Живи и помни

Живи и помни
Жанр:	повесть
Автор:	Валентин Распутин
Язык оригинала:	русский
Дата первой публикации:	1974

«Живи́ и по́мни» — повесть русского писателя Валентина Распутина, опубликованная в 1974 году и ставшая одним из наиболее известных его произведений. В центре повести — трагическая судьба женщины из сибирской деревни, которая узнаёт, что её муж оказался дезертиром. Повесть была удостоена ряда премий, в том числе Государственной премии СССР; по ней поставлены спектакли и опера, снят художественный фильм.

Впервые повесть опубликована в журнале «Наш современник» (1974, №№10—11), до этого отрывки из повести печатались в газете «Восточно-Сибирская правда» (от 23.11.1973) и в газете «Советская молодёжь» (от 07.06.1974). В 1975 году повесть дважды вышла отдельной книгой в издательстве «Современник» и с тех пор десятки раз переиздавалась. Повесть переведена ряд иностранных языков, в том числе болгарский, немецкий, венгерский, польский, финский, чешский, испанский, норвежский, английский, китайский, языки народов СССР.

Сюжет

Гуськовы живут в глухой сибирской деревне Атамановке на Ангаре. Сын Андрей берёт в жёны сироту Настёну, с которой до войны успевает прожить четыре года. Детей у них нет. В 1941 году Андрея и ещё нескольких парней из деревни забирают на фронт. Он служит до лета 1944 года, когда его тяжело ранят и направляют в госпиталь в Новосибирск. Уверенный, что после выздоровления его если не комиссуют, то дадут отпуск на несколько дней, Андрей потрясён и разочарован, когда осенью его снова направляют на фронт. Чтобы хотя бы на день побывать у родных, он из госпиталя едет в Иркутск, однако через несколько дней понимает, что всё равно не успеет, и что он уже совершил дезертирство. Прячась от всех, он постепенно пробирается в родные места. Между тем, его пропажа обнаружена и в Атамановку уже приезжали из военкомата узнавать, не было ли известий от Андрея.

В крещенские морозы января 1945 года Андрей тайно добирается до Атамановки, где крадёт в бане топор и лыжи. Настёна постепенно догадывается о том, кто может быть вором, и вскоре ночью встречает Андрея в бане. Он просит её никому не рассказывать о том, что она его видела. Андрей понимает, что его жизнь зашла в тупик, выхода из которого он не видит, и не хочет, чтобы когда-либо стало известно о его дезертирстве. Время от времени Настёна навещает мужа, укрывшегося в отдалённой зимовке посреди тайги, и приносит ему необходимые вещи. В марте Настёна понимает, что беременна. Андрей рад, что от него останется ребёнок, однако и он, и Настёна понимают, что ей придётся выдать ребёнка за незаконнорожденного.

Весной отец Гуськова обнаруживает пропажу ружья, однако Настёна пытается убедить его, что обменяла ружьё на трофейные немецкие часы (которые ей в действительности дал Андрей), чтобы продать их и сдать деньги по государственному займу. Андрей, страдая от одиночества, подходит к деревне, чтобы последний раз посмотреть на неё, и достаточно близко видит своего отца, хотя тот не замечает сына. С таянием снега Андрей перебирается на более дальнее зимовье.

Заканчивается война. Настёна время от времени, под предлогом того, что ей нужна лодка для хозяйственных нужд, перебирается на другой берег Ангары повидать Андрея, который по-прежнему полон решимости покончить с собой, но больше не показываться другим людям. Наконец, свекровь замечает, что Настёна беременна и выгоняет её из дому. Настёна уходит жить к подруге Надьке, вдове с тремя детьми. Свёкор догадывается, что отцом ребёнка может быть Андрей и просит Настёну признаться, но она не делает этого, чтобы не нарушить данное Андрею обещание. Между тем, её усталость от необходимости жить, скрывая от всех правду, становится невыносимой. В деревне начинают подозревают, что Андрей может скрываться поблизости, и за Настёной начинают следить. Ночью, желая предупредить Андрея, Настёна видит, что за ней плывут односельчане, и топится в Ангаре.

