Забастовка Парижского университета

Начавшиеся в 1229 году студенческие волнения в Парижском университете, вызванные убийством нескольких студентов, привели к «роспуску» университета или, фактически, к студенческой забастовке, длившейся более двух лет и приведшей к ряду значительных преобразований для всех средневековых университетов. Это событие стало одним из силовых конфликтов «города и мантии» между Церковью, светскими лидерами и формирующимся студенческим классом, символизируя уменьшение власти местной Церкви над университетом, переходящим, в рамках политики централизации Иннокентия III, под прямой контроль папы.

Предыстория

Парижский университет был одним из первых и, благодаря фокусу на «царице наук», одним из самых престижных в Европе. Он был основан в середине XII века и получил свою хартию в 1200 году. Университет управлялся Церковью, а его студенты считались клириками, нося в связи с этим рясы и выстригая тонзуры. Соответственно, студенты жили согласно церковным правилам и законам, не подчиняясь светским законам. Это представляло проблему для городских властей, вынужденных часто прибегать к помощи церковного правосудия при необходимости привлечь студента к ответственности.

Столкновения студентов с горожанами начались вскоре после основания университета. В 1192 году студенты затеяли ссору с крестьянами аббатства Сен-Жермен-де-Пре, в которой один из студентов был убит. После обращения университета в Рим аббату пришлось оправдываться перед епископом Реймсским, жилища сбежавших убийц были разрушены. В период между 1191 и 1198 годами папа Целестин III своей буллой постановил, чтобы все клирики Парижа, то есть и студенты, имели право прибегать к церковному правосудию.

Следующий крупный конфликт произошёл в 1200 году, когда в результате конфликта было убито пять студентов. Под угрозой забастовки король Филипп Август посадил в тюрьму прево и тех соучастников преступления, которых удалось поймать. Дома сбежавших были разрушены, а их виноградники вырублены. По итогам событий был принят ордонанс, согласно которому студент мог быть задержан только на месте преступления и только с целью передачи церковным властям.

Студенты в те времена часто были очень молоды, поступая в университетские колледжи в возрасте 13-14 лет и обучаясь там от 6 до 12 лет. Студенты приезжали из различных регионов и говорили на разных европейских языках, разделяясь на 4 «нации»: французскую, пикардийскую, нормандскую и объединяющую все оставшиеся английскую. Подавляющее большинство студентов было из состоятельных семей, так как стоимость поступления в университет, равно как и стоимость образования, была очень высока.

Беспорядки

В марте 1229 года, на Жирный вторник, в Париже по традиции начался карнавал перед постом, напоминающий современную Марди Гра, с её масками и вольным поведением. Студенты в эти дни часто напивались и вели себя шумно. Спор по поводу счёта между владельцем трактира в квартале Сен-Марсель дошёл до драки. Студенты были избиты и выброшены на улицу. На следующий день жаждущие мести студенты вернулись в большем количестве и, вооружённые дубинками, ворвались в таверну, избили её персонал и разрушили заведение. Во время беспорядков были повреждены и другие магазины.

Поскольку на студентов распространялись привилегии духовенства, которые делали их недоступными королевскому правосудию, яростные жалобы были направлены к папскому престолу. Папа, зная о непреклонном намерении университета защитить своих студентов и опасаясь повторения событий 1209 года, когда разделились Кембриджский и Оксфордский университеты, стремился к мирному разрешению конфликта. Однако Бланка Кастильская, регентша Франции при малолетнем Людовике Святом, включилась в конфликт и потребовала наказать виновных. Университет уполномочил городскую полицию наказать мятежных студентов. Городские стражники, известные своей грубостью, нашли группу студентов и, подойдя неожиданно сурово к возложенной на них обязанности, убили их. Впоследствии возник слух, что убитые студенты не были причастны к беспорядкам.

Забастовка

В ответ университет немедленно объявил забастовку. Аудитории были закрыты, а бастующие студенты либо отправились в университеты других городов (Реймса, Оксфорда или Тулузы), либо отправились по домам или нашли себе другую работу. Факультеты отказались преподавать. Это стало серьёзным финансовым ударом не только для Латинского квартала, но и для всего города. После двух лет переговоров папа Григорий IX, сам выпускник Парижского университета, 13 апреля 1231 выпустил буллу Parens scientiarum, впоследствии называемую «Magna Carta» университета, так как она гарантировала школе независимость от местной власти, как духовной, так и светской, помещая данное учебное заведение непосредственно под папскую защиту. Мастерам было предоставлено право роспуска университета и забастовки, которое было отнято только в 1499 году.

Литература

• Frederic Duncalf, [www.archive.org/details/parallelsourcepr00dunciala Parallel source problems in medieval history], New York, London : Harper & Brothers, 1912. via Internet Archive. See Chapter IV for background, 18 translated sources and problems related to the strike.
• Hastings Rashdall, The Universities of Europe in the Middle Ages, Oxford University Press, 1936.
• [www.bartleby.com/211/1001.html § 1. The University of Paris. X. English Scholars of Paris and Franciscans of Oxford.]
• Rubenstein, Richard E.: «Aristotle’s Children.», page 161. Harvest Books, 2004.

Отрывок, характеризующий Забастовка Парижского университета

– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.