Зайцев, Борис Константинович

Борис Зайцев
Имя при рождении:	Борис Константинович Зайцев
Место рождения:	Орёл
Гражданство:	Российская империя Российская империя, Франция Франция
Род деятельности:	прозаик, переводчик
Дебют:	рассказ «В дороге»

Бори́с Константи́нович За́йцев (29 января [10 февраля] 1881, Орёл — 28 января 1972, Париж) — русский писатель и переводчик, одна из последних крупных фигур Серебряного века.

Биография

Отец Константин Николаевич Зайцев, талантливый горный инженер, происходивший из дворян Симбирской губернии, был управляющим рудной конторой в Жиздринском уезде Калужской губернии; затем стал директором московского завода Гужона.

Детство прошло в селе Усты (ныне Думиничский район Калужской области). Первоначальное образование получил под руководством гувернанток. В Калуге учился в классической гимназии (1892—1894), которую не окончил, продолжив обучение в Калужском реальном училище (1894—1898). Поступил учиться на химическое отделение Московского технического училища, но в 1899 году был исключён за участие в студенческих беспорядках). Учился в Петербургском Горном институте (1899—1900), который также не окончил.

В 1902 году экстерном сдал экзамен по древним языкам в 6-й московской гимназии) и поступил на юридический факультет Московского университета, где учился до 1906 года, так и не получив диплома инженера.

Писать Б. К. Зайцев начал, как указал в автобиографии:

очень рано, тайком, не помногу, но из года в год, упорно и одиноко. Говорю одиноко потому, что никаких знакомых литературных не было, родители меня любили чрезвычайно, но отец все надеялся, что я буду хорошим инженером <…> о литературе не с кем было сказать слова

В 1900 году он послал свою рукопись в журнал «Русское богатство» и получил благожелательный отзыв Н. К. Михайловского; В. Г. Короленко рукописи рассматривал, «подробно все изъяснял неведомому автору» и не брал в журнал. Осенью того же года в Ялте Зайцев познакомился с А. П. Чеховым. В начале 1901 года он послал рукопись повести «Неинтересная история» Чехову и Короленко. В том же году познакомился с Л. Н. Андреевым, который помог ему в начале литературной деятельности; ввёл его в литературный кружок «Среда», руководимый Н. Телешовым. В июле 1901 года состоялся дебют: рассказ «В дороге» (с ошибкой в инициале автора — П. Зайцев) был напечатан в газете «Курьер», литературный отдел которой возглавлял Андреев. Вскоре (1902 или 1903) состоялось знакомство с И. А. Буниным, приведшее к долговременным дружеским отношениям.

Жил в Москве, часто бывая в Санкт-Петербурге. Член московского Литературно-художественного кружка (1902), участвовал в издании просуществовавшего несколько месяцев журнала «Зори» (1906), с 1907 действительный член Общества любителей российской словесности, также член Общества деятелей периодической печати и литературы.

По воспоминаниям А. А. Борового:

Поразительным — по чистоте — человеком был Борис Зайцев. Не менее очаровательна — экспансивностью, шумливостью, но неизменной искренностью была его жена — Верочка (В. А. Орешникова), общая любимица, со всей Москвой бывшая на «ты»

— Боровой А. А. [www.mosjour.ru/index.php?id=549 Моя жизнь (фрагменты воспоминаний)] // Московский журнал. — 2010. — № 10. — С. 23. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0868-7110&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0868-7110].

В 1904 побывал в Италии, неоднократно жил там в 1907—1911. Во время Первой мировой войны вместе с женой и дочерью Натальей жил в Притыкине. В декабре 1916 поступил в Александровское военное училище, в марте 1917 был произведён в офицеры. В брошюре «Беседа о войне» (Москва, 1917) писал об агрессивности Германии, проводил идею войны до победного конца. В августе 1917 года заболел воспалением лёгких и уехал на отдых в Притыкино, где жил до 1921, периодически бывая в Москве. В 1922 избран председателем Московского отделения Всероссийского союза писателей. Работал в Кооперативной лавке писателей.

После трагически воспринятой им революции и последующей Гражданской войны, когда были убиты племянник и пасынок писателя, он был арестован за активное участие в ПомГоле (организации помощи голодающим), затем едва не умер от сыпного тифа, Зайцев вместе с женой навсегда уехал из России.

В июне 1922 г. Зайцев вместе с семьёй переехал в Берлин. Активную работу вёл в журналах «Современные записки» и «Звено». В сентябре 1923 г. Зайцев с семьёй переезжает в Италию, в декабре они уезжают в Париж, здесь он впоследствии проживёт около полувека. В октябре 1925 г. стал редактором рижского журнала «Перезвоны», в 1927 г. опубликовывал свои произведения в парижской газете «Возрождение».

