Забастовка шахтёров в долине Жиу (1977)

Забастовка шахтёров в долине Жиу 1977 года (рум. Greva minerilor din Valea Jiului din 1977) — забастовочный протест румынских рабочих против социальной политики коммунистического режима Николае Чаушеску в начале августа 1977 года. Самая массовая протестная акция в истории СРР, отчасти предвосхитившая Румынскую революцию 1989. Стала заметной вехой системного кризиса «социалистического лагеря».

Фон событий. Антирабочий закон

1977 год был отмечен в Румынии нарастанием экономических трудностей. Сказывались последствия энергетического кризиса 1973—1974 и разрушительного землетрясения 4 марта 1977. При этом руководство правящей РКП во главе с Николае Чаушеску требовало от трудовых коллективов выполнения амбициозных производственных планов.

Политический режим СРР был одним из самых жёстких в Восточной Европе. Легальное оппонирование властям исключалось. Однако на румынское общество повлияла активизация диссидентского движения в Чехословакии, появление Хартии-77. В Румынии сходное обращение выпустил Паул Гома, поддержанный, в частности, группой шахтёров долины Жиу. Это вызвало пристальное внимание Секуритате.

30 июня 1977 года ЦК РКП и правительство СРР утвердили «Закон № 3/1977» — о пенсиях, государственном социальном страховании и социальной помощи. Этот акт означал резкое ужесточение социальной политики, затронувшее прежде всего румынских шахтёров. Отменялись пенсии по инвалидности в угледобывающей отрасли. Пенсионный возраст для шахтёров повышался с 50 до 52 лет. Санкционировалось увеличение рабочего дня, допускалась работа по воскресеньям, замораживалась заработная плата, вводились отчисления за невыполнение производственных планов, отменялась оплата сверхурочных работ за последние месяцы.

Закон вызвал серьёзное брожение в шахтёрской среде. Выдвигались предложения об отправке делегации в Бухарест. Отмечались конфликты, вплоть до нападений на партийных функционеров. 14 июля 1977 года шахтёр Георге Думитраче направил в ЦК РКП и ведомство угледобычи свой меморандум протеста. Ответа не последовало.

Ход забастовки

1-2 августа 1977. Стачка, митинг, бунт

Волнения в долине Жиу начались 30 июля. Вечером 1 августа 1977 года 35 тысяч шахтёров одномоментно прекратили работу. Главным очагом забастовки стали города Лупени, Петрошани и их окрестности. Первоначально возникла идея марша на Бухарест, но она была отвергнута. Бастующих в Лупени поддержали горняки других угольных предприятий долины Жиу, а также жители городов. Начались стихийные митинги. Выдвинулись лидеры движения, среди которых выделялись Константин Добре и Георге Манилиу.

2 августа на место событий прибыла делегация во главе с секретарём ЦК РКП и вице-премьером правительства СРР Илие Вердецем (в прошлом шахтёр). Перед 20 тысячами шахтёров Вердец объявил, что приехал «узнать о шахтёрских проблемах», однако не имеет полномочий что-либо решать — это прерогатива главы партии и государства. Толпа потребовала немедленного прибытия Чаушеску. На это Вердец заявил, что президент «занят более срочными делами». Эти слова спровоцировали взрыв возмущения. Вердец и его спутники (министр труда Панэ, партийный руководитель Петрошани Негруц) были освистаны, их забросали пищевыми отходами. От физического насилия партийно-государственных руководителей спасал Константин Добре.

Тем временем к месту событий стягивались агенты «Секуритате», начиналось передвижение войск. Под усиленную охрану брались склады оружия (не исключались попытки захвата арсеналов шахтёрами). Мобилизовывался партийный актив близлежащих районов.

3 августа 1977. Чаушеску перед рабочими

Когда началась забастовка, Николае и Елена Чаушеску находились на черноморском курорте. Получив информацию Вердеца, 3 августа президент СРР прибыл в Петрошани и оттуда на автомобиле в Лупени. Он рассчитывал, что сам факт его приезда остановит забастовку, но получилось иначе. Провальное выступление перед 35-40 тысячами шахтёров стало переломным моментом политической карьеры Чаушеску.

Из толпы звучали возгласы «Лупени 29!» (аллюзия, связанная с шахтёрской стачкой 1929 года, занимавшей важное место в исторической мифологии РКП). Они сопровождались лозунгом «Долой пролетарскую буржуазию!» — направленным против коммунистической номенклатуры, воспринимавшейся как эксплуататорский класс.

Добре зачитал список требований из 23 пунктов. Все они носили социально-экономический характер — отмена закона от 30 июня, повышение зарплат, строительство жилья, гарантии продовольственного снабжения и медицинской помощи, отказ от удлинения рабочего дня и т. п. Однако такие тезисы, как создание на предприятиях полномочных комиссий с участием рядовых работников, увольнение некомпетентных и коррумпированных администраторов, менеджеров, гарантия от репрессий за участие в забастовке граничили с политическими.

