Женщина на пляже

Женщина на пляже
The Woman on the Beach
Жанр	Фильм нуар
Режиссёр	Жан Ренуар
Продюсер	Джек Дж. Гросс Уилл Прайс
Автор сценария	Фрэнк Дэвис Жан Ренуар Майкл Хоган Митчелл Уилсон (роман)
В главных ролях	Джоан Беннетт Роберт Райан Чарльз Бикфорд
Оператор	Лео Товер Гарри Дж. Уайлд
Композитор	Ханнс Эйслер
Кинокомпания	РКО Радио Пикчерс
Длительность	71 мин
Страна	США США
Язык	английский
Год	1947
IMDb	ID 0040000
Выход фильма «Женщина на пляже» (оригинальное название — The Woman on the Beach)

К:Фильмы 1947 года

«Женщина на пляже» (англ. The Woman on the Beach) — фильм нуар режиссёра Жана Ренуара, вышедший на экраны в 1947 году.

Фильм поставлен по мотивам романа Митчелла Уилсона «Никто так не слеп». Действие фильма происходит на пустынном калифорнийском побережье. Офицер береговой охраны Скотт Бёрнетт (Роберт Райан) испытывает серьёзные проблемы психического характера, связанные с кораблекрушением, в которое он попал во время войны. Однажды во время патрулирования пляжа он знакомится с привлекательной молодой женщиной Пегги Батлер (Джоан Беннетт), мужем которой является известный художник Тод Батлер (Чарльз Бикфорд), ослепший в результате несчастного случая несколько лет назад. Тод одержим двумя вещами — своими картинами и своей женой. Пегги, которая стала невольной виновницей слепоты мужа, привязана к нему чувством вины, но при этом почти ненавидит его, так как он более не может обеспечить ей ту богатую, счастливую и полную любви жизнь, которая была у неё в прошлом. В свою очередь, Скотт становится одержимым Пегги и желанием доказать, что Тод только имитирует слепоту, чтобы удержать жену.

Это был пятый и последний фильм знаменитого французского режиссёра Жана Ренуара, поставленный им на американской студии. Позднее Ренуар сказал, что это был «своего рода авангардный фильм, который нашёл бы свою нишу четвертью века ранее… но он не имел успеха у американской аудитории. Более того, он глубоко разочаровал боссов РКО. По контракту я должен был сделать два фильма для этой студии. Но через несколько дней после премьеры ко мне пришёл мой агент… который сообщил, что они готовы выплатить мне неустойку за прекращение контракта».

Сюжет

Лейтенант береговой охраны США Скотт Бёрнетт (Роберт Райан) служит конным патрульным на одном из пустынных участков калифорнийского побережья. Однажды он просыпается после тяжёлого кошмара, в котором корабль взрывается на морской мине, а сам он погружается на морское дно, где видит призрачную блондинку. Он идёт навстречу ей сквозь иллюзорно-пугающий пейзаж морского дна мимо затонувших судов и лежащих вокруг скелетов, берёт женщину за руки, после чего следует взрыв. Скотт в ужасе пробуждается в своей комнате на станции береговой охраны. Зашедшему на крики своему шефу и близкому другу Отто Вернеке (Уолтер Сэнд), он говорит, что кошмары после тяжелого ранения во время войны продолжают мучить его. И хотя он чувствует, что физически полностью здоров, но его психика не в порядке. Отто успокаивает Скотта, говоря, что через неделю его ожидает увольнение в отставку.

Утром Скотт отправляется вдоль берега на регулярную конную инспекцию своего участка. На своём пути около выброшенного на берег полуразрушенного корабля он встречает красивую женщину Пегги Батлер (Джоан Беннетт). Проехав мимо неё, он приезжает на лодочную мастерскую его невесты Ив Геддес (Нэн Лесли) (именно её он видел в своём кошмаре). Скотт обнимает её и предлагает пожениться сегодня же вечером. Ив отвечает, что всегда будет любить его и согласна выйти за него замуж в любое время. Вместе с тем она говорит, что его предложение немного опережает их планы, так как она думала, что сначала закончит делать лодку для клиента, а он выйдет в отставку и поможет её навести порядок с бухгалтерией. Они всё-таки решают устроить свадьбу через пару недель, а вечером Скотт обещает заехать к Ив, чтобы помочь разобраться с документами.

