Закат в Монмажуре

Винсент ван Гог

Закат в Монмажуре. 1888

фр. Coucher de soleil à Montmajour

Холст, масло. 73,3 × 93,3 см

Музей Винсента ван Гога, Амстердам

К:Картины 1888 года

«Закат в Монмажуре» (фр. Coucher de soleil à Montmajour, нидерл. Zonsondergang bij Montmajour) — картина нидерландского художника Винсента ван Гога (Vincent van Gogh, 1853—1890), написанная в Арле в 1888 году. Картина выставлена в музее Винсента ван Гога в Амстердаме. Размер картины — 73,3×93,3 см.

Ранее считалось, что эта картина не является подлинным произведением Винсента ван Гога, но её принадлежность кисти художника была подтверждена специалистами в 2013 году. Для картин ван Гога это большая редкость — предыдущая находка подобного рода случилась 85 лет назад, в 1928 году.

Описание

По-видимому, картина «Закат в Монмажуре» была написана летом 1888 года, когда Винсент ван Гог жил в городке Арль, находящемся на юге Франции. Арльский период считается наиболее плодотворным периодом творческой биографии художника.

Пейзаж с кустами и деревьями, изображённый на картине, находился в гористой местности Монмажур (фр. Montmajour или Mont Majour), расположенной в нескольких километрах к северу от Арля. Слева на заднем плане видны силуэты зданий аббатства Монмажур (фр. Abbaye de Montmajour). Примерно там же была написана другая картина, «Валуны и дуб», и это место описано в письме художника его брату Тео ван Гогу:

Вчера, перед закатом, я был на каменистой вересковой пустоши, где растут маленькие кривые дубы; в глубине, на холме — руины; внизу, в долине — хлеба́. Весь ландшафт — во вкусе Монтичелли: предельно романтичен. Солнце бросало на кусты и землю ярко-жёлтые лучи — форменный золотой дождь. Каждая линия была прекрасна, весь пейзаж — очаровательно благороден. <…> Земля казалась лиловой, горизонт — голубым. Я принёс с пустоши этюд, он не идёт ни в какое сравнение с тем, что мне хотелось сделать… Оригинальный текст (фр.)   Hier j’étais au soleil couchant dans une bruyère pierreuse où croissent des chênes tres petits et tordus, dans le fond une ruine sur la colline et dans le vallon du blé. C’était romantique, on ne peut davantage, à la Monticelli, le soleil versait des rayons tres jaunes sur les buissons et le terrain, absolument une pluie d’or. Et toutes les lignes etaient belles, l’ensemble d’une noblesse charmante. <…> Les terrains semblaient violets, les lointains bleus. J’en ai rapporté une étude d’ailleurs mais qui reste bien en dessous de ce que j’avais voulu faire.

К тому же периоду относится серия набросков различных видов Монмажура, также хранящаяся в музее Винсента ван Гога.

История

Картина «Закат в Монмажуре» была написана в июле 1888 года, при этом по какой-то причине она не была подписана Винсентом ван Гогом. После смерти художника в 1890 году картина находилась в коллекции его брата Тео. На обратной стороне холста сохранился номер 180, сделанный во время описи коллекции Тео ван Гога. После смерти Тео ван Гога в 1891 году картина оставалась у его вдовы Йоханны ван Гог-Бонгер (Johanna van Gogh-Bonger), а в 1901 году она была продана французскому арт-дилеру Морису Фабру (Maurice Fabre).

В 1908 году картина была куплена норвежским промышленником Кристианом Николаи Мюстадом (Christian Nicolai Mustad). По словам его родственников, вскоре после покупки картина была показана французскому послу в Швеции, который предположил, что это либо явная подделка, либо случилась ошибка при атрибуции картины. После этого картина хранилась на чердаке, и про неё стало известно только после смерти Мюстада в 1970 году. В 1991 году родственники Мюстада предлагали музею ван Гога проверить подлинность этой картины, но тогда пришли к заключению, что она не принадлежит кисти ван Гога.

В результате тщательного исследования, проведённого специалистами музея Винсента ван Гога Луи ван Тилборгом (Louis van Tilborgh) и Тейо Медендорпом (Teio Meedendorp), удалось доказать, что картина всё-таки была написана ван Гогом. Об этом было объявлено 9 сентября 2013 года. Картина выставлена в музее с 24 сентября 2013 года.

Отрывок, характеризующий Закат в Монмажуре

Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.