Чаушеску попытался добиться возврата шахтёров на рабочие места. Это вызвало вспышки гнева. На слова о постепенном введении 6-часового рабочего дня шахтёры отвечали: «Завтра!» В адрес Чаушеску бросались обвинения в игнорировании интересов трудящихся. Зазвучали крики: «Долой Чаушеску!»

Глава РКП и СРР был явно напуган. На выручку снова пришёл Добре: его призыв проявить большее гостеприимство возымел действие. Чаушеску сменил тон, пообещав принять все шахтёрские требования — два выходных в неделю, 6-часовой рабочий день, создание рабочих мест для членов семей шахтёров, наказание ответственных за социальные трудности, гарантии забастовщикам от увольнения. Это тут же изменило настроение толпы, крики «Долой!» сменились здравицами: «Чаушеску с шахтёрами!» Однако уходил Чаушеску растерянным и физически ослабленным, опираясь на телохранителя. Один из партийных функционеров Петрошани вспоминал, что после встречи с горняками Чаушеску был «выжат как лимон».

После отъезда Чаушеску в вечернюю смену 3 августа шахты возобновили работу. Горняки даже были готовы наверстать упущенное за время забастовки.

Как непосредственный участник этого великого события, скажу, что забастовка 1977 года стала самой успешной демонстрацией силы шахтёров. Без жертв и с высокой организованностью.
Илие Вердец

Преследование забастовщиков

Аресты, увольнения, выселения

Уже 4 августа ЦК РКП собрался на экстренное заседание и наметил программу репрессий. Соответствующую комиссию возглавил Вердец. Карательную сторону курировали генералы Николае Плешицэ и Эмиль Макри.

В первую неделю августа власти успешно создавали впечатление «извлечённых уроков». 6 августа был объявлен «льготный период» — ввод в действие «Закона № 3/1977» откладывался до начала следующего года. 7 августа широко отмечался профессиональный День шахтёра. Заметно улучшилось снабжение продовольствием. Однако уже с середины месяца начались широкомасштабные полицейские преследования.

Первым этапом стали партийные и профсоюзные собрания, на которых забастовщики клеймились как «анархисты», «уголовники», «погромщики» (вопреки всем установкам интернационализма в негативном контексте звучал и термин «цыгане»). Бастовавших членов партии исключили из РКП. Усилилась концентрация «Секуритате» и милиции.

После 15 сентября вокруг шахт были развёрнуты армейские части с бронетехникой. Спецподразделения «Секуритате» и милиции начали опознания и аресты. Не менее 600 человек подверглись допросам, часто с применением физического воздействия (приводились свидетельства о таких методах, как удары по голове или зажатие кисти дверью). Уголовные дела возбуждались за нарушение общественного порядка и нападения на представителей власти.

Около 150 человек были арестованы либо направлены в спецпсихбольницы. Вожаки получили сроки от 1,5 до 3,5 лет заключения (среди них был Георге Думитраче). Около 300 человек вместе с семьями подлежали депортации, порядка 3 тысяч — увольнению с шахт. На угледобывающих предприятиях разместились спецгруппы «Секуритате», осуществлявшие чистку по принципу благонадёжности, слежку и запугивание. Партийные органы усилили пропагандистскую кампанию. Въезд в долину Жиу был закрыт до 1 января 1978 года.

Судьбы основных вожаков

Константин Добре не был арестован, но перебрался в Крайову, сменил профессию и работал автомехаником. Одно время ходили слухи о его убийстве. По некоторым данным, он был принуждён к сотрудничеству с «Секуритате». Впоследствии Добре заочно окончил Академию Штефана Георгиу (центр подготовки партийных кадров). Контактировал с Вирджилом Мэгуряну, будущим руководителем послереволюционной спецслужбы.

Во время Румынской революции 1989 года Константин Добре попытался включиться в события, выступил по телевидению от имени шахтёров, но не сыграл заметной роли. Он крайне скептически отнёсся к ФНС и его лидерам, за что получил от них характеристики «экстремиста» и «террориста». В мае 1990 года, во время Минериады, Добре едва не был убит группой вооружённых шахтёров, поддерживавших президента Илиеску. После этого он получил назначение казначеем посольства Румынии в Великобритании. В Лондон переехала и семья Добре.

В 1992 году румынский суд приговорил Добре к 5 годам заключения. Два года спустя он получил в Великобритании статус политического беженца. С 2002 года — гражданин Великобритании. 5 декабря 2007 года Добре опубликовал открытое письмо, опровергающее заявления Мирона Козмы о его якобы лидерстве в забастовке 1977.