Возвращаясь на станцию вдоль туманного побережья, Скотт останавливается у выброшенного на берег корабля, рассчитывая вновь увидеть Пегги. Наконец, он замечает, что она собирает разброшенные по берегу корабельные доски для отопления дома. Вид разбросанных досок вызывает у Скотта настолько тревожные мысли о кораблекрушении, что Пегги успокаивает его, говоря, что не надо так бояться призраков. И что все его страхи — это часть мучающего его дурного сна, в котором и она может оказаться призраком. Скотт решает помочь ей отнести доски домой, говоря, что по долгу службы знает здесь все дома и проживающих там людей. Однако, замечает Пегги, самое главное и трудное — это познать самого себя.

Пегги приводит Скотта в дом, который принадлежит её мужу, известному художнику Тоду Батлеру (Чарльз Бикфорд). Рассматривая у камина корабельные доски, Скотт продолжает думать о них как о деталях спасательной шлюпки. Пегги замечает: «Когда призраки становятся слишком навязчивыми, от них надо избавляться. Пока вы будете вести с ними борьбу, они вас не оставят, будут мучить постоянно. Но если перестанете вести с ними борьбу, они вскоре оставят вас. Наступит успокоение, они не будут вас волновать». Далее она говорит, что не сложно догадаться, что в корабль Скотта попала торпеда, и было очень тяжелое положение. «Но сегодня в вашем сознании не осталось ничего, кроме призраков». Скотт замечает, что Пегги — как будто первый человек, который понимает, что он чувствует. Уходя, Скотт встречает в дверях вернувшегося с прогулки Тода Батлера, который, как выясняется, слеп. Испытывая явный недостаток человеческого общения, Тод не хочет отпускать Скотта и пытается уговорить его остаться выпить с ним. Однако Скотт, которому надо отправляться по служебным делам, обещает прийти к нему в гости завтра.

После ухода Скотта Тод называет его приятным, но скучноватым парнем. Пегги, обращаясь к мужу, спрашивает, почему он не продаст все свои картины. Ведь они принесут много денег, и они смогут выбраться из этого места и снова жить весело. Тод спрашивает, куда им ехать, когда всё для него почти одинаково. «А для тебя главное быть со мной, не так ли?» — говорит он жене.

Вечером в проливной дождь Тод приходит на станцию береговой охраны. Он говорит Скотту, что не может ориентироваться в дождь и просит лейтенанта помочь добраться ему до дома, где они могли бы выпить и поужинать. Скотт отказывается, говоря, что у него назначена встреча, но Тод настаивает, говоря, что Пегги будет расстроена, так как он произвёл на неё сильное впечатление. Во время ужина Скотт говорит, что единственный слепой человек, которого он знал, значительно хуже ориентировался в пространстве, на что Тод отвечает, что это умение вырабатывается со временем. При этом Тод не может видеть вообще ничего, даже различить тёмное и светлое, так как его глазной нерв перерезан. Слова Скотта о том, что Тоду, наверное, не хватает живописи, вызывают резкую реакцию художника. Успокоившись, он говорит, что чего ему по-настоящему не хватает, так это рыбалки в открытом море. Скотт замечает, что не видя разницы между светлым и тёмным, он не сможет понять, в каком направлении плыть к берегу, если что-то случится в море. Как будто пытаясь убедиться в слепоте Тода, Скотт сначала проверяет его реакцию на свет зажигалки, а затем спрашивает, зачем тот носит часы.

