Жуффруа, Теодор Симон

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Теодор Симон Жуффруа

Теодо́р Симо́н Жуффруа́ (фр. Théodore Simon Jouffroy, 7 июля 1796 — 1 марта 1842, Париж) — французский философ-спиритуалист, писатель и политический деятель, профессор Сорбонны и Коллеж-де-Франс, ученик В. Кузена.





Биография

Теодор Симон Жуффруа родился в 1796 году в селении близ Монте, учился в коллежах в Нозеруа и Лон-ле-Солье. В 1811 поступил в Дижонский лицей, где прошёл экстерном курс риторики. В 1813 поступил в Высшую педагогическую школу, где слушал лекции Виктора Кузена. В 1816 защитил две диссертации по философии на темы «Чувство прекрасного и чувство возвышенного» и «О причинности». С 1814 преподавал философию в Высшей педагогической школе, затем в Сорбонне, а в 18331836 в Коллеж де Франс. С 1831 был членом палаты депутатов, а с 1842 членом Совета народного просвещения. Сотрудничал в журналах «Globe», «Courrier français» и «Encyclopédie moderne». С 1833 член Академии моральных и политических наук. Умер в Париже 1 марта 1842 года[1].

Учение

В философии Жуффруа был последователем В. Кузена, одного из основателей французского спиритуализма; на формирование его взглядов повлияли также учения И. Канта, Мен де Бирана и П. П. Руайе-Коллара. Вслед за Ларомигьером и Мен де Бираном Жуффруа подверг критике сенсуалистические идеи Кондильяка и французских «идеологов». Одним из источников его учения стала также шотландская философия «здравого смысла», труды основателей которой Т. Рида и Д. Стюарта он перевёл на французский язык[1].

Философию Жуффруа понимал как науку о человеке; основным методом философии он считал самонаблюдение, а ключевое значение в ней придавал психологии. Основным вопросом, занимавшим философа, был вопрос о различии души и тела и о разнице психологической и физиологической точки зрения на человека[2]. По мнению Жуффруа, существование души доказывается внутренним, а существование материи — внешним опытом. Мир есть сочетание двух противоположных и противоборствующих начал. «Материя потревожена в своей инертности активностью силы; сила стеснена в своём развитии инертностью материи... Мир — не что иное, как борьба этих двух принципов»[3].

В отличие от Мен де Бирана, Жуффруа видел сущность души не в волевых, а в интеллектуальных процессах. Сознание показывает нам различие души и тела, а в самой душе — отличие высшей, интеллектуальной и нравственной, от низшей, физиологической, стороны. Разработанная Жуффруа классификация душевных способностей легла впоследствии в основу учений французских психологов[1].

Душа по своей сущности есть длительность, определяемая природными наклонностями, такими как стремление к могуществу, стремление к познанию и симпатия к себе подобным. Сталкиваясь с препятствиями, стремления заставляют человека вступать в борьбу, вырабатывают в нём самостоятельность и формируют личность. В этике Жуффруа сказывается сильное влияние Канта. Разум показывает человеку, что он не может найти полного удовлетворения в эгоизме и чувственности; это заставляет его сообразовываться со стремлениями других существ, из чего возникает согласие и осуществление мирового порядка. Уважение к мировому порядку является единственным основанием нравственности; вера же в бессмертие возникает из неполноты осуществления нравственного закона в земной жизни[2].

Сочинения

  • Философская смесь (Mélanges philosophiques, 1833)
  • Курс естественного права (Cours de droit naturel, 1834)
  • Новая философская смесь (Nouveaux mélanges philosophiques, 1842)
  • Курс эстетики (Cours d’esthétique, 1843)

Напишите отзыв о статье "Жуффруа, Теодор Симон"

Примечания

  1. 1 2 3 И. Блауберг. [www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/filosofiya/ZHUFFRUA_TEODOR_SIMON.html Теодор Симон Жуффруа.] — Энциклопедия Кругосвет.
  2. 1 2 Радлов Э. Л. Жуффруа, Теодор Симон // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  3. Кротов А. А. Моральная философия Теодора Жуфруа // Историко-философский альманах. — 2012. — № 4.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Жуффруа, Теодор Симон

– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.