Весна 1927 г. была ознаменована поездкой на гору Афон, результатом которой было появление путевых очерков под одноимённым названием «Афон».

С 1925 по 1929 гг. в газете «Возрождение» и «Дни» была опубликована первая часть дневниковых записей «Странник». Данные записи посвящёны жизни во Франции.

Помимо этого Зайцев занимался подборкой материалов для литературной биографии И. С. Тургенева, А. П. Чехова, В. А. Жуковского, которые впоследствии были опубликованы.

Зайцев очень много путешествовал по Франции, эти путешествия нашли своё отражение в очерках о таких французских городах, как Грас, Ницца, Авиньон.

В первые годы Второй мировой войны Зайцев вновь обратился к публикации дневниковых записей. Серия новых дневниковых записей «Дни» публиковалась в газете «Возрождение». После того, как Франция была оккупирована Германией в 1940 г. публикаций Зайцева в русских изданиях не было. В эти годы Зайцев всячески отказывался делать свои выводы о политических неурядицах. Но продолжает работать, так в 1945 г. выходит в свет повесть «Царь Давид».

В 1947 г. Зайцев работает в парижской газете «Русская мысль», в этом же году его избирают председателем Союза русских писателей во Франции. Данная должность остаётся до конца жизни.

1957 г. — тяжёлый год в личной жизни Зайцева, жена писателя переносит инсульт, Зайцев все дни проводит возле кровати супруги, продолжая работать над жанром дневниковых записей бытового характера.

В 1959 г. начинает сотрудничать с альманахом «Мосты» в Мюнхене, ведёт переписку с Б. Л. Пастернаком.

Годы эмиграции были плодотворными годами творчества Зайцева, опубликовано более 30 книг на русском языке, около 800 текстов в периодических изданиях.

За границей сотрудничал в эмигрантских изданиях («Современные записки», «Возрождение», «Русская мысль», «Новый журнал» и другие). Долгие годы был председателем Союза русских писателей и журналистов. Один из учредителей и член общества «Икона» в Париже (1927). В 1950-х гг. был членом Комиссии по переводу на русский язык "Нового Завета" в Париже. В 1962 г. был номинирован Р. В. Плетнёвым на Нобелевскую премию по литературе.

Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Литературная деятельность

В 1904—1907 годах печатался в журналах «Правда», «Новый путь», «Вопросы жизни», «Золотое руно», «Перевал», сборниках «Знание». Очерки об Италии публиковал в журнале «Перевал» (1907) и газете «Литературно-художественная неделя» (1907). Переводил Г. Флобера: «Искушение св. Антония» (сборник «Знание», кн. 16, 1907) и «Простое сердце» (альманах «Шиповник», кн. 12, 1910). В 1913—1918 занимался переводом ритмической прозой «Ада» из «Божественной комедии» Данте (опубликован: Париж, 1961).

Первый сборник «Рассказы. Книга 1-я» вышел в Санкт-Петербурге в издательстве «Шиповник» (1906; 2-е издание, 1908; 3-е издание, 1909). В прозе ориентировался преимущественно на Чехова, влияние которого особенно ощутимо в сборнике «Рассказы. Книга 2-я» (1909). Наиболее значительным дореволюционным произведением считают повесть «Аграфена» («Шиповник», кн. 4, 1908), которую сравнивали с «Жизнью человека» Л. Н. Андреева и в которой находили влияние прозы Фёдора Сологуба. Помимо рассказов и повестей, написал роман «Дальний край» («Шиповник», кн. 20, 21, 1913; отдельное издание Москва, 1915), несколько пьес — «Верность», «Усадьба Ланиных» (1914; режиссёрский дебют Е. Б. Вахтангова).

Первое издание «Сочинений» (т. 1—7) вышло в 1916—1919 в «Книгоиздательстве писателей в Москве». Повесть «Голубая звезда» (1918; история любви мечтателя Христофорова и девушки тургеневского типа) писатель считал «самой полной и выразительной», «завершением целой полосы» и «прощанием с прошлым». Откликом на современные события стал сборник рассказов «Улица св. Николая» (Берлин, 1923). Одновременно выпустил сборник прозаических и драматических новелл «Рафаэль» (Москва, 1922) и книгу очерков «Италия» (1923), в которых усматривают уход от трагической современности и поиск гармонического единства в мире европейской культуры.

В 1923—1925 г. в журнале «Современные записки» был опубликован роман «Золотой узор».

В 1927 г. был издан рассказ «Моя жизнь и Диана», который в дальнейшем будет признан одним из самых лучших произведений Зайцева.