Провожая Скотта, Пегги говорит, что он зря подозревает Тода в обмане. Пегги говорит, что она сама случайно разрезала Тоду глазной нерв. В то время они много пили и жили в странном возбуждённом мире, часто выплескивающемся за грань. Она говорит, что в пьяном состоянии Тод становится совершенно не похож на себя — он может быть невероятно грубым или наоборот нежным. В одну из таких ночей Пегги случайно ударила его разбитым стеклом. Она говорит, что, конечно, она не хотела нанести такую травму Тоду, но теперь вынуждена за неё расплачиваться. Тода, по её словам, не волнует ни рыбалка, ни что-либо ещё, а только она. На вопрос любит ли она Тода, Пегги отвечает: «Я его ненавижу!» Она называет Скотта милым и говорит, что рада их знакомству, после чего Скотт подходит и целует её.

На следующее утро Ив приезжает на станцию к Скотту, спрашивая, почему он вчера не приехал к ней, как обещал. Она привезла с собой счета, и просит его помочь разобраться с ними, на что Скотт сознаётся, что он простой «пляжный ковбой» и ничего не понимает в бухгалтерии. Ив отвечает, что помощь ей в общем-то не нужна, и она просто хотела его увидеть. Затем она собирается уходить, говоря, что если он захочет жениться, то знает, где её найти. Скотт нервно парирует, что все пытаются заботиться о нём, но никто не пытается его понять. «Вы думаете, что я болен, и, наверное, это так», — говорит он. Затем Скотт заявляет, что, может быть, свадьба была глупой идеей. «Для меня даже глупо думать о браке». Расстроенная Ив говорит, что не знает, что ей здесь делать и уходит.

Скотт отправляется в очередное патрулирование побережья. На песке он видит следы, которые ведут к выброшенному на берег кораблю. Внутри корабля он видит Пегги, которая как будто ожидает его. Она говорит, что это своего рода убежище. «Я прихожу побыть здесь наедине с собой, чтобы сбежать из того дома». Они целуются. Пегги говорит: «Нам не надо встречаться, я приношу несчастья». В этот момент мимо корабля проходит Тод, но он как будто не замечает их, однако Скотт полагает, что Тод просто играет с ними. «На самом деле он всё видел и знает, что мы здесь». Скотт спрашивает: «Если я тебе докажу, что он не слеп, ты оставишь его?», на что Пегги отвечает: «Конечно!»

На следующий день Скотт приезжает к Тоду, который дома что-то печатает на машинке. Художник объясняет, что на самом деле всё для него печатает Пегги, вынимает листок и выбрасывает его. Скотт предлагает прокатиться по прибрежным скалам, и Тод с готовностью соглашается. Скотт садится на лошадь, а Тод идёт рядом, держась за неё. Во время прогулки Скотт ведёт Тода вдоль края обрыва. Оставив Тода на самом краю, Скотт сообщает, что ему надо срочно ехать в деревню, и что Тод сам найдёт дорогу домой. Отъехав на некоторое расстояние, Скотт следит за Тодом, который в одиночку делает несколько шагов, а затем падает. В последний момент Скотт бросается ему н помощь, но тот срывается с обрыва вниз.

Дома Тода обследует врач, вынося заключение, что если не считать нескольких ушибов, в принципе с ним не случилось ничего страшного. Выйдя с Пегги в соседнюю комнату, Скотт говорит ей, что был убеждён в том, что Тод не слеп, и хотел, чтобы тот признал это, и «тогда ты была бы свободна».

Перед уходом врач вспоминает, что последний раз Пегги его вызывала, когда у Тода была стычка с молодым Биллом Гэддисом, братом Ив. По словам врача, в тот раз, помощь была нужна в первую очередь Биллу, хотя тот далеко не слабак. Вскоре после этого случая Билл ушёл в армию, и больше о нём никто ничего не знает. Услышав историю с Биллом, Скотт немедленно уезжает. Пегги бежит вслед за ним, но не может его догнать. Скотт приезжает на лодочную мастерскую, где встречает миссис Вернеке, которая подтверждает, что между Биллом и Пегги существовала какая-то связь, в частности, их видели вместе собирающим корабельные доски для отопления дома. В этот момент приходит Пегги, и миссис Вернеке оставляет их наедине. На вопрос Скотта, что было между ней и Биллом, Пегги довольно жёстко отвечает, что его это не касается. Затем Пегги предлагает Скотту поехать к Тоду и объяснить ему, зачем он столкнул его с обрыва, говоря, что это надо Скотту, а не ей.

