Жиленков, Георгий Николаевич

Георгий Николаевич Жиленков
Генерал Жиленков
Дата рождения	1910(1910)
Место рождения	Воронеж Российская империя
Дата смерти	1 августа 1946(1946-08-01)
Место смерти	Москва, СССР
Принадлежность	РККА вермахт
Род войск	пехота
Звание	бригадный комиссар РККА, генерал-лейтенант Комитета освобождения народов России
Командовал	Военным советом 32-й армии, организационно-пропагандистским отделом РННА, отделом пропаганды КОНР
Награды и премии

Георгий Николаевич Жиленков (1910, Воронеж — 1 августа 1946, Москва) — бригадный комиссар (1941), деятель «власовского» движения. Начальник Главного управления пропаганды Комитета освобождения народов России (КОНР, 1944—1945).

Семья и образование

По официальным анкетным данным, происходил из крестьянской семьи. Советский писатель Аркадий Васильев в свой книге «В час дня, Ваше Превосходительство», написанной с активным использованием материалов спецслужб, утверждает, что, делая комсомольскую и партийную карьеру, Жиленков скрыл, что являлся сыном дворянина, начальника дистанции на железной дороге и члена «Союза Михаила Архангела».

Окончил индустриально-технический техникум в Москве (1931).

Рабочий и функционер

• В 1925—1926 — подручный слесаря в кустарной мастерской в Воронеже.
• В 1925 вступил в комсомол.
• В 1926—1929 — слесарь на Воронежском машиностроительном заводе им. В. И. Ленина.
• В 1929 вступил в Коммунистическую партию.
• В 1929—1930 — ответственный секретарь райкома комсомола.
• В 1930 — заведующий производственным сектором Воронежского обкома ВКП(б).
• В 1930—1931 учился в индустриально-техническом техникуме в Москве.
• В 1931—1934 — ответственный секретарь партийного комитета этого техникума.
• В 1934—1938 — директор школы ФЗУ (фабрично-заводского ученичества) при заводе «Калибр».
• В 1938—1940 — освобождённый секретарь парткома завода «Калибр».
• 15.04.1939 награждён орденом Трудового Красного Знамени — За успехи в деле создания и освоения новых машин и образцовую стахановскую работу по производству машин.
• В 1940—1941 — секретарь Ростокинского райкома ВКП(б) города Москвы.
• В июне 1941, после начала Великой Отечественной войны, был назначен членом Военного совета 32-й армии с присвоением звания бригадный комиссар. В октябре 1941 армия была окружена в районе Вязьмы, 14 октября Жиленков был взят в плен.

«Власовец»

В плену Жиленков скрыл свои звание и должность, заявив, что является рядовым Максимовым. До мая 1942 года служил шофёром в составе 252-й пехотной дивизии вермахта. Был опознан лесничим Черниковым. 23 мая 1942 года был арестован, на допросе заявил о своём желании бороться с советской властью, после чего передан в распоряжение отдела пропаганды Верховного командования вермахта. Именовал себя генерал-лейтенантом, утверждая, что именно этому званию соответствовал бригадный комиссар. На самом же деле его звание «бригадный комиссар» соответствовало званию «комбриг», то есть по состоянию на 1941 год фактически занимало промежуточное положение между званиями «полковник» и «генерал-майор».

Быстро наладил деловые отношения с немцами, некоторые участники «власовского» движения подозревали его в сотрудничестве с Гестапо, объясняя этим его материальное преуспевание (в том числе получение роскошной квартиры). Уже 17 августа 1942 года Жиленков был назначен начальником организационно-пропагандистского отдела Русской народной национальной армии (РННА), воинской части, созданной под эгидой Абвера в качестве эксперимента. Во время службы в РННА он издавал газету «Родина». В октябре 1942 за неподчинение приказу о расформировании РННА был ненадолго арестован вместе с её командиром, полковником Владимиром Баерским (Боярским). Вскоре освобождён.

С декабря 1942 года был одним из ближайших сотрудников генерала Андрея Власова. С января 1943 года — редактор «власовской» газеты «Доброволец», издававшейся в Берлине. Проживая в Берлине, неоднократно появлялся в берлинском метро в форменном обмундировании немецкого генерал-лейтенанта, чем вызывал изумление окружающих, не ожидавших встретить генерала в общественном транспорте. В апреле — июне 1943 года руководил формированием гвардейского ударного батальона Русской освободительной армии (РОА). В 1943—1944 годах руководил пропагандистской работой РОА. В феврале 1944 года выезжал на Атлантическое побережье Франции для пропагандистской работы в восточных батальонах. Летом 1944 в рамках проведения пропагандистской операции «Скорпион» на Восточном фронте организовал выпуск газеты «За мир и свободу», распространявшейся в тылах Красной армии, опубликовал ряд брошюр и листовок. С августа 1944 года занимался вопросами создания Комитета освобождения народов России (КОНР), один из авторов Манифеста КОНР, так называемого «Пражского манифеста». С ноября 1944 — член Президиума КОНР, начальник Главного управления пропаганды КОНР и главный редактор газеты «Воля народа». 28 февраля 1945 года вместе с генералом А. А. Власовым имел официальную встречу с Геббельсом. (В тексте источника фамилия Жиленкова обозначена как «Шиленков»). В конце апреля 1945 года выехал на границу Швейцарии, в мае пытался договориться с американцами о предоставлении членам КОНР политического убежища, используя в качестве посредников представителей временного правительства Австрии.

Арест, выдача, суд, казнь

18 мая 1945 года был интернирован американскими властями. Содержался в лагере Секкенхайм и в лагере Управления стратегических служб (УСС — предшественник ЦРУ) США в Оберруселе. Активно сотрудничал с американской разведкой, для которой занимался аналитической работой. Американцы рассматривали вопрос о том, чтобы организовать его побег из лагеря и устроить на жительство в своей оккупационной зоне в Германии под чужой фамилией, однако этот проект не был реализован.

Оперативными действиями советских спецслужб место пребывания Жиленкова было установлено, и СССР потребовал его выдачи. 1 мая 1946 года Жиленков был передан представителям советского командования.1 августа 1946 года приговорён Военной коллегией Верховного суда СССР к смертной казни. В тот же день повешен во дворе Бутырской тюрьмы. Останки казнённых кремировали и захоронили в безымянном рву Донского монастыря.

см. также

• Джойс, Уильям

Библиография

• Александров К. М. Офицерский корпус армии генерал-лейтенанта А. А. Власова. Биографический справочник. — СПб., 2001.
• Залесский К. А. Кто был кто во Второй мировой войне. Союзники Германии. — М.: АСТ, 2004. — Т. 2. — 492 с. — ISBN 5-271-07619-9.

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/bio_zh/zhilenkov.html Биография Жиленкова Г. Н. на сайте «Хронос»]
• [militera.lib.ru/prose/russian/vasilyev_an1/02.html Васильев А. В час дня, Ваше Превосходительство]

Отрывок, характеризующий Жиленков, Георгий Николаевич

M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.