Жеребцова, Ольга Александровна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Жеребцова и Зубова

Ольга Александровна Жеребцова
Художник Жан Луи Вуаль,1790-е
Имя при рождении:	Зубова
Отец:	Александр Николаевич Зубов (1727—1795)
Мать:	Елизавета Васильевна Воронова (1742—1813)
Супруг:	Александр Алексеевич Жеребцов (1754—1807)
Дети:	2 сына и 2 дочери

Ольга Александровна Жеребцова (1766 — 1 марта 1849, Санкт-Петербург) — знаменитая красавица-авантюристка, сестра братьев Зубовых, хозяйка усадьбы «Беззаботная». Её приключениям посвящён художественный фильм «Золотой век».

Биография

Родилась в семье Александра Николаевича Зубова и его жены Елизаветы Васильевны, урожденной Вороновой. Помимо неё в семье было 4 сына:

• Николай Александрович Зубов (24.04.1763—9.08.1805)
• Дмитрий Александрович Зубов (17.05.1764 — 14.02.1836).
• Платон Александрович Зубов (26.11.1767 — 07.04.1822)
• Валерьян Александрович Зубов (1771—1804)

Ольга Александровна была умней своих братьев, не отличалась строгостью нравственных правил и унаследовала от своего отца его чрезмерное корыстолюбие. Вышла замуж очень рано за родовитого и ничем не примечательного камергера Александра Алексеевича Жеребцова. Муж занимал в её жизни столь незначительное место, что многие еще при его жизни считали Ольгу Александровну вдовой. Со временем она и вовсе разошлась с мужем, он жил с детьми в имении Ровное.

После возвышения брата Платона, фаворита императрицы Екатерины II, переехала с семьей в Петербург, где имела успех в обществе. Современники отмечали её красоту и образованность, самые знатные вельможи боролись за честь подать ей оброненный платок и мечтали заполучить расположение столь влиятельной, да к тому же восхитительно красивой особы.

Пользовалась вниманием великого князя Павла Петровича. Считалась близкой подругой английского посла Витворта (Уитворта). По словам графа Ростопчина, «не владея ни даром пения, ни обольстительным словом», она удерживала графа Витворта в своем доме, «как Армида». Принимала активное участие в организации дворцового переворота 11-12 марта 1801 (в перевороте её держала любовь к Уитворту).

При Павле I

С восшествием на престол Павла I Жеребцовой пришлось отказаться от прежней веселой жизни и быть более осмотрительной. Из всей семьи Зубовых одна она оставалась в Петербурге. В 1800 году император решил вернуть из-за границы Платона Зубова, который вёл себя там слишком непристойно. Вернувшись в Россию, он посватался к дочери графа Кутайсова и снова вошёл в милость к императору.

С возвращением семьи Зубовых в Петербург, в доме Жеребцовой вновь открылся салон. В городе все знали её особняк на Английской набережной, где почти ежедневно устраивались пышные вечера, на которых хозяином выступал лорд Витворт, плативший за всё. Одним из активнейших членом кружка Жеребцовой был граф П. А. Пален, а суть всех пиршеств — заговор. Вскоре отношения России и Англии были испорчены, и император потребовал от английского правительства удаления посла, требование Павла было удовлетворенно, лорд Витворт покинул Петербург. Одновременно с ним уехала за границу и Жеребцова. Князь Лопухин, близкий родственник Жеребцовой, рассказывал:

… Витворт через посредство О. А. Жеребцовой был в сношениях с заговорщиками; в её доме происходили сборища, через её руки должна была пройти сумма, назначенная за убийство или по меньшей мере за отстранение императора Павла от престола… За несколько дней до 11 марта Жеребцова нашла более безопасным для себя уехать за границу и в Берлине ожидала исхода событий…

Последующие годы

Рассказывали, что известие о кончине императора Павла застало Жеребцову на балу у Фридриха Вильгельма III и, услышав об этом, она очень радовалась, за что была удалена. В Берлине Ольга Александровна надеялась вскоре увидеться с лордом Витвортом, но её постигло разочарование; в апреле 1801 года в Англии он женился на вдовствующей герцогине Дорсет. Как только это известие дошло до неё, она отправилась в Лондон, где получила от английского правительства сумму, соответствовавшую 2 миллионам рублей. Эти деньги должны были быть распределены между заговорщиками, в особенности между теми, которые принимали участие в убийстве. Но Жеребцова предпочла удержать всю сумму за собою, будучи уверена, что никто не отважится требовать заслуженного вознаграждения. Однако история с «английскими деньгами» ставится под сомнение, в частности, М. А. Алдановым, который резонно указывает, что сестра фаворита императрицы и так была несметно богата и что «вопрос о том, «кто кого содержал [Уитворт Жеребцову или наоборот]», очень нуждается в пересмотре».