Скотт приходит к Тоду и честно ему рассказывает, что произошло у обрыва, утверждая, что был абсолютно убеждён, что Тод не слеп. «Это было наваждение, с котором я не мог справиться». Тод говорит, что верит ему, и что теперь они действительно смогут стать друзьями, и им не надо будет так многое скрывать друг от друга. Тод приглашает Скотта в кладовую комнату, где хранятся все оставшиеся у него картины. Часть картин он в своё время продал, чтобы оплатить лечение и покрыть долги. Тод говорит: «Поскольку я больше не могу писать, мои картины с каждым днём становятся всё дороже. У нас, художников, говорят, что когда человек умирает, он становится только богаче. Я слепой художник, и это всё равно, что мёртвый». Тод на ощупь показывает Скотту, как он говорит, одну из своих лучших картин — портрет Пегги, но Скотт отвечает ему, что это натюрморт. На вопрос Тода, где портрет, Пегги отвечает, что она его не брала. Выйдя на улицу, Скотт видит в окно, как Тод набрасывается на Пегги и требует вернуть портрет. Когда она приносит портрет, Тод бьёт её по щекам.

На станции Скотт пытается работать с бумагами, однако перед глазами у него возникает волнующееся море, водоворот, взрыв и лицо Пегги. Он вскакивает на лошадь и скачет к обломкам корабля, где в их убежище его ожидает Пегги. Они страстно целуются. Пегги говорит, что ей плохо.

Миссис Варнаке уговаривает Ив принять участие в подготовке прощального мероприятия в честь Скотта, но она отвечает, что не будет этого делать. Если Скотт захочет её увидеть, то должен приехать прямо к ней.

Тод диктует Пегги своё сочинение о раздвоении личности, который она печатает для него на машинке. Сделав паузу, он сам замечает, что это скучно. Пегги в очередной раз говорит ему, что если он продаст свои картины, то ему не надо будет переживать по поводу его литературной работы. Тод отвечает, что картины для него являются его глазами. Всё, что он видел в жизни, он положил на холст. И если картины уйдут, он потеряет последнюю связь с прошлым. Пегги хочет, чтобы он был более практичным и целует его. Однако Тод замечает, что она делает это слишком холодно, вероятно, потому, что в этот момент думает о Скотте. Тод говорит, что ему нравится Скотт, это хороший и прямой человек, но этим он и опасен. Далее он говорит Пегги, что будет пытаться удержать её при себе столь долго, сколько будет жить. «Ни один другой мужчина не может занять моё место. Помни!» Она снова целует мужа, на этот раз, по его словам, лучше. Звук льда в бокале напоминает им о Нью-Йорке, где они когда-то отлично проводили время. Они вспоминают о прошлом — вечерах с шампанским у камина, разговорах и иногда драках. Пегги вспоминает, как в то время гордилась им, выдающимся американским художником. Тод отвечает, что всегда думает о ней как о молодой и красивой, но «ты настолько же красивая внешне, насколько гнилая внутри». Пегги отвечает, что он тоже не ангел, и они достойны друг друга.

Приходит Скотт с предложением отправиться на рыбалку сегодня же днём, на что Тод с удовольствием соглашается. Во время сборов Скотт пристально смотрит на Пегги. После их ухода Пегги чувствует, что что-то не так. Она пытается догнать их машину, а затем звонит в береговую охрану, предупреждая, что её муж ушёл на рыбалку в открытое море. Видя, как меняется погода, Вернике, обещает помочь. Он звонит Ив и рассказывает ей о том, что Скотт и Тод «отправились на безумную рыбалку в открытое море, и можно ожидать беды».

Скотт и Тод выходят на моторной лодке в открытое море, которое, по словам Тода, слишком неспокойно. Скотт останавливает лодку и говорит: «Не могу смотреть, как ты относишься к Пегги. Ты превратил её в рабыню. Когда-нибудь ты убьёшь её. Ты должен освободить её». Тод отвечает, что готов к этому. Скотт требует от него подтверждения, что тот готов не возвращаться на берег, после чего начинает пробивать дно лодки. Тод пытается помешать ему, начинается борьба, в результате которой Скотт оказывается за бортом. Беспомощный Тод также падет в море. Они барахтаются в воде, держась за борт лодки. На их спасение стремительно движется катер во главе с Ив. Ей удаётся найти и спасти мужчин. Причалив катер к берегу, Ив молча уходит. Скотт смотрит ей вслед.

