Жу Чжицзюань
| Жу Чжицзюань | |
| кит. 茹志鹃 | |
 Жу Чжицзюань с дочерью Ван Аньи | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Гражданство: | |
| Язык произведений: | |
Жу Чжицзюань (кит. 茹志鹃; 1925—1998) — китайская писательница, мать писательницы Ван Аньи.
Родилась в 1925 году в Шанхае, родина её предков — Ханчжоу, административный центр провинции Чжэцзян. Поскольку молодость матери Ван Аньи была неразрывно связана с развитием и становлением Коммунистической партии Китая, большая часть произведений Жу Чжицзюань имеет идеологическую направленность. Ярко выраженный прокоммунистический оттенок этих литературных творений стал основным фактором и гарантом её относительно спокойной жизни, пришедшейся на сложный период истории Китая.
Автобиографическая новелла «Откуда она пришла?» описывает насыщенное событиями детство писательницы. Она была младшей из пятерых детей, которые после смерти матери и исчезновения отца были распределены по многочисленным родственникам. Двухлетнюю Чжицзюань и её старшего брата воспитывала бабушка, доход которой определялся случайными приработками. В поисках работы ей вместе с детьми приходилось многократно переезжать. Девочка сменила несколько школ, среди которых христианско-сиротский приют, давший ей представление о религиозном страхе перед грехом и наказанием. Впечатлением о своем христианском образовании она поделится позже, на страницах собственных произведений. Многочисленные школы научили её главному — читать и писать, а тесное знакомство с литературой стало результатом самообразования. В детстве Чжицзюань тщательным образом изучала роман «Сон в красном тереме» Цао Сюэциня, познакомилась с переводом романа Льва Толстого «Война и мир» и другими классическими произведениями мировой литературы.
Заниматься творчеством Жу Чжицзюань начала в 18 лет, в то время она работала учителем в младших классах, тогда же вышли её первые публикации. Первой публикацией в массовой печати стал рассказ «Жизнь», вышедший в ноябре 1943 гога на страницах газеты «Шэньбао». Недолго проработав в школе, девушка вместе с братьями уезжает в провинцию Цзянсу, где вступает в отряд пропаганды Новой 4-й армии коммунистов. Там она знакомится с Ван Сяопином. Совместное участие в борьбе против японских захватчиков объединяет молодых людей. В 1944 году состоялось их бракосочетание. В 1947 году Жу Чжицзюань вступила в ряды КПК.
Стремление к творчеству не оставляло Жу Чжицзюань на протяжении всей жизни. В 1955 году она отходит от агитационной работы и становится редактором престижного издания «Ежемесячник литературы и искусства», а через год — и членом Союза писателей Китая. В июне 1958 года в журнале «Народная литература» появляется статья Мао Дуня «О новейших рассказах», в которой он особое внимание уделил рассказу Жу Чжицзюань «Лилии». В частности Мао Дунь писал: «Я считаю, это лучший из нескольких тысяч рассказов, что я прочел за последнее время, он единственный оставил чувство удовлетворения от прочтения».
Пик популярности Жу Чжицзюань пришелся на 1950-е годы. Её произведения этого периода описывают 1940-е военные годы, рассказывают об энтузиазме людей в ходе революционной борьбы и национально-освободительной китайско-японской войны, а также о солидарности народных масс с Коммунистической армией Китая. Жу Чжицзюань относилась к творчеству как к орудию партийной пропаганды и агитации, это тоже сыграло на её благо и позволило ей выжить в ходе кампании «Сто цветов и сто школ». Лишь в 1962—1965 годах её произведения подверглись критике за «излишнюю озабоченность» проблемами «маленьких» людей и недостаточную выраженность политической линии. В результате порицанию и осуждению были подвергнуты именно те элементы произведений, которые вызывали восторг у коллег и восхищение у читателей.
В период «культурной революции» Жу Чжицзюань провела несколько лет в деревнях Китая, впрочем, как и многие другие культурные деятели, жившие и творившие в это время. Переломное для страны десятилетие изменило отношение Жу Чжицзюань к жизни. В своей статье «Создание рассказа „Тропинка в степи“ и другое» она писала: «До „культурной революции“ я смотрела на мир искренним, наивным, чистым и простым взглядом, мне все казалось таким прекрасным и требующим воспевания. А после „культурной революции“ мое сознание осложнилось, да и многие вещи в обществе стали какими-то непонятными». После окончания сложного для всей страны периода из-под её пера выходят новые произведения, написанные с уже измененным мироощущением, которые становятся популярными и известными в Китае. В центре рассказов по-прежнему политические проблемы: осуждение содержания «культурной революции», судьбы жертв страшного десятилетия, большие беды «маленьких» людей.
Несмотря на очевидную успешность матери, Ван Аньи говорит о том, что творчество давалось ей нелегко: «…она всегда надеялась сделать произведение лучше, и ещё лучше. Её творческий процесс шел очень мучительно, ей трудно давалось остаться довольной результатом своих трудов». На протяжении всей своей жизни Жу Чжицзюань не меняла жанра своих произведений, она всегда писала рассказы и добилась определенных высот в этой области. В 1981 году в своем интервью гонконгскому журналисту Ли Ли она сказала, что писатели её поколения никогда не обучались свободному творчеству без ограничений или руководств, все литературные работы преследовали какие-либо политические цели или отвечали интересам государственной пропаганды. В 1980-х годах, когда Ван Аньи стала известной в литературных кругах, Жу Чжицзюань, наоборот, стала отходить в тень читательского внимания.
Напишите отзыв о статье "Жу Чжицзюань"
Отрывок, характеризующий Жу Чжицзюань
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.
В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