Появившись в Лондоне, Жеребцова скандально прославилась своими откровенными претензиями к жене Уитворта, герцогине Дорсетской. Посол граф С. Р. Воронцов писал в письме брату: «Здесь отказываются понять, каким образом дама из хорошего общества, замужняя, имеющая детей, сознается в своей любовной связи и выражает отчаяние по тому случаю, что не может продолжать прежних отношений со своим любовником, так как он женился». В конце концов герцогиня Дорсетская «приобрела спокойное пользование своим мужем», заплатив Жеребцовой десять тысяч фунтов стерлингов.

Современники считали Жеребцову одной из возлюбленных принца Уэльского, будущего Георга IV. Своего внебрачного сына Егора Норда она выдавала за сына британского монарха; он дослужился до полковника и взял в жёны княжну Щербатову.

Около 1810 года Жеребцова вернулась на родину, к своей семье. Последние годы жизни провела в Санкт-Петербурге. В старости Жеребцова была собеседницей молодого А. И. Герцена, посвятившего ей несколько страниц в «Былом и думах». Нудная, как предполагал Герцен, старуха оказалась женщиной удивительной судьбы и замечательного характера:

… Странная оригинальная развалина другого века, окружённая выродившимся поколением на бесплодной и низкой почве петербургской придворной жизни, она чувствовала себя выше его и была права… Её ошибка состояла не в презрении ничтожных людей, а в том, что она принимала произведения придворного огорода за всё наше поколение.

Умерла 1 марта 1849 года и похоронена в семейной усыпальнице графов Зубовых, в Троицко-Сергиевой пустыни.

Дети и потомки

В браке имела двух сыновей и двух дочерей:

• Александр Александрович (1781—1832), действительный камергер, генерал-майор, герой Войны 1812 года и иностранных походов Русской армии. Масон — один из крупнейших деятелей «золотого века масонства» при Александре I. Был женат на младшей сестре фаворитки Павла I А. П. Гагариной княжне Александре Петровне Лопухиной (1788—1852). Их дочь Ольга (1807—1880) была замужем за графом А. Ф. Орловым. После смерти мужа Александра Петровна Жеребцова вышла замуж за А. А. Ржевуского (1801—1888).
• Александра (Анна) Александровна (1783—1785)
• Елизавета Александровна (1787—1841), была замужем за генерал-адъютантом Н. М. Бороздиным (1777—1830), в 1820 году под влиянием матери бросила его для графа Пире. Эта скандальная история наделала много шума в петербургском обществе. Елизавета Александровна завязала роман с военнопленным французским генералом Пире и забеременела от него. Бороздин узнал о позоре и немедленно подал прошение Александру I о разводе с женой. Император уговорил его дать своё имя ребёнку и отправить жену вместе с новорождённым за границу. Бороздин отписал жене все имения при условии, что она никогда больше не вернётся в Россию. Елизавета Александровна вместе с сыном Владимиром уехала в Париж, где её ждал генерал Пире. Бороздин же остался бедняком с пятью детьми на руках — сыном и четырьмя дочками в возрасте от 4 до 15 лет.
• Николай Александрович (1792—1870)

Внебрачный сын от неизвестного лица, которым сама Жеребцова называла английского принца-регента.

• Егор Егорович Норд (1806—1844), родился в Лондоне, дали имя Георг, а фамилию — Норд, и большие средства. В 1810 году был привезен матерью в Россию, с 1827 года — капитан лейб-гвардии Гусарского полка, в 1841 — полковник. Был российским консулом в Персии и скончался в Гиляне от чёрной оспы. Тело было перевезено в Россию и предано земле в Царском Селе на кладбище церкви Казанской Божией Матери.

Мнения и оценки

В очерке «Ольга Жеребцова» Марк Алданов писал:

Жеребцова, конечно, не сыграла большой роли в истории. В чисто историческом отношении её жизнь особого значения не имеет. И все-таки нелегко найти более интересную жизнь. Если бы можно было говорить о русском типе выдающейся женщины восемнадцатого века, я в качестве образца назвал бы Жеребцову

— Алданов М.А. Ольга Жеребцова //Избранные сочинения в двух томах. Т.2. М., "Известия", 1991. С. 367

Отрывок, характеризующий Жеребцова, Ольга Александровна

Выехав в ночь с 13 го на 14 е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими часовыми.
Французский гусарский унтер офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
Унтер офицер, нахмурившись и проворчав какое то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев назвал себя. Унтер офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер офицер стал говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из за туч; в воздухе было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.