Вернувшись домой, Тод упрекает Пегги в том, что она пыталась убить его, и Скотт здесь ни при чём. Пегги утверждает, что наоборот пыталась остановить Скотта. Но Тод не верит ей, говоря, что она делала это слишком поздно. Пегги пытается вырваться, но Тод силой удерживает её со словами, что чувствует, что она его ненавидит, и «это чувство ему нравится, так как не сильно отличается от любви». На слова Пегги, что это и есть любовь, он задаётся вопросом: «Любовь к кому: к Тоду, который погрузил тебя во мрак, или к красавчику лейтенанту, который светит тебе как солнце». Он продолжает: «Я обо всём догадался, ты, смертельная маленькая змея. Хочешь быть свободной? Будешь, когда я так решу. Что он знает о том, как любить женщину вроде тебя? Ничего!»

На прощальной вечеринке по случаю его отставки, Скотт уходит в свой офис поработать, проходя мимо Ив и как будто не замечая её. Вскоре Ив заходит в его кабинет со словами, что хочет попрощаться в связи с его скорым отъездом. На её замечание, что он действительно болен, Скотт отвечает, что уже не болен, а просто смешон. По его словам, он уезжает, потому что уже слишком поздно. В этот момент Скотту звонит Пегги, сообщая, что она в опасности. Он немедленно уезжает, говоря Ив: «Я должен ехать, чтобы разобраться в себе раз и навсегда».

Пегги встречает его на дороге, говоря, что Тод обезумел и его надо остановить. Издали они видят, что дом Батлеров горит. С криком «Картины!» они бросаются к дому. Войдя внутрь, они видят, что Тод бросает все картины в огонь, а затем открывает газ. Выбежав от дома, все трое видят, как происходит взрыв. Тод объясняет, что он должен был это сделать, так как картины стали для него наваждением. «Их надо было уничтожить, и теперь я свободен. Я знаю, что делать, мне есть, что сказать». Он говорит, что Пегги теперь свободна. Он относился к ней так же, как картинам, но теперь это в прошлом. Она может жить с кем хочет, и он не имеет права решать это за неё. Тод просит Пегги отвезти её на машине в Нью-Йорк, после чего может делать всё, что захочет. Полсе этих слов Пегги нежно обнимает Тода, и они уходят вместе. Скотт же идёт в другую сторону в то время, как дом с картинами сгорает дотла.

В ролях

• Джоан Беннетт — Пегги Батлер
• Роберт Райан — Скотт Бёрнетт
• Чарльз Бикфорд — Тод Батлер
• Нэн Лесли — Ив Геддес
• Уолтер Сэнд — Отто Вернеке
• Айрин Райан — миссис Вернеке

Создатели фильма и исполнители главных ролей

Как пишет кинокритик Брет Вуд, «когда с захватом нацистской Германией Европы многие из лучших европейских режиссёров бежали в Голливуд, Жан Ренуар — который к тому времени уже достиг признания с такими фильмами, как „Сука“ (1931), „Великая иллюзия“ (1937), „Человек-зверь“ (1938) и „Правила игры“ (1939) — поступил так же, погрузившись в США в такие жанры, как вестерн, и расцветавший новый кинематографический стиль, позднее получивший название фильм нуар». В Голлвуде Ренуар поставил несколько удовлетворительных картин, среди них криминальная драма «Болотная вода» (1941), антинацистская драма «Эта земля моя» (1943), и сельская драма «Южанин» (1945). «В то время, как другие признанные европейские режиссёры, такие как Фритц Ланг, привлекли к себе внимание мрачными, социальными триллерами, Ренуар внёс только один настоящий вклад в этот жанр, поставив на студии РКО фильм „Женщина на пляже“ (1947)». Однако «после вялого приёма этой картины, контракт Ренуара с РКО был разорван, и он вынужден был прекратить работу над предложенным ему к постановке фильмом „Мадам Бовари“». «К концу десятилетия, когда его студийная карьера в Америке была официально завершена, Ренуар на средства независимой продюсерской компании создал свой шедевр „Река“ (1951)», съёмки которого проходили на реке Ганг в Индии. Эта картина положила начало новому «десятилетнему творческому периоду режиссёра с яркими красочными импрессионистскими фильмами, которые восстановили его высокий авторитет в международном кинематографическом сообществе».