Георге Манилиу подвергся аресту и допросу в «Секуритате». Ему было предъявлено обвинение в беспорядках, а также в хулиганстве (эпизод 1953 года) и угоне мотоцикла (эпизод 1968 года). Был приговорён к 3,5 годам лишения свободы. Скончался в 1987 году.

Социальные и политические последствия

Реакция власти

В первые послезабастовочные месяцы отмечалаось некоторое смягчение социальной политики РКП, особенно в угледобывающих регионах. Вердец подал Чаушеску доклад, в котором раскритиковал местные партийные власти за «низкий уровень продовольственного обеспечения, плохое медицинское обслуживание, низкий уровень механизации на шахтах, плохие жилищные условия» шахтёров. Чаушеску распорядился поставить долину Жиу на усиленное снабжение, направить туда дополнительный медперсонал, инвестировать в создание новых рабочих мест. Непосредственные требования горянков некоторое время выполнялись. В этом ограниченном смысле забастовка достигла цели.

Однако закономерности административно-командной системы вскоре оказались сильнее ситуативных манёвров. «Закон № 3/1977» вступил в силу 1 января 1978 года. Как только партийные и карательные органы полностью восстановили контроль над ситуацией, допущенные послабления быстро были взяты назад. Угольная отрасль в значительной степени милитаризовалась, на работу в шахтах широко привлекались военнослужащие. На постоянное квартирование в долину Жиу были направлены новые армейские части. В ещё большей степени усилилось присутствие «Секуритате» и милиции. Политический режим дополнительно ужесточился.

Оргвыводы были весьма ограничены: сняты с должностей несколько партийных и государственных функционеров среднего уровня, выговор получил региональный партийный секретарь Илие Рэдулеску. Пленум ЦК РКП 26 октября 1977 года распорядился «усилить популяризацию партии».

Илие Вердец ответственности не понёс и даже удостоился похвал от Чаушеску. 7 марта 1978 года он был назначен первым вице-премьером и председателем Госплана, 29 марта 1979 года возглавил правительство СРР.

Развитие протестов

22 шахтёра сумели переслать письмо с информацией о событиях во французскую газету Libération. Публикация появилась 12 октября 1977 года. Это сыграло решающую роль в информировании мировой общественности.

Уличные протесты произошли ещё в нескольких городах, хотя и не приняли такого масштаба, как в долине Жиу. Партийное руководство действовало по единой схеме: обещание «учесть требования» — репрессии — отказ от обещанных уступок. Разрозненные акции сравнительно легко подавлялись, поскольку не имели политически организованного характера.

С 1979 года началось стихийное формирование нелегальных профсоюзных организаций. Рабочие активисты преследовались «Секуритате» наравне с диссидентами. В 1981 году в шахтёрских районах Трансильвании вновь начались волнения. В сентябре 1983 года рабочий бунт в Марамуреше подавлялся силовой операцией. В 1986 году вспыхнули забастовки на заводе холодильного оборудования в Клуж-Напоке и на стекольной фабрике в Турде. В 1987 году масштабные бунты произошли в Яссах и особенно крупный — в Брашове.

Причины во всех случаях состояли в резком ухудшении материального положения масс (к концу 1980-х доведённых фактически до нищеты). Отличие этих событий от забастовки 1977 заключалось в крайне жёстком настрое участников, нескрываемой ненависти к РКП и лично к Чаушеску.

Историческое значение

Шахтёрская забастовка в долине Жиу являлась спонтанным социальным протестом. Политической программы забастовщики не выдвигали. Лозунги «Долой Чаушеску! Долой пролетарскую буржуазию!» были скорее спонтанны. Однако сам факт рабочего бунта против коммунистической партии имел важное значение. Не случайно во время допросов постоянно звучал термин «восстание». Была в очередной раз продемонстрирована неадекватность претензий компартий и режимов «реального социализма» выступать от имени рабочего класса.

Дальнейшие репрессии и ужесточение социальной политики РКП усилили массовое недовольство в стране. Мотив обращения к властям и персонально к Чаушеску сошёл на нет. Подспудный протест приобретал более радикальный антикоммунистический характер, ориентированный на насильственные формы. В этом смысле Константин Добре резонно называет августовскую забастовку 1977 «прелюдией декабрьской революции 1989».

В апреле 1990 года Верховный суд Румынии отменил приговоры, вынесенные в отношении забастовщиков долины Жиу.

См. также

• Брашовское восстание

Отрывок, характеризующий Забастовка шахтёров в долине Жиу (1977)

– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..

Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое нибудь дело.
– Ты решительно едешь, Andre? – сказала ему сестра.
– Слава богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, – очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал он, и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
– Adieu, Andre! Rappelez vous que les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables, [Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от бога и что люди никогда не бывают виноваты.] – были последние слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею.


Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой – как говорили – они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.