Животные в религии и мифологии

Сюда перенаправляется запрос «Мифические животные». На эту тему нужна отдельная статья.

Животные в религиозных представлениях и мифах играют огромную роль, отображая представления различных народов о мироздании (космогонические мифы, космологические мифы), о своём происхождении (антропогонические мифы, тотемические мифы), они участвуют в качестве культурных героев, зачастую им приписывают сверхъестественные способности.

Существует множество научных теорий и изысканий о мифах. Сегодня большинство ученых склоняются к мнению, что мифы являются древнейшей формой понимания и осмысления мира, природы, общества и человека.
Фольклорно-религиозные мифы возникли из потребности древних людей в осознании окружающей его природной и социальной стихии, сущности человека и выражали жизненный опыт древних культур, их отношение к миру, коллективные переживания отдельных племен и народов, массовое сознание и коллективное подсознание.

Мифология стала исходной формой человеческого мышления, источником последующих, более развитых форм мышления: религиозного, художественного, философского, научного.

Французский этнолог Леви-Брюль считал, что мифологическое сознание мыслит символами и образами, объясняет мир, исходя не из знания, а из веры. Мифологическое мышление имело черты диффузности и нерасчленённости, было почти неотделимо от эмоциональной аффектной, моторной сферы, но не было лишено определенной логики.

Так франзузкий этнолог К. Леви-Стросс признав теорию коллеги Леви-Брюля о мышлении древних людей на чувственном, эмоциональном уровне, в то же время показал, это мышление способно к обобщениям, классификации и логическому анализу, обладает теми же свойствами гомологии, оппозиции, корреляции и трансформации, какие характерны и для научного мышления. Специфика мистического мышления по мнению Леви-Стросс заключается в том, что символы, которыми оно оперирует, связаны с непосредственными ощущениями и чувственными качествами, что не мешает им выступать "посредниками между образами и понятиями и в качестве знаков преодолевать противоположность чувственного и умозрительного" [Мелетинский 1976, с. 83]

Мифологическое мышление заключается в том, что первобытный человек не выделял себя из окружающей природной и социальной среды. Мир для первобытного человека представлялся не пустым или неодушевленным, но изобилующим жизнью. Эта жизнь проявляется для древнего человека, в звере, в растении, в ударе грома, во внезапной тени, в жуткой и незнакомой лесной поляне, в камне, неожиданно ударившем его, когда он споткнулся на охоте. В древних культурах на интуитивном уровне люди чувствовали свою общность происхождения с животными от единого предка, что совсем недавно получило подтверждение ученых.

Космогонические мифы

В фольклорно-религиозных мифах о происхождении мира отразилось пытливое стремление людей понять и объяснить окружающий мир, нередко роль творца в космогонических мифах принадлежит животным. Так в русском и белорусском фольклоре известен рассказ о сотворении мира, где один из демиургов в облике птицы (утки), ныряет под воду, чтобы достать немного земли со дна. Позднее из этой земли создается суша. Сходные тексты существуют и во многих других традициях. Нивхи объясняли происхождение мира сказанием о маленькой синице, которая ныряла в воду (была только вода) и доставала клювом землю. Так постепенно появилась суша — островок, а затем и земля, на которой расцвела разнообразная жизнь. Аборигены в Австралии, также как североамериканские индейцы гуроны считали, что именно черепаха создала Землю и держит её на себе. По преданиям индейцев также в создании Земли помогала черепахе жаба, которая доставала землю с морского дна, клала по краям панциря черепахи и земля увеличивалась в размере, так появилась суша. В более развитых культурах животные не столько создают мир, сколько принимают в этом участие. Так в индийской мифологии змей Шеша, плавающий в первичном океане, несет на себе бога Вишну, который и создает мир.

Помимо процесса сотворения мира образы животных нередко используются и для его описания - космографии. Так, например, в древнеиндийских поверьях землю держат на спинах семь слонов, они стоят на спине черепахи, а та, в свою очередь, на змее. Подобную роль нередко играет и рыба. Резкое движение рыбы, на которой покоится земля, приводит к землетрясению, когда же она опускает голову, начинается наводнение. Древние египтяне изображали небо в виде коровы Нут, которая родила Ра, золотого теленка.