В эмиграции также написал «Алексей Божий человек» (1925), «Преподобный Сергий Радонежский» (1925), издал книги путевых очерков «Афон» (Париж, 1928) и «Валаам» (Таллин, 1936); паломничества в монастыри совершил в 1927 и 1935. К лучшим произведениям писателя относят его повести «Странное путешествие», «Авдотья смерть» (сборник «Странное путешествие», Париж, 1927) и «Анна» (Париж, 1929). Автор романов «Золотой узор» (Прага, 1926) и «Дом в Пасси» (Берлин, 1935), автобиографической тетралогии «Путешествие Глеба» («Путешествие Глеба. I — Заря» — Берлин, 1937; «Тишина» — Париж, 1948; «Юность» — Париж, 1950; «Древо жизни» — Нью-Йорк, 1953), романизированных биографий «Жизнь Тургенева» (Париж, 1932), «Жуковский» (Париж, 1951), «Чехов» (Нью-Йорк, 1954). Значительную часть творческого наследия составляют произведения автобиографического и мемуарного характера и публицистика.

В период с 1960 по 1965 годы появляются следующие произведения Зайцева: очерк «Биографическое», сборник рассказов «Тихие зори», книга воспоминаний «Далёкое», рассказ «Река времен».

В своём творчестве 3айцев продолжает традиции И. Тургенева и А. Чехова; религиозное восприятие мира, неприязнь писателя к гонке за материальным благополучием и упорядоченным, безопасным существованием, а также симпатия к непоседам и изгнанникам — вот связующие линии его творчества.

— Вольфганг Казак

Книги

• Дальний край, 1915
• Путники, Paris, «Русская земля», 1921
• Улица св. Николая, Berlin, «Слово», 1923
• Преподобный Сергий Радонежский, Paris, 1925
• Золотой узор, Praha, 1926
• Афон. Путевой очерк, Paris, 1928
• Анна, Paris, 1929
• Жизнь Тургенева. Биография, Paris, 1932
• Дом в Пасси, Berlin, 1935
• Путешествие Глеба. Тетралогия:
  • 1. Заря, Berlin, 1937
  • 2. Тишина, Paris, 1948
  • 3. Юность, Paris, 1950
  • 4. Древо жизни, New York, 1953
• Москва, Paris, 1939, München, 1960, 1973
• Жуковский. Биография, Paris, 1951
• Чехов. Биография, New York, 1954
• Тихие зори, München, 1973
• Далёкое. Статьи, Washington, 1965
• Река времён, New York, 1968
• Мои современники. Эссе, London, 1988
• Житие Сергия Радонежского

Издания

• Собрание сочинений. — Т. 1—7. — Берлин, изд. Гржебина, 1922—1923.
• Голубая звезда. Повести и рассказы. Из воспоминаний / Сост., предисл. и коммент. Александра Романенко. — М.: Московский рабочий, 1989 (Литературная летопись Москвы). ISBN 5-239-00302-5.
• Сочинения в трёх томах. — М.: Терра, 1993.
• Дни / сост., подгот. текста и примеч. А. К. Клементьева; предисл. О. Ростовой. — Париж : М.: YMCA-Press : Русский путь, 1995. — 480 с. — ISBN 5-85065-234-2. ISBN 5-85887-009-0
• Дневник писателя / вступ. ст., подгот. текста и коммент. А. М. Любомудрова. — М.: Дом русского зарубежья им. А. Солженицына : Русский путь, 2009. — 208 с. — ISBN 978-5-98854-015-1. ISBN 978-5-85887-334-1

Литература

• Михайлов О. Н. Литература русского зарубежья от Мережковского до Бродского. — М., 2001. — С. 131—154
• Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. — М.: Большая российская энциклопедия, 1992. — Т. 2: Г — К. — С. 309—313.
• Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / [пер. с нем.]. — М. : РИК «Культура», 1996. — XVIII, 491, [1] с. — 5000 экз. — ISBN 5-8334-0019-8.</span>
• «Напишите мне в альбом…»: Беседы с Н. Б. Соллогуб в Бюсси-ан-От / авт.-сост. О. А. Ростова; коммент. Л. А. Мнухин. — М.: Русский путь, 2004. — 280 с. — ISBN 5-85887-147-X. (Девичий альбом дочери Зайцева с автографами известных представителей русской эмиграции во Франции. Перелистывая его страницы спустя три четверти века, Н. Б. Соллогуб вспоминает о своих родителях, о людях, оставивших в нём записи в 1920-х годах, о жизни в эмиграции.)

Ссылки

• [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1180 «Валаам»] — факсимильное воспроизведение книги 1936 года с дарственной надписью автора из библиотеки Вячеслава Иванова в Риме
• Б. Зайцев [merezhkovsky.ru/about/zaytsev_pamyati-merezhkovskogo-100-let.html «Памяти Мережковского. 100 лет»]

Отрывок, характеризующий Зайцев, Борис Константинович

Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.