Живой как жизнь

Живой как жизнь
Жанр:	публицистика
Автор:	Корней Чуковский
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1961
Дата первой публикации:	1962

«Живой как жизнь» — книга Корнея Чуковского, посвящённая развитию русского языка, культуре речи, «мнимым и подлинным» болезням слов. Книга ввела в обиход термин «канцелярит» и вызвала ряд дискуссий в прессе. Впервые вышла в свет в 1962 году (издательство «Молодая гвардия»).

Содержание

Нельзя говорить Жа́люзи Зво́нит Изба́ловать Красиве́е Мусоропро́вод Опёка Преми́ровать Танцовщи́ца Ходата́йство Надо говорить Жалюзи́ Звони́т Избалова́ть Краси́вее Мусоропрово́д Опека Премирова́ть Танцо́вщица Хода́тайство — Отрывок из словаря, размещённого в книге «Живой как жизнь»

Книга открывается воспоминаниями о том, с какой щепетильностью относился к языку юрист Анатолий Кони: он мог простить многие человеческие слабости, но был непримирим к собеседникам, искажающим русскую речь. Кони считал, что слово «обязательно» следует употреблять лишь в старом, исконном значении — «любезно», «услужливо» («В отношении к нам он поступал обязательно»); новый его смысл, близкий к наречию «непременно», вызывал у адвоката бурный протест.

Непрерывное развитие речи приводит к тому, что старые слова обретают новое значение, утверждает далее автор. Если в былые времена слово «воображает» значило «фантазирует», то в XX веке так стали говорить о человеке, который задаётся. Слово «зачитал» прежде предполагало некое мошенническое действие (взял книгу и не вернул); теперь оно подразумевает чтение вслух («Был зачитан проект резолюции»).

Воспроизводя «биографию слов», писатель напоминает, что в XVII столетии изысканное блюдо, ставившееся на боярский стол, называли кавардаком; позже этим словом нарекли солдатский суп-болтушку; спустя века́ за ним закрепилось иное значение — «путаница, сумятица». Столь же долгий путь прошло прилагательное «щепетильный»: если во времена Пушкина оно означало «галантерейный», то современные словари дают ему иное определение — «строго принципиальный».

В главе «Умслопогасы» рассказывается о моде на сложносоставные слова, которая пришла в язык после Октябрьской революции. Так, первые сберегательные кассы появились в России в середине XIX века, однако их сокращённый вариант — «сберкассы» — стал повсеместно употребляться лишь после 1917 года. Примером «запоздалого словесного сплава» оказался и МХАТ; в досоветскую эпоху этой аббревиатуры не существовало, и зрители говорили: «Достали билет в Художественный?» В 1920-х годах молодые люди назначали друг другу свидания «на Твербуле у Пампуша» — так в ту пору сокращённо называли памятник Пушкину на Тверском бульваре.

В заметках о «вульгаризмах» автор называет русский язык одним из самых целомудренных в мире; при этом попытки изъять из него фривольные или «низкие» темы он воспринимает как ханжество. Изучая читательскую почту, писатель сообщает, что одного из эстетов покоробило слово «штаны» в стихотворении Маяковского («Я достаю из широких штанин»); другие сочли необходимым запретить «Декамерон» и «Графа Нулина» за то, что эти книги «разжигают чувственность». В главе «Канцелярит» повествуется о том, как язык официальных документов, проникая в повседневную речь, вытесняет живое слово. В итоге возникает множество штампов: «надо отметить», «необходимо указать», «следует иметь в виду».

История создания

Работа над книгой сопровождалась участием Чуковского в дискуссиях о чистоте русской речи. Поводом к ним стал выход повести Василия Аксёнова «Звёздный билет», герои которой изъяснялись на языке, далёком от литературной нормы. Защищая Аксёнова от нападок критиков, протестовавших против использования жаргонизмов в художественных произведениях, Чуковский на страницах «Литературной газеты» напомнил, что «изрядная доля людоедских словечек создана в противовес ханжески-благонамеренной речи, которую разные человеки в футлярах продолжают культивировать в школе».

Тема была продолжена на страницах газеты «Литература и жизнь»: там вышла большая подборка читательских откликов на статью Чуковского. Авторы писем, среди которых было много учителей, возмущались позицией писателя, указывали ему на неправоту, упрекали в неумении защитить язык «от засорения». Ответом Чуковского стали заметки, опубликованные в «Литературной газете»; позже они вошли в книгу «Живой как жизнь»:

Чтобы добиться чистоты языка, надо биться за чистоту человеческих мыслей и чувств. Этого упрямо не желают понять многие из наших пуристов. <...> Они забыли мудрую пословицу: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива».

Как вспоминала редактор «Молодой гвардии» Татьяна Сырыщева, которой издательство поручило курировать работу над книгой «Живой как жизнь», за письменный стол 79-летний Чуковский садился обычно в пять часов утра: день начинался с подготовки очередной части рукописи для вёрстки. Иногда, внося правку, писатель надолго задумывался. Сырыщева недоумевала: фраза, которая не устраивала автора, была с виду безупречной. Однако Чуковский зачёркивал её, что-то дописывал на полях, произносил предложение вслух; по собственному признанию, он добивался необходимой точности ритма. Когда в рукописи была поставлена последняя точка, Чуковский отметил в дневнике, что «книжка получилась свежая и, пожалуй, не вредная».

После выхода книги в адрес автора и издательства пришло много писем с вопросами, упрёками и благодарностями. Практически сразу Чуковский начал готовить второе издание. В поисках дополнительного материала он обратился в Институт русского языка, сотрудники которого стали консультантами писателя при доработке «Живого…». По словам лингвиста Леонида Крысина, приезжавшего к Чуковскому в Переделкино, писатель, проявлявший себя как «истинный исследователь», шёл к книге «Живой как жизнь» на протяжении многих творческих десятилетий. Второе издание увидело свет в 1963 году.

Отзывы

Самые первые рецензии на книгу были сродни письмам, опубликованным в газете «Литература и жизнь»: критики обвиняли автора в «необоснованном интересе» к молодёжному жаргону. В то же время публицист В. Чернов в статье, напечатанной на страницах журнала «Звезда» (1962, № 9), отметил, что новое произведение Чуковского написано «темпераментно, живо и интересно», а собранные в нём примеры настолько точны, что за каждым из них угадывается человек:

Вот несколько: «Закругляйтесь купаться!», «Ты по какому вопросу плачешь?», «Энти голуби — чистые свиньи, надо их отседа аннулировать!», «Смотри, какие шикарные похороны!» Большая часть примеров — это личные наблюдения автора. «Генварь» и «потрясно» — эти слова (только вдуматься — между ними эпоха!) доводилось слышать писателю.

Писательница Татьяна Толстая, отвечая на вопросы анкеты журнала «Иностранная литература», призналась, что в её персональный список самых значимых произведений входят две книги Чуковского — «Живой как жизнь» и «Высокое искусство» (о переводах). Назвав их «гениальными», Толстая поблагодарила автора за то, что он научил её «видеть и слышать слово».

По мнению исследователя творчества Чуковского Ирины Лукьяновой, неослабевающий интерес читателей к «Живому как жизнь» связан с тем, что писатель рассказывал в книге не только о языке и его недугах, но и об обществе, в котором рождаются эти болезни. Отдельно был выделен составленный Чуковским список слов с указанием «Нельзя говорить» и «Надо говорить»; по мнению Лукьяновой, этот перечень с годами не устарел и «до сих пор хорош для самопроверки».

Художественные особенности

Чуковский доверительно разговаривал с читателем и увлечённо рассказывал ему, какая это сложная, интересная, саморегулирующаяся система — русский язык; что действительно опасно для него, а с чем он справится сам. С читателем редко беседовали так спокойно и свободно, без набивших оскомину обличений и пафосных воззваний. — Ирина Лукьянова

Педагог и писатель Лев Айзерман, рассказывая о методах преподавания словесности в разные десятилетия, отдал должное Чуковскому, который в начале 1960-х поддержал своей книгой молодых учителей, «выступавших против педагогического догматизма»:

В главе «Школьная словесность» Корней Иванович писал о том, что задача школьных уроков — «открывать глаза и окрылять сознание», писал и об учителях, которые дружными усилиями вот-вот покончат «с бездумной зубрёжкой готовых схематических формул, со стандартной канцелярской фразеологией учебников, со всей унылой скукотищей, какую нагоняли на школьников старые учебные методы».

Литературный критик Павел Крючков, назвав книгу Чуковского «памятником литературы», отметил, что в XXI веке она сохранила свою актуальность. Это касается и включённого в неё словаря, и «новооткрытого вируса канцелярита», перед которым время оказалось бессильно: к бюрократическому стилю речи так и не удалось «подобрать вакцины». Автор работ по лингвистической поэтике Людмила Зубова при анализе современных языковых процессов сделала отсылку на книгу «Живой как жизнь», напомнив, что Чуковский называл канцелярит «словесной гангреной». Доктор филологических наук Татьяна Шмелёва подчеркнула, что благодаря Чуковскому слово «канцелярит» вошло в лексикон не только публицистов, но и языковедов, посвятивших этому явлению специальные исследования.

Литература

• Лукьянова И. В. Корней Чуковский. — М.: Молодая гвардия, 2006. — 989 с. — (Жизнь замечательных людей). — ISBN 5-235-02914-3.

Отрывок, характеризующий Живой как жизнь

Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
– C'est un sujet nerveux et bilieux, – сказал Ларрей, – il n'en rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.


В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.