Журавенский договор
Журавенский договор — мирный договор, заключённый 17 октября 1676 года между Речью Посполитой и Османской империей в городе Журавно (ныне Львовская область). Он завершил Польско-турецкую войну 1672—1676.
Условия
Договор был подписан представителями короля Яна III Собеского с турецким командующим Ибрагим-пашой. Он несколько смягчал условия предыдущего, Бучачского мира 1672 года, отменив требование выплаты Речью Посполитой ежегодной дани (хараджа) Османской империи. Польша уступала османам Подолию. Правобережная Украина за исключением Белоцерковского и Паволочского округов, переходила под власть турецкого вассала — гетмана Петра Дорошенко, превращаясь, таким образом, в османский протекторат. [1]
Последствия
Со стороны Речи Посполитой подписание этого договора было вынужденным, так как Яну Собескому несколько лет не удавалось собрать достаточных войск для противодействия туркам. Магнаты отказывались вести войну, если не чувствовали непосредственной угрозы своим владениям, средств же для найма войск у короля не было. Несмотря на отдельные успехи (порой значительные) в борьбе с турками, война велась в основном на польской территории, вследствие чего южные области были сильно опустошены. Кроме этого, король хотел развязать себе руки для действий на Балтике, где в союзе с Францией и Швецией намеревался отобрать у Бранденбурга Восточную Пруссию. [2]
В Москве заключение Журавенского мира расценили как нарушение Польшей своих обязательств (Россия и Речь Посполитая с 1673 вели переговоры о военном союзе). Дипломатические представители двух стран были отозваны из обеих столиц. Впрочем, с 1677 переговоры об антитурецком союзе возобновились. [3]
Переговоры в 1677—1678
Польский сейм отказался утвердить Журавенский мир. Ян Собеский рассчитывал, что в условиях разгоревшейся русско-турецкой войны османы пойдут на уступки, чтобы усилить Польшу в противовес России. В мае 1677 в Стамбул было отправлено посольство Яна Гнинского, имевшее целью добиться возвращения части украинских земель. Кроме этого поляки надеялись, что Турция поможет им вернуть земли, утраченные в результате Русско-польской войны 1654—1667, и возможно, надеялись на помощь Порты в будущей войне с Бранденбургом. [4]
Переговоры продолжались с сентября 1677 по май 1678. Никаких уступок на Украине или обещания оказать давление на Россию поляки не добились. Стамбульский мирный договор подтвердил Журавенское соглашение. Османы пошли только на одну уступку: обещали помощь, да и то не своими, а татарскими войсками, и то лишь в случае нападения на Речь Посполитую со стороны другой державы. Зато взамен в договор был включен пункт, обязывавший поляков не оказывать помощи врагам султана в случае их нападения не только на империю, но и на Трансильванию. Таким образом турки стремились обезопасить себя со стороны Польши в виду предстоящей войны с австрийцами. [4]
Смена курса
Сейм отказался ратифицировать Стамбульский договор, а Ян Собеский начал менять внешнеполитический курс, вернувшись к идее антитурецкой борьбы и поиска союзников. На сейме в Гродно 28 февраля 1679 от имени короля был предложен план коалиции с участием Речи Посполитой, России и Австрии. Русские охотно вступили в переговоры, но те вскоре опять зашли в тупик из-за непомерных требований польской стороны. В 1681 был подписан Бахчисарайский мир, закончивший войну 1672—1681 годов, и непосредственная надобность в союзе отпала. Переговоры завершились только в ходе следующей турецкой войны подписанием в 1686 «Вечного мира». [5]
Напишите отзыв о статье "Журавенский договор"
Примечания
Литература
- Османская империя и страны Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы в XVII в. Часть II. / Отв. ред. Г. Г. Литаврин. М.: Памятники исторической мысли, 2001. — 400 с. — ISBN 5-88451-114-0
| ||||||
Отрывок, характеризующий Журавенский договор
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», – говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807 м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой есть только один Бенигсен».