Главную роль в фильме сыграла Джоан Беннетт, «неоднократная нуаровая муза Фритца Ланга, сыгравшая в его фильмах нуар „Женщина в окне“ (1944), „Улица греха“ (1945) и в недооценённом триллере „Охота на человека“ (1941))». В 1948 году Беннетт воссоединилась с Лангом для работы над ещё одним не принятым широкой публикой нуаровым триллером «Тайна за дверью», а затем работала с ещё одним легендарным французским режиссёром Максом Офюльсом над ещё одним фильмом нуар «Момент безрассудства» (1949).

В 1948 году Роберт Райан был номинирован на Оскар за лучшую роль второго плана в социальном фильме нуар «Перекрёстный огонь» (1949). Во второй половине 1940-х и в 1950-х годах Райан сыграл во многих значимых фильмах нуар, среди них «Акт насилия» (1948), «Берлинский экспресс» (1948), «Подстава» (1949), «На опасной земле» (1951) и «Ставки на завтра» (1959). К числу его наиболее успешных фильмов более позднего периода относятся военные драмы «Самый длинный день» (1962) и «Грязная дюжина» (1967), а также вестерн «Дикая банда» (1969). Чарльз Бикфорд был трижды номинирован на Оскар за роли второго плана в религиозной истории «Песня для Бернадетт» (1943), комедии «Дочь фермера» (1947) и социальной драме «Джонни Белинда» (1948). Он сыграл также памятные роли в фильмах нуар «Падший ангел» (1945) «Грубая сила» (1947) и «Водоворот» (1949), а также в музыкальной мелодраме «Звезда родилась» (1954) и вестерне «Большая страна» (1958).

История создания фильма

Изначально студия РКО планировала поручить работу над фильмом под предварительным названием «Желаемая женщина» своему "знаменитому продюсеру фильмов ужасов Вэлу Льютону. В итоге фильм стал «пятым и последним американским фильмом Ренуара после того, когда его пригласили в качестве режиссёра по просьбе Джоан Беннетт». На стадии предварительной проработки «актёрский состав претерпел несколько изменений, в частности, первоначально на главную мужскую роль планировался Джордж Брент, но затем возникла кандидатура Роберта Райана». «По мере того, как уровень престижности картины по обе стороны камеры стал нарастать, фильм перешёл из категории быстренького фильма категории В в категорию А».

Сценарий картины столкнулся с определёнными сложностями на стадии утверждения в Администрации Производственного кодекса, занимавшейся цензурой киносценариев. Так, Директор Администрации Джозеф И. Брин посчитал историю фильма «неприемлемой, так как это история адюльтера без компенсирующих его моральных ценностей». «Несмотря на неоднократные возражения Брина в отношении любовного треугольника и его замечания относительно того, что нельзя показывать, как Скотт целует замужнюю Пегги, фильм в конце концов получил утверждение с незначительными изменениями».

На съёмочной площадке Беннетт (которая свободно говорила по-французски) и Ренуар отлично ладили между собой. Ренуар был особенно изумлён контрастом между её образом женщины-вамп и её домашним характером за пределами экрана. Он писал одному из своих друзей: «Она проводит целый день за шитьём, и я нахожу это по-настоящему забавным, что эта домашняя личность считается американскими моралистами одной из самых опасных секс-бомб на сегодняшнем экране». В другом письме он писал: «Она знает, как посмеяться над своим экранным образом и не упускает ни единой иронической ассоциации по поводу своих накладных ресниц или любых других гримёрных уловок. Другие актёры, операторская команда, техники также образуют отличную команду, заставляя меня по возвращении домой после этого приключения почти пожалеть, что всё это закончилось».

