Законы Хаммурапи

Законы Хаммурапи
аккад. Inu Anum sîrum
Копия стелы с Законами Хаммурапи из Королевского музея Онтарио (деталь)
Создан	1755—1752 годы до н. э.
Язык оригинала	старовавилонский диалект аккадского языка
Место хранения	Лувр, Париж
Заверители	царь Хаммурапи
Цель создания	реформа старовавилонского права
Электронная версия в Викитеке

Зако́ны Хаммура́пи (аккад. Inu Anum sîrum, «Когда высочайший Ану…» — заглавие, данное поздневавилонскими переписчиками по первым словам текста), также Ко́декс Хаммура́пи — законодательный свод старовавилонского периода, созданный при царе Хаммурапи в 1750-х годах до н. э. Один из древнейших правовых памятников в мире.

Основной текст свода сохранился в виде клинописной надписи на аккадском языке, высеченной на конусообразной диоритовой стеле, которая была обнаружена французской археологической экспедицией в конце 1901 — начале 1902 года в ходе раскопок древнего города Сузы на территории Персии. Современные исследователи делят Законы на 282 параграфа, регулирующих вопросы судопроизводства, охраны различных форм собственности и брачно-семейных отношений, а также частного и уголовного права. Около 35 параграфов были стёрты со стелы ещё в древности и в настоящее время частично восстановлены по копиям на глиняных табличках.

Законы Хаммурапи — результат крупной реформы существовавшего правопорядка, призванной унифицировать и дополнить действие неписаных норм поведения, зародившихся ещё в первобытном обществе. В качестве вершины развития клинописного права древней Месопотамии, Законы оказывали влияние на правовую культуру Древнего Востока на протяжении многих столетий. Система права, закреплённая вавилонским сводом, стала передовой для своего времени и по богатству нормативного содержания и используемых юридических конструкций была превзойдена лишь позднейшим правом Древнего Рима.

Несмотря на то, что они были созданы на раннем этапе становления ближневосточного сословного общества, что обусловило сравнительную жестокость установленных ими уголовных наказаний, Законы отличаются исключительной продуманностью и стройностью правового регулирования. В отличие от большинства других древних памятников Востока, для свода Хаммурапи характерно практически полное отсутствие сакрально-религиозной мотивировки отдельных правовых норм, что делает его первым в истории человечества чисто законодательным актом.

Первые законодательные памятники древней Месопотамии

Реформы Урукагины

Старейшие из известных текстов цивилизации древней Месопотамии, которым присущ законодательный характер, восходят ещё к Раннединастическому периоду. К ним относятся царские надписи правителей Лагаша — так называемые «Реформы» Урукагины, а также практически дословно совпадающий с текстом «Реформ» памятник, известный как «Овальная пластинка» и относящийся к периоду царствования Энтемены. Данные источники лишь пересказывали содержание законодательства, не приводя его нормы как таковые. В частности, описание реформ Урукагины (около 2318 года до н. э.), сохранившееся на трех терракотовых конусах, представляет собой записанное архаическим диалектом шумерского языка изложение законов, принятых этим правителем. В соответствии с религиозными представлениями своего времени Урукагина выдает свой акт за договор с верховным божеством Лагаша — Нингирсу, а себя провозглашает исполнителем его воли. В прологе «Реформ» рассказывается о возведении храмов и городских стен и устройстве каналов, осуществленном по приказу Урукагины. Затем перечисляются злоупотребления его предшественника Лугальанды, причинявшие вред общинам и жречеству.

