Жэнь Жэньфа

Жэнь Жэньфа (кит. 任仁發; род.1255 — ум.1327) — китайский художник.

Жэнь Жэньфа жил во время правления династии Юань (1271—1368). Это была монгольская династия, которую основал внук Чингисхана Хубилай. Установление над Китаем иностранного владычества внесло раскол в ряды китайского образованного класса чиновников и ученых. Часть из них отказалась сотрудничать с новым режимом, став «и-минь» (букв. «остатки»), и вместо гарантированного содержания, получаемого от государственной службы, вынуждена была каким-то образом зарабатывать на жизнь самостоятельно. Другая часть высшего чиновничества согласилась включиться в работу монгольской администрации; к таким принадлежал, например, прославленный художник и выдающийся администратор Чжао Мэнфу (1254 −1322). К таким принадлежал и Жэнь Жэньфа.

Художник происходил из уезда Писянь (пров. Цзянсу). В дальнейшем его семья переехала в Сунцзян, близ Шанхая. Дочь Жэнь Жэньфа вышла замуж за чиновника центральноазиатского происхождения, принадлежавшего к семейству Канли. Это семейство активно помогало установлению новой монгольской администрации в Китае. По образованию Жэнь Жэньфа был инженером-гидротехником, в монгольской администрации он занимал пост заместителя главного инспектора ирригационных сооружений. Он участвовал в гидротехническом обустройстве реки Сунцзян в Шанхае, реки Танхой в Пекине, и даже оставил после себя научный труд по гидротехнике.

На досуге Жэнь Жэньфа занимался живописью, и это занятие прославило его в истории больше, чем обустройство китайских рек. Традиционно считается, что он был мастером изображения лошадей. «Конский портрет» существовал в китайской живописи с давних времен, корифеем этого жанра считается живший в эпоху Тан художник Хань Гань (VIII в.). С приходом к власти монголов, для которых традиционно конь был не столько средством передвижения, сколько средством существования, этот жанр переживает новый расцвет — им с успехом занимался известный мастер Чжао Мэнфу. Однако, произведения Жэнь Жэньфа нравились императору не меньше.

Большинство работ, созданных Жэнь Жэньфа на эту тему, носят вполне нейтральный характер: «Четыре конюха и три коня» (Кливленд, Музей искусства), «Девять коней» (Канзас-Сити, Музей Нельсона-Аткинса), «Кони и конюхи» (Лондон, Музей Виктории и Альберта), «Взнузданный конь» (Индианаполис, Музей искусства) и т. д. Однако наибольшую славу ему принес сатирический свиток «Тощий и толстый конь» (Гугун, Пекин).

В китайской традиции конь издревле символизировал женское начало — его роль заключалась в подчинении всаднику. Со временем, когда в Китае сложилась прослойка образованных ученых-чиновников, конь стал символом китайского чиновника. Символический смысл картины Жэнь Жэньфа очень прост, тем более, что художник оставил на свитке свой комментарий, в котором сначала описывает, чем отличается жизнь толстого коня от жизни тощего, а затем откровенно сетует: «Чиновники бывают честными, и бывают ворами. Кто жиром не заплыл, но страну сильной сделал — честен, а кто как жирный кот разъелся — вор наверняка». Правление монгольской администрации способствовало небывалому разгулу коррупции. Среди министров юаньской династии было много иноземцев, которые были совершенно безразличны к судьбам китайской нации. Это положение и вызвало ту горькую сатиру, которая читается в произведении Жэнь Жэньфа.

Вопреки распространенному мнению, художник рисовал не только коней. Он также с успехом занимался жанром «цветы-птицы» и «живопись фигур». Из всего созданного им в жанре «живопись фигур» (если не считать конюхов возле лошадей) сохранилось только одно произведение — «Чжан Го на приеме у императора Минхуана» (Гугун, Пекин). Чжан Го был даосским магом, который перелетал на огромные расстояния на волшебном муле. Останавливаясь на ночлег, Чжан Го складывал своего мула как бумажку, и убирал в футляр для шапки. При необходимости он возвращал мула к жизни, прыснув на него водой изо рта. На картине Жэнь Жэньфа изобразил момент демонстрации Чжаном Го своих магических способностей танскому императору Минхуану(Сюань-цзун, правил в 712—756 гг). Старый маг с хитрой улыбкой смотрит, как мальчик выпустил волшебного мула, летящего к императору. Минхуан от волнения подался вперед, а придворный, наблюдающий за происходящим, от удивления раскрыл рот. Картина Жэнь Жэньфа по стилю близка сунской живописи, в ней нет архаизмов, которыми так увлекался его современник Чжао Мэнфу. Впрочем, и все остальные произведения художника близки к «сунскому реализму».

Жэнь Жэньфа не был настолько крупным художником, чтобы создать новый стиль или новое направление в живописи. Он прославился в истории в первую очередь как автор сатирического свитка «Тощий и толстый конь».

Литература

• Искусство Китая. М. 1988.
• Three Thousand Years of Chinese Painting. Yale University Press. 1997.

Отрывок, характеризующий Жэнь Жэньфа

Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!