Жид

Жид (в позднепраславянском *židъ) — еврей, иудей, скупец, скряга. Заимствовано (через балканские романские языки) из итал. giudeo, где из лат. judaeus (и из ивр. ‏יהודי‏‎) — «иудей».

Употребление слова в древнерусском языке

В старославянском языке и древнерусском слово служило нормативным этнонимом для иудеев, в том числе живших в Хазарском каганате и в Киевской Руси. В единственном числе употреблялась также форма жидови́нъ, она используется в таких древних памятниках на глаголице, как Зографское Евангелие, Мариинское Евангелие, Ассеманиево Евангелие и на кириллице: Остромирово Евангелие и Архангельское Евангелие ; слова «жидови́нъ», «жи́дове» (множественное число от «жидовин»), «жидо́вский» используются и в настоящее время на богослужениях Православной церкви. В так называемом «слове философа» — отрывке из Повести временных лет, который считают древнейшим памятником на древнерусском языке, история о Моисее (несомненно священная для автора, как и все, с ней связанное) пересказывается так:

В си же времена родися Моисѣй в жидех, и рѣша волъсви егѵпетьстии цесарю, яко «Родилъся есть дѣтищь въ жидох, иже хощеть погубити Егѵпет». Ту абье повелѣ цесарь ражающаяся дѣти жидовьскыя вмѣтати в рѣку.

Относительно современности летописи различали жидовинов и жидов хазарских. От этого времени остались многочисленные топонимы на Украине, как, например, Жидовские ворота в Киеве. Нейтральное значение слово сохраняло как минимум до XV века, что зафиксировано в своде Библии св. Геннадия Новгородского.

При том следует отметить, что уже в конце XII века зарегистрировано и бранное употребление этого слова, в одном ряду со словом «еретик», но при этом связанное не конкретно со словом жидъ (в противопоставление некоторому нейтральному обозначению), а с данной религией и этносом как таковыми. Именно, в «Повести об убиении Андрея Боголюбского» его произносит верный убитому князю Кузьма Киевлянин, укоряя им одного из заговорщиков — Анбала, (по национальности ясина, то есть осетина) который выразил намерение «выверечи» (выбросить) тело князя псам: «О еретиче! уже псомъ выверечи! Помнишь ли, жидовине, вь которых порътѣхъ пришелъ бяшеть? Ты нынѣ в оксамитѣ стоиши, а князь нагъ лежить…» Тут, очевидно, не просто ругательство, а сравнение заговорщика с христоубийцами, которое автор несколько выше проводит уже от своего имени: организатор заговора Яким Кучкович выступает, «вопия кь братьи своеи, къ злымъ свѣтникомъ, якоже Июда къ жидомъ». Таким образом, для автора «жидъ» — символ и носитель самого страшного греха, который только может вообразить христианин. Это неудивительно, если вспомнить, что уже в первом памятнике древнерусской литературы — Слове о законе и благодати — евреи (именуемые там, впрочем, на книжный манер иудеями) в полном согласии с обычным религиозным антисемитизмом Средних веков описываются как народ, отринутый и проклятый Богом за его отвержение Христовой истины, тогда как христиане вообще и русские в частности — как «новый Израиль», унаследовавший богоизбранность проклятого и рассеянного по лицу земли Израиля ветхого.. Таков был образ «жида» в книжном сознании; о таковом же в обыденном сознании известно меньше, но в описании событий 1113 года, где «жиды» оказываются жертвами мятежа наряду с тысяцким и сотскими, а также (потенциально) боярами, монастырями и княжеской семьей, показывает, что евреи, в основном торговцы, вызывали у горожан социальную ненависть. Таким образом круг антисемитских значений слова «жид», со временем превративший его в грубое ругательство, начал закладываться уже в киевскую эпоху.

Современное употребление слова

В русском языке

В 1787 году при посещении Екатериной II города Шклов во время поездки на юг по протекции князя Потёмкина ею был принят Иошуа Цейтлин с прошением от шкловских иудеев о прекращении употребления в официальных документах унизительного для них слова «жиды». Екатерина дала согласие на это, предписав использовать в официальных бумагах Российской империи только слово «евреи»

В течение XIX века слово жид, как и другие оскорбительные этнонимы, было постепенно изъято из официального словопользования в Российской империи, но долгое время оставалось общераспространённым в бытовой лексике, в первой половине века — и среди высших классов, неся (хотя и не обязательно) высокомерно-пренебрежительный оттенок. Однако по мере, с одной стороны, роста антисемитизма, а с другой — подъёма самосознания евреев, к концу века выражение стало считаться грубо-оскорбительным и совершенно недопустимым в интеллигентном обществе.