Следующая часть излагает собственно сами реформы, заключающиеся в устранении беспорядков и злоупотреблений. Был отменен или сокращен ряд налогов и сборов — арендная плата со жрецов, сбор штрафов в пользу дворца (то есть правителя) с некоторых наиболее значительных лиц храмового персонала, другие поборы со жрецов в пользу дворца. Кроме того, особым постановлением были снижены высокие сборы за бракосочетание, а также за развод, приводившие к тому, что муж не разводился в суде, а разрешал жене покинуть его дом и жить с другим мужчиной. Со снижением этих сборов Урукагина связал запрет женщине выходить замуж за двух и более мужчин, упразднив тем самым полиандрию. Было отменено самовольное взимание чиновниками в свою пользу доходов со стад, рыбной ловли и рыболовецких судов. Держателям служебных наделов было предоставлено право отчуждать своё движимое имущество и дома (с запретом представителям администрации произвольно отбирать имущество держателей либо принуждать их к его продаже); кроме того, держателям было предоставлено право пользования колодцами и арыками на служебных наделах с запретом храмовому персоналу пользоваться оттуда водой для своих или храмовых нужд. Крупные храмовые хозяйства, ранее присвоенные правителем, были возвращены жрецам. Перечисление реформ заканчивается указанием на издание законов, которые должны были охранять подданных от долговой кабалы, от обмана при взимании податей, от воровства, убийства и грабежа. В конце текста вновь рассказывается о постройке канала.

Несмотря на устоявшееся наименование надписи Урукагины как «Реформ», речь в ней идет не о реформах как нововведениях, а о возвращении к прежним порядкам: мероприятия царя Лагаша являлись попыткой законодательно устранить «нарушения» и противоречия, неизбежные в ходе возникновения раннего государства. Целью своих действий Урукагина объявлял необходимость защитить слабейшие слои населения: «чтобы сироте и вдове сильный ничего не причинил, он заключил с Нингирсу этот завет». Забота о подданных была частью официальной царской идеологии и формула защиты бедных и слабых воспроизводилась каждым последующим законодателем вплоть до Хаммурапи. Мероприятия Урукагины, с одной стороны, должны были снискать ему расположение влиятельного жречества, а с другой — оградить интересы держателей наделов, составлявших основу войска. Однако его политика так и не достигла задуманной цели: около 2312 года до н. э. союз городов Уммы и Урука, возглавляемый Лугальзагеси, нанес поражение царю-реформатору и уничтожил государство Лагаша раньше, чем реформы были проведены в жизнь.

Законы Ур-Намму

Законы Ур-Намму

Дальнейшее развитие царской надписи, к которой относились «Реформы» Урукагины, представляли Законы Ур-Намму, созданные около 2104—2095 годов до н. э. и обнаруженные при раскопках Ниппура в 1899—1900 годах; позднее были обнаружены еще несколько копий Законов, одна из которых, содержащая наиболее полный текст памятника, находится в коллекции М. Скёйена</span>^ru_en. В отличие от царской надписи, основное назначение которой заключалось в увековечении памяти о деяниях царя, Законы Ур-Намму были уже преимущественно нормативно-правовым текстом, содержащим зафиксированные установления на настоящее и будущее времена, в связи с чем они признаются древнейшим известным законодательным актом. Переход от жанра надписи к более зрелой форме архаического писаного закона стал возможен в свете необходимости хотя бы частичной замены норм обычного права, тормозившего развитие экономики и оставлявшего простор для различных злоупотреблений. Авторство Законов является дискуссионным: оно приписывается как основателю Третьей династии Ура, царю Ур-Намму, так и его сыну Шульги. Этот документ, составленный на шумерском языке, состоял из пролога, законодательной части, из которой сохранилось 87 строк, и эпилога, заложив тем самым классическую структуру памятников клинописного права</span>^ru_en.

В прологе Законов Ур-Намму содержалось указание на божественную сущность царской власти, являющееся обоснованием его легитимности, а также сообщалось о том, что царь «по праведному повелению Уту установил в стране правду и справедливость». Здесь впервые упоминалась особая правовая формула «справедливость» (шумер. nìg-si-sá, аккад. mīšarum), означавшая возвращение к древним, установленным богами порядкам и ставшая одной из основ правовой культуры древней Месопотамии. Пролог также сообщал об исторических событиях (победе над Наммахани, возвращении в Ур священной ладьи бога Нанны), перечислял «непорядки» в стране и рассказывал о том, как эти «непорядки» были исправлены, а также повествовал о введении единой системы мер</span>^ru_en, проведении строительных работ и других мудрых деяниях царя в сфере внутренней и внешней политики. Далее в прологе устанавливалось, чтобы «сироту не