Основные действующие лица

• Настёна — около 30 лет, сирота из-под Иркутска
• Андрей Гуськов — муж Настёны, около 30 лет, уроженец Атамановки, единственный сын своих родителей
• Михеич (Фёдор Михайлович) — отец Андрея, конюх
• Семёновна — мать Андрея
• Надька — подруга и соседка Настёны, мать троих детей, вдова погибшего на фронте
• Нестор — председатель колхоза, инвалид
• Иннокентий Иванович — пожилой житель села, счетовод колхоза
• дед Матвей — односельчанин Гуськовых, бакенщик, брат Иннокентия Ивановича
• Максим Вологжин — односельчанин Гуськовых, вернувшийся с фронта
• Лиза Вологжина — его жена
• Василиса Рогова («Василиса Премудрая») — односельчанка Гуськовых
• Уполномоченный из Карды, приезжавший оформлять в Атамановке подписку на государственный заём

Отзывы

Сразу после публикации высоко оценил повесть Виктор Астафьев, который в письме Валентину Курбатову отозвался о новом произведении Распутина так:

Валя Распутин написал что-то совершенно не поддающееся моему разуму, что-то потрясающее по мастерству, проникновению в душу человека, по языку и той огромной задаче, которую он взвалил на себя и на своих героев повести “Живи и помни”.

Астафьев также высказал опасение по поводу того, что официальная критика вряд ли воспримет повесть с восторгом:

Ой, дадут они Вале Распутину за повесть! Он не просто палец, а всю руку до локтя запустил в болячку, которая была когда-то раной, но сверху чуть зарубцевалась, а под рубцом гной, осколки, госпитальные нитки и закаменевшие слезы…

Действительно, после публикации повести часто отмечалось, что она носит новаторский характер прежде всего с точки зрения выбора темы — одним из главных героев является дезертир. Александр Солженицын в своей речи при вручении Распутину Премии Солженицына 4 мая 2000 года начал свой обзор его творчества именно с повести «Живи и помни»:

Валентин Распутин появился в литературе в конце 60-х, но заметно выделился в 1974 внезапностью темы — дезертирством, — до того запрещённой и замолчанной, и внезапностью трактовки её. (...) в отблещенной советской литературе немыслимо было вымолвить даже полслова понимающего, а тем более сочувственного к дезертиру. Распутин — переступил этот запрет.

Солженицын также отметил, что помимо основных персонажей, в повести «малыми средствами выставлен нам ещё десяток характеров — и вся заброшенная сибирская деревня, где скудный вдовий праздник окончания войны — щемит, посильнее батальных сцен у других авторов».

Во время ссылки в Магаданскую область повесть прочитал Василь Стус, который отметил в письме жене и сыну от 24.10.1977: «На Великдень сидел дома и читал “Живи и помни” Валентина Распутина. Это — прекрасный роман. Это — отрада моему угнетенному сердцу».

Некоторые критики расценивают повесть как лучшую в творчестве писателя: так, Сергей Беляков в отзыве о последней повести Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» говорит о том, что эта повесть «художественно уступает только “Живи и помни” — недостижимой его вершине».

Награды

• 1977 год — Государственная премия СССР в области литературы
• 2012 год — премия «Ясная Поляна» в номинации «Современная классика»

Экранизации и постановки

Опера

Композитор Кирилл Волков создал по повести одноимённую оперу, которая в 1987 году была удостоена госпремии РСФСР имени М. И. Глинки (вместе с кантатами композитора для хора без сопровождения «Тихая моя родина», «Слово»).

Театр

Спектакли по повести неоднократно ставились в советских и российских театрах, в том числе в Иркутском драматическом театре имени Н. П. Охлопкова, Малом драматическом театре Санкт-Петербурга, Приморском драматическом театре имени Горького, Московском художественном театре имени А. П. Чехова и др.

В 1987 году на базе театра-студии «Сфера» был снят фильм-спектакль по повести с Татьяной Дорониной и Александром Голобородько в ролях (спектакль построен как диалог Настёны и Андрея, другие персонажи не задействованы).

Кинематограф

В 2008 году на экраны вышла российская экранизация повести — одноимённый фильм с Дарьей Мороз в роли Настёны, снятый Александром Прошкиным, был удостоен ряда кинематографических наград.

Ссылки

• [fantlab.ru/work258946 "Живи и помни"] на fantlab.ru

Отрывок, характеризующий Живи и помни

– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.