Тотемические мифы

Одним из древнейших верований, сохранившихся у некоторых народов до настоящего времени, является тотемизм. Если люди верили в происхождение своего рода или племени от того либо иного животного, то в отношении животного-тотема возникали различные верования, определялись запреты и предписания, нередко совершались культовые действия. Наиболее общим моментом являются запреты на убийство животного-прародителя и на его поедание. Тотем считался покровителем рода, животные не наносили вреда своим родственникам, а люди проявляли о них определенную заботу. Во многих тотемистических культах присутствует обряд обновления связи с тотемом, заключающийся в ритуальном поедании мяса тотема. Некоторые ученые считают, что именно из веры в кровное родство людей и животных возникли оборотнические представления — легенды о перевоплощении человека в волка, тигра,медведя и др.

Охотничье племя бирхоров в Бихаре почитает как божеств обезьян, волков, медведей и называет свои роды по названиям животных, птиц, рыб. У коренных народов Приморья: нанайцев, удэгейцев, орочей — существовал культа медведя, который являлся их священным родственником и покровителем. Для укрепления родственных связей устраивалась праздничная церемония, известная как «медвежий праздник». Во время этой церемонии убивался и поедался медведь. Также к числу ритуалов можно отнести торжественные погребения останков убитого на охоте медведя — это было необходимо для будущего возрождения зверя и, следовательно, продолжения хороших отношений со сверхъестественным родственником. Священными родственниками нанайцев и удэгейцев считались также тигр и косатка. В отличие от медведя на них никогда не охотились и всячески почитали. У тюркских народов существуют предания о происхождении их народа от волчицы и человека.

Общим для тотемизма является то, что он фиксируется у народов, находящихся на довольно низких уровнях социально-экономического развития. В культурах более развитых народов отмечаются так называемые пережитки тотемизма. К их числу относят предания о браке человека с животным или птицей, которые оборачиваются добрым молодцем или красной девицей, то есть с оборотнями. В русском фольклоре среди них можно назвать Ивана Быковича, Ивашку-Медведко, Лебедь Белую Авдотью Лиховидьевну и т. д. У монголов бытовало предание о рождении Чингис-хана от небесного волка. В Китае существует сказание об удивительном и отважном пятицветном псе Пань-ху, который уничтожил врага и в награду получил в жёны прекрасную принцессу. Дети от этого брака образовали четыре рода — Пань, Лань, Лэй и Чжун, которые почитали Пань-ху как общего предка. В ЮАР существует сказка о девочке, которая выросла такой высокой и толстой, что ни один мужчина не хотел жениться на ней, кроме того, её обвиняли в колдовстве. Её выгнали из деревни и отослали в дикие леса. Там она встретила слона, который начал вежливо с ней разговаривать на хорошем зулусском языке. Она согласилась остаться с ним, а он помог ей найти дикий огурец и другие плоды леса. Она родила четверых детей, которые все были очень высокими и сильными и стали предками клана Индхлову, правителей гор.

Животные в качестве культурного героя

Животные выступали не только в роли создателей небес и суши, но и в роли основателей новой культурно-социальной традиции (устройство общества, обучение ремёслам и т. п.). Так, в древнем Китае Бянь Цяо — покровитель врачей, целителей: существо с птичьим клювом и крыльями летучей мыши. Ди Ку — небесный владыка, имел голову птицы и туловище обезьяны. Герой — Фуси, научивший людей рыболовству и охоте, а также иероглифической письменности, сначала изображался в образе птицы. Около двух тысячелетий назад его стали представлять человеком с телом дракона, сходного обликом с прародительницей Нюйвой, духом дождя (порой — царевны-лягушки) с телом змеи. Они образовали родственную пару, олицетворяя женское и мужское начало, двойственность бытия, символы инь и ян.

Зоолатрия

Древнейшие цивилизации почитали животных, возводя их в ранг богов, что получило научное определение зоолатрия.

В современных гуманитарных науках зоолатрия считается одной из форм первобытной религии. Наиболее ярким примером зоолатрии является древний Египет.