Однако предварительный просмотр картины в Санта-Барбаре прошёл крайне неудачно, так как зрители «остались холодны к отказу фильма играть по традиционным правилам детектива с убийством». «После провального предпросмотра руководители РКО привели другого сценариста и потребовали, чтобы Ренуар переснял половину фильма».

Батлер также отмечает, что «после катастрофического предпросмотра Ренуара заставили радикальным образом перемонтировать фильм. В итоге на полку отправилась почти треть фильма, и, безусловно, законченный продукт очень далёк от того, который он изначально себе представлял (с перемонтированием фильма связаны в том числе и некоторые странные сюжетные провалы в окончательной версии). Вуд также отмечает, что „разочарованный и отчаявшийся Ренуар вернулся в монтажную студию, а затем по настоянию РКО переснял многие сцены в рамках радикальной переделки картины, с чем, вероятно, связаны многочисленные заметные нестыковки сценария“. В одном из писем Ренуар писал об этом периоде: „Было много враждебности, и я работал как раб на галере, монтируя и перемонтируя. Теперь я решил остановиться на текущей композиции, которая потребует от меня ещё две недели для завершения картины“.

Проработав над спасением фильма в течение целого года, Ренуар изменил своё мнение о работе на студии на значительно более негативное: „Это был убогий сюжет, который РКО решила дать мне для постановки. Я согласился, не знаю почему, без сомнения, чтобы заплатить налоги“, и фильм стал тратой ещё нескольких миль плёнки», добавив их к ежегодным голливудским расходам.

Позднее, в своей автобиографии «Моя жизнь и мои фильмы», Ренуар признал: «Боюсь, я слишком опередил общественное сознание». Однако, Вуд отмечает, что «к счастью, Ренуару удалось сохранить сущность вызывающей, сложной и очень взрослой драмы, задавшейся целью поразить любого, кто ожидает фильма, сделанного по обычной формуле с обманутым героем и смертельно опасной дамой». «После завершения работы над картиной студия разорвала контракт с признанными французским режиссёром, и после вынужденной военной ссылки в Голливуд он вернулся во Францию, чтобы не снять больше ни одного американского фильма».

Оценка фильма критикой

Общая оценка фильма

Большинство критиков обратило внимание на сложности со сдачей картины, в результате чего изначальный режиссерский вариант претерпел существенные изменения. По мнению многих критиков, именно с этим связаны некоторые неясности и незаконченности в развитии сюжетных линий, и в психологических мотивировках основных персонажей. После выхода картины на экраны, журнал «Variety» отметил, что «в своей основе история является вариацией темы извечного любовного треугольника, но она раскрывается неуловимо через намёки и предположения, лишь время от времени выходя на уровень полной ясности». Журнал высказывает мнение, что «в фильме намного больше настроения, чем смысла. Внешне это путаная логика, повествование, выведенное невидимыми линиями вокруг персонажей без мотивации, с сюжетом, который намечен только смутно». Однако далее журнал указывает, что «под этим слоем Жан Ренуар блестяще сводит воедино кинематографические элементы, создавая сильное и захватывающее эмоциональное переживание. Тонко контрастируя с внешней туманностью фильма, сценография обращает на себя внимание своей реалистичностью по размерам и качеству».

Позднее журнал «TimeOut» написал, что этот «последний фильм периода военной эмиграции Ренуара в Америке считается слишком неразборчивым, слишком эротичным, и порезанным почти на треть студией РКО после предпросмотра. Что могло бы быть — остаётся только гадать (особенно потому, что сценарий довольно свободно обращается с романом Митчелла Уилсона „Никто так не слеп“, послужившим исходным материалом для фильма). Но то, что осталось — это великий Ренуар: мучительный треугольник, включающий слепого художника (Бикфорд), его страстную жену (Беннетт) и страдающего от военного шока моряка (Райан), все трое — это изгои, каждый по-своему». Журнал далее отмечает, что «по настроению это фильм нуар с потрясающей актёрской игрой, чудесным использованием безвыходных мест действия (одинокий дом на вершине утёса, пляж, усыпанный мёртвыми останками), и мрачными обертонами психических битв (постоянно повторяющийся кошмар Райана, в котором он тонет; очищение Бикфордом с помощью огня от своего прошлого)».

