Жёлтая революция

Жёлтая революция (англ. Yellow Revolution) — события февраля 1986 г. на Филиппинах, приведшие к отстранению от власти авторитарного президента Фердинанда Маркоса. Также известны как Революция народной власти (англ. People Power Revolution) и Революция EDSA (англ. EDSA Revolution, тагальск. Rebolusyon sa EDSA).

Предыстория

Фердинанд Маркос был избран президентом Филиппин в 1965 г. В 1969 году он был переизбран на второй срок. В 1972 году обострились отношения Маркоса с конгрессом и политическими партиями. В этих условиях он объявил чрезвычайное положение в стране и отменил конституцию. С этого времени он правил страной фактически как диктатор.

В 1981 году Маркос издал «прокламацию номер 2045», отменив действовавшее с 1972 года военное положение, и добился впечатляющей победы на выборах, которые, правда, почти полностью бойкотировала оппозиция.

21 августа 1983 был убит Бенигно Акино, давний соперник Маркоса, которого считали единственно способным возглавить и объединить оппозицию маркосовскому режиму. Похороны Акино собрали самую многолюдную манифестацию в истории страны. Противники Маркоса надели жёлтые ленточки (именно поэтому последующие события называют Жёлтой революцией).

В ноябре 1985 г. Маркос объявил новые президентские выборы, хотя до окончания его 6-летнего срока правления был ещё год. Единым кандидатом от оппозиции стала вдова Бениньо Акино, Корасон Акино.

Развитие событий

7 февраля 1986 года состоялись президентские выборы. Избирательная комиссия COMELEC 15 февраля объявила о победе Маркоса, сообщив, что он получил 53,6 % голосов, а Акино — 46,1 % (10 807 197 голосов против 9 291 761).

Но ещё до этого общественная наблюдательная комиссия NAMFREL (the National Movement for Free Elections, Национальное движение за свободные выборы) после подсчета трети голосов предложила Маркосу признать поражение, сообщив, что он набрал лишь 33 % голосов, а Акино набрала 55 %.

16 февраля Корасон Акино выступила перед большой толпой своих сторонников в парке Лунета и призвала забирать вклады из банков, не иметь дела с компаниями, контролируемыми правящей кликой, не платить за коммунальные услуги, игнорировать правительственные СМИ, устраивать демонстрации протеста.

Ещё ранее армейскими офицерами было создано Движение за Реформы в Армии (РАМ), которое с ведома министра обороны Хуана Энриле и начальника полиции страны Фиделя Рамоса готовило военный переворот. Переворот должен был состояться в ночь с 22 на 23 февраля, но Маркос узнал о его подготовке. Тогда Энриле и Рамос выступили с совместным требованием к Маркосу уйти в отставку, покаялись в произведенных при их участии подтасовках результатов выборов и расположились, соответственно, в министерстве обороны и управлении полиции на главной транспортной магистрали Манилы, авеню Епифано де лос Сантос (Epifanio de los Santos Avenue), известной как ЭДСА.

Маркос приказал верным ему войскам подавить мятеж, но оппозиционеры по католической радиостанции «Радио Веритас» призвали граждан собираться на ЭДСА и противостоять войскам ненасильственным образом. В течение часа численность участников акции выросла до нескольких тысяч, утром же 22 февраля на ЕДСА собрались сотни тысяч людей, причём немалая часть из них, как утверждается, с собственным оружием.

23 февраля колонна бронетехники, направленная против толпы, завязла в «живой баррикаде», которую преодолеть так и не смогла. Утром 24 февраля морская пехота сумела, применив слезоточивый газ, разогнать толпу на Бони Серрано и захватить часть Камп Агинальдо, военную базу, на которой расположено министерство обороны. Против оппозиции были направлены семь вертолетов, однако их экипажи перешли на сторону оппозиции. В середине дня эти вертолеты совершили налёт на авиабазу Вильямор, уничтожив правительственные самолеты на ней, и даже выпустили ракету по президентскому дворцу. Вечером в этот день в центре Манилы полиция разгоняла протестующих стрельбой в воздух и водометами. Маркос выступил по телевидению, чтобы опровергнуть слухи о своей отставке, но в середине трансляции группа мятежных военных захватила здание телестанции, хотя и телестанция и была затем отбита верными Маркосу силами.

25 февраля Маркос провел церемонию инаугурации на балконе своего дворца перед толпой численностью в несколько тысяч человек. Параллельно Акино проводила свою собственную церемонию инаугурации в здании клуба «Филипино» в престижном квартале Гринхилл. Иностранные послы инаугурацию Маркоса проигнорировали, и власти США порекомендовали Маркосу уйти в отставку. Вечером того же дня Маркос покинул дворец, и на американском вертолете направился на американскую военную базу Кларк, а оттуда на принадлежащий США остров Гуам. Пока Маркос готовился к отъезду, у дворца собиралась толпа противников Маркоса, которую сперва отгоняли стрельбой в воздух верные Маркосу войска, но потом толпа ворвалась во дворец и занялась там грабежом.

Всего за четверо суток событий погибло 15 и было ранено 20 человек.

См. также

• Вторая народная революция на Филиппинах

Ссылки

• [www.conflictologist.org/main/filippinskaja-revolucija-1986-goda-narodnaya-volya.htm Филиппинская революция 1986 года]
• [www.stuartxchange.org/Flight.html EDSA: The Original People Power Revolution]

Отрывок, характеризующий Жёлтая революция

В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.