По данным Национального корпуса русского языка, можно заключить, что слова жид и еврей, и производные от них, в литературном языке сосуществовали в течение XVIII—XIX веков, причем до последней четверти XIX века форма жид была основной, а в 1870-х основной стала форма еврей; к концу 1920-х форма жид стала редкой.

Литературной нормой для большинства случаев словоупотребления в русском языке стало еврей для определения национальности и иудей для религиозной принадлежности, за исключением нескольких устоявшихся идиом, например «вечный жид». При этом в народе слово жид использовалось, как и прежде, в прямом этническом смысле. Кроме того, оно развило дополнительное значение «скряга», что подтверждается словарём Даля. По мнению научного редактора Краткой еврейской энциклопедии А. Торпусмана, к концу XIX века «словоупотребление еврей — жид разграничилось политически: социалисты и либералы пользовались только „официальным“, нейтральным (и с некоторым оттенком уважительности) термином еврей, а националисты, монархисты и консерваторы — „народным“ и очень неприязненным жид».

До революции 1917 года, слово «жид» оставалось употребительным как в русском языке, так и в академических изданиях. Некоторые словари давали его без дополнительных помет (старинное/народное/презрительное), например — «Краткий толковый словарь русского языка» 1913, издания 1915 и 1916 год Стояна: 1) «Жидъ — еврей, израелитъ, иудей. 2) бран. скряга, живодёръ, ростовщикъ 3) клякса.» Слово «жид» и его производные продолжало употребляться и в русской литературе, например вышедший в 1882 году перевод пьесы Кристофера Марло назывался «Мальтийский жид».

После революции 1917 года в РСФСР, а затем в СССР в 1920—1930-е гг. была инициирована большевиками кампании борьбы с антисемитизмом; употребление слова жид и его производных не было запрещено каким-либо специальным указом; но в РСФСР был принят сначала в 1918 год закон об антисемитской и погромной деятельности, в котором было записано: «Совет Народных Комиссаров объявляет антисемитское движение опасностью для дела рабочей и крестьянской революции». Ленин по свидетельству Луначарского приписал к закону: «Совнарком предписывает всем Совдепам принять решительные меры к пресечению в корне антисемитского движения. Погромщиков и ведущих погромную агитацию предписывается ставить вне закона» (то есть расстреливать). А после этого, введена еще и 83 статья Уголовного Кодекса в 1922 году: «Агитация и пропаганда всякого рода… в возбуждении национальной вражды и розни, карается — лишением свободы на срок не ниже одного года со строгой изоляцией.» Слово «жид», имеющее двусмысленный характер (второе значение: «скряга», «живодёр»), воспринималось оскорбительным и его употребление под тяжестью вышеперечисленных законов было изъято полностью из официального обращения (газеты, собрания, учебные заведения и т. п.), а кроме того, его употребление на бытовом уровне не приветствовалось.

20 ноября 1923 года поэты Есенин, Орешин, Клычков, Ганин в пивной вели разговоры о засилье жидов (постоянно употребляя это слово) в литературе, в органах власти, называя известные имена. Сидевший за соседним столиком еврей М. В. Родкин, услышав эти разговоры, посчитал их оскорбительными и пожаловался сотруднику милиции, после чего поэты были доставлены в отделение милиции, и затем, 10 декабря 1923 года над ними состоялся товарищеский суд, на котором поэты объясняли, что их беседа не носила антисемитского характера, а слово «жид» они считали вполне допустимым. Поэтов оправдали, суд широко освещался в печати и носил политический и воспитательный характер для общества в рамках компании борьбы с антисемитизмом.

Во второй четверти XX века в русском языке, в отличие от западнославянских языков, употребление слова «жид» в словарях имеет бранный, презрительный и антисемитский характер. Политическая (а именно «черносотенная») окраска слова обозначена также в составленном в то время словаре русского языка Ушакова. Слово «жид» и его производные были даже изъяты из репринтного переиздания словаря Даля, выполненного в 1950-е годы; в этом издании страница, где было слово «жид», отличается от остального текста словаря увеличенным интервалом между строчками. В 1942 году генерал Жидов по «пожеланию» Сталина сменил фамилию на Жадов.

В 2013 году православный священник назвавший одно из имён «жидовским» был отстранён от службы на два месяца.

В остальных восточнославянских языках

В украинском языке от слова жид официально отказались во время Центральной Рады и Директории. Нормативный орфографический словарь Г. Голоскевича (1929) не содержит слово жид. Существуют переводы Библии, в которых «Послание к Евреям» переводится как «До жидів». На Западной Украине термин «жид» в нейтральном смысле был общеупотребительным до середины XX в.