Кинокритик Дон Дрюкер в «Чикаго ридер» назвал картину «иллюзорной, кошмарной историей офицера береговой охраны и его почти трагического флирта с соблазнительной женой художника», которая стала «одним из самых откровенных изображений сексуальности Жаном Ренуаром, но, кажется, в неё была внесена таинственная неясность во время окончательного монтажа в студии». Дрюкер далее цитирует мнение французского писателя Андре Базена, назвавшего эту картину «одновременно самым искренним и одним из самых трудных при создании фильмов Ренуара — но он остаётся наряду с „Южанином“, самой впечатляющей американской работой Ренуара». По мнению Крейга Батлера, это «не оправдывающий ожидания, но всё-таки увлекательный фильм,… одна из тех картин, которые заставляют серьёзно задуматься над тем, что могло бы быть, а не над тем, что есть», который несёт более чем явный отпечаток фильма нуар, хотя и не исполняет некоторых формальных ожиданий этого жанра. Батлер отмечает, что после радикальной переделки фильма от него осталась «переменчивая по настроению, призрачная работа, которая так и не упростила ничего для зрителя, скорее предлагая мотивировки, чем ясно выражая их, и предлагая лишь намёки на психологические характеристики персонажей, которые могут быть верными, а могут и нет. В конечном счёте, фильм не удовлетворяет, и некоторые зрители посчитают его попросту скучным; но других привлечёт значительное богатство, которое существует в сохранившейся версии».

По словам Денниса Шварца, это «тревожная мрачная психологическая мелодрама,… чрезмерный мелодраматизм которой, пожалуй, не имеет слишком большого смысла, но он увлекательным образом уводит зрителя на тёмную сторону любви». Критик отмечает, что фильм страдает оперделёнными недостатками «после того, как РКО, не удовлетворившись умением Ренуара рассказывать историю, заставила его изменить треть фильма. В результате повторного монтажа возникли дыры в истории и бессодержательные обмены репликами,… но он всё равно сохранил острую манеру Ренуара, погрузившую меня в эмоционально насыщенные события. На меня произвели сильное впечатление сила картины и великолепная игра талантливого актёрского состава. Можно только представить, как выглядела бы картина без вмешательства РКО, раздраженной тем, что Ренуар не следовал обычным детективным путём развития событий».

Характеристика операторской работы и актёрской игры

Критика высоко оценила операторскую работу. В частности, «Variety» отметил, что «изысканная операторская работа поддерживает общее воздействие фильма, а проходящая через весь фильм великолепная музыка Ханнса Эйслера усиливает все его художественные качества». Батлер также полагает, что «мрачная, атмосферическая операторская работа заслуживает похвалы».

Касаясь актёрской игры, «Variety» указал, что «актёрская игра всего состава одинаково отлична сверху донизу, отвечая потребности Ренуара в создании определённой атмосферы». Батлер добавляет, что «конечно, все должны признать, что игра Беннетт носит фаталистический характер, и что многое можно высоко оценить в работе Роберта Райана и Чарльза Бикфорда».

Ссылки

• [www.imdb.com/title/tt0040000/ Женщина на пляже] на сайте IMDB
• [www.allmovie.com/movie/v117521 Женщина на пляже] на сайте Allmovie
• [www.afi.com/members/catalog/DetailView.aspx?s=&Movie=25431 Женщина на пляже] на сайте Американского института кино
• [www.rottentomatoes.com/m/the-woman-on-the-beach1947/ Женщина на пляже] на сайте Rotten Tomatoes
• [www.tcm.com/tcmdb/title/96169/The-Woman-on-the-Beach/ Женщина на пляже] на сайте Turner Classic Movies

Отрывок, характеризующий Женщина на пляже

Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.