жемайтское наречие"

Примечания

  1. Zinkevičius Z. Lietuvių kalbos dialektologija. Vilnius, 1994, с. 27-28 (Диалектология литовского языка)
  2. Zinkevičius 1996

Ссылки

«Википедия» содержит раздел
на жемайтском языке
«Pėrms poslapis»

В Викисловаре список слов жемайтского языка содержится в категории «Жемайтский язык»

Отрывок, характеризующий Жемайтское наречие

– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».