В декабре 2012 года, после того, как депутат Верховной Рады от ВО Свобода И. Мирошниченко назвал «жидовкой» бывшую жительницу Украины Милу Кунис, и последующими заявлениями И. Мирошниченко и его коллеги И. Фарион о том, что «слова „жид“, „жидовка“ и „жидовочка“ правильные слова для называния на украинском языке евреев», руководитель медиа-проекта «Киев еврейский» Элеонора Гройсман обратилась с соответствующим запросом в министерство юстиции Украины. В полученном ею ответе было сказано, что

Проведенный Министерством юстиции анализ не выявил применение в актах законодательства Украины терминов «жиды», «жид» и «жидовка», а также норм, которыми бы запрещалось употребление указанных слов.
Вместе с тем, в актах законодательства Украины употребляются термины «еврейский», «лица еврейской национальности», «евреи».

—

В белорусском языке слово жыд, ранее считавшееся допустимым, в том числе в речи самих евреев — например, его использовал писатель еврейского происхождения Змитрок Бядуля, в настоящее время не употребляется как нормативный этноним. В советское время слово жыд исключалось из текста классической белорусской поэмы «Тарас на Парнасе». В современной литературной норме употребляется слово яўрэй, в неофициальной дореформенной — габрэй. В 2008 году вышел подробный «Идиш-белорусский словарь» А. М. Астравуха, где используется в нейтральном значении термин жыд.

Нейтральное значение в западнославянских и соседних языках

В польском (żyd), словацком (žid), чешском языках (žid), литовском (žydas), венгерском (zsidó) этимологическое соответствие русскому слову жид означает как «еврей», так и «иудей» (иногда с орфографическим разграничением — в польском и чешском это слово пишется с большой буквы в этническом значении и с маленькой в религиозном), и не имеет негативного оттенка.

В ряде городов имеется или имелась улица с названием Жидовская — в Братиславе, Дубровнике, Любляне, Мариборе, Пинске (в 1920-х гг.) и др.

Названия от judaeus в других языках

К лат. judaeus восходят также нейтральные обозначения евреев и/или иудеев во многих других европейских языках: нем. Jude, фр. juif, англ. Jew, исп. judío, уже упоминавшееся итал. giudeo, эст. juut и др.

В румынском языке слово jidan (жида́н) в этническом употреблении является бранным и простонародным.

Самоназвание евреев на иврите — ивр. ‏יהודי‏‎ (йеһуди, йеһудим). Того же корня самоназвание на идише — ייד (произносится как «йид»), мн.ч. идиш ‏יידן‏‎ («йидн»); жен. род идиш ‏ייִדישקע‏‎ («йи́дишке»).

Переносные (не национальные) значения

Жид — слово, зафиксированное в деревенском, простонародном обращении, бранное в некоторых контекстах. Употребляется в значении «жадный или коварный человек», «скупой», «скряга». Это значение ещё в XIX веке выделилось как особое (см. словарь Даля). От слова жид с этим значением образован глагол жидиться — «жадничать». Если судить по приведённым Далем пословицам, такое поведение воспринималось нормальным в коммерческой деятельности, но не в быту: «Живи, что брат, а торгуйся, как жид». Аналогично словопользованию в других языках: англ. to jew «обдурить», исп. judeo «мошенник», в настоящее время избегаемые как оскорбительные (так, Майкл Джексон в 1990-е годы вызвал скандал песней, где были слова: jew me, sue me). В Молдавии и в некоторых других странах «жидами» называют воробьёв.

См. также

• Еврейство
• Ересь жидовствующих
• Иудаизм и христианство
• Жидовин
• Теория жидомасонского заговора
• Теория коммунистического заговора евреев

Литература

• Маркус Вольф: Жид — жид. Критика ссылки одного слова (на немецком языке: Žid: Kritik einer Wortverbannung. Imagologie Israels zwischen staatspolitischem Kalkül und künstlerischer Verfremdung), Мюнхен 2005. (=Peter Rehder (glav. red.): Sagners Slavistische Sammlung 30) (421 стр.) ISBN 3-87690-905-8. (Обширная библиография о словах Жид, Еврей и Иудей).
• Переферкович Н. Филологические заметки. I. К истории слова «суббота». II. К истории слова «жид» // ЖМНП, 1913, октябрь. С. 269—270.

Ссылки

• [www.migdal.ru/migdal/methodology/3766/3768/ Статья В. Вихновича «Евреи и жиды»]
• [mudrosti.ru/?mypost=1758 Производные от слова «жид»]

Отрывок, характеризующий Жид

– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.