Почти любой представитель египетской фауны почитался в той или иной области (номе), а некоторые и по всей стране. Так, в самом южной области, Элефантине, почитали барана, в Дендере — корову, в Сиуте — шакала, в Гермополе — ибиса и павиана. Древнейший центр объединений Северного Египта Буго почитал священную змею, община Пе — пчелу, культ быка существовал в Мемфисе, коровы — в Дендере, крокодила — в Файюмском оазисе.

Среди ученых единого мнения о мотивах культового обожествления животных в Египте нет, некоторые считают это признаком тотемизма, многие исследователи скептически относятся к такому предположению, так как культ животных в Египте был скорее локальным, а не родовым.

Почти все исследователи сходятся в том, что в почитании местных богов-покровителей происходил процесс антропоморфизации. Многие животные изображались в зооантропоморфном образе. Так крокодил превратился в бога Собека, сокол — в бога Гора, ибис — в бога Тота, Анубиса олицетворяла собака, богиня Бастет изображалась с кошачьей головой, богиня Сехмет была львицей и пр.

Особую роль египтяне отводили в мифических преданиях кошке за её плодовитость и способность видеть в темноте. Луна, влияющая на земной цикл приливов и отливов, была созерцательницей в ночных небесах, кошка была её эквивалентом на земле. Священная кошка и её собратья львы пользовались в Египте особым почетом и уважением, для них строили специальные храмы.

В то время как со многими сотнями и тысячами быков в Египте не особенно церемонились. Их пасли, погоняли бичами, запрягали в плуги и т. д. тем не менее одного-единственного быка после долгих обследований соответственно особым приметам выбирали в священную бычью династию Апис. Такого быка торжественно приводили в Мемфис, в храме объявляли священным и неприкосновенным. Апис связывался с богом Пта (как его душа и как оракул); вместе с тем, он сочетался и с Осирисом, образуя синкретическое божество. После смерти, священное животное погребали в специальном склепе (археологические раскопки) и город погружался в траур. Несмотря на всё обилие богов, за множеством их имен скрыто нечто единое, всеобщее и тайное. Так, по крайней мере, думал английский египтолог конца XIX века Уоллис Бадж: «Читая древнеегипетские религиозные тексты, читатель может убедиться, что египтяне верили в Единого Бога, самосущего, бессмертного, невидимого, вечного, всезнающего, всемогущего, непостижимого, творца неба, земли и подземного мира… Именно эту часть их воззрений следует признать основополагающей…»

В индуизме помимо культа предков связанной с идеей реинкранацией, существует и культ священных животных, брахманы и по сей день почитают различных священных животных. Одним из религиозных обрядов брахманов являются ежегодные празднования тех или иных священных животных. Хануман, бог-обезьяна, имеет свои храмы, в нём воплощен Шива, а воплощением богини Дурги считается шакал. У мудрого Ганеши слоновья голова, божественный царь птиц Гаруда служит одному из верховных богов - Вишну. Бог Дьяус в ведийской традиции сопоставлялся с быком или жеребцом.

У древних майя бог-змей Иаш Чан изображается на рельефах змеем с человеческой головой, в рукописях — человеком.

Животные в изобразительном искусстве древнего человека

В древнейших памятниках изобразительного искусства, относящихся к палеолиту, животные являются основным объектом изображений. По данным А. Леруа-Гурана, более 80 % всех изображений в палеолитических памятниках Франции и Испании составляют животные (в совокупности немногим более 4 % приходится на изображения женских и мужских фигур). В знаменитой пещере Ле-Труа-Фрер («Три Брата» — название, данное в честь открывших её трех сыновей графа Бегуана) сохранились загадочные изображения «зверолюдей» и химерических животных. Из них выделяется один образ, получивший названия «Колдун», «Шаман», «Владыка зверей». В нём соединены черты человека и нескольких животных. У него рога и уши оленя, совиные глаза и клюв, медвежьи передние лапы, лошадиный хвост и человеческие ноги.

См. также

• Гибридные существа

Отрывок, характеризующий Животные в религии и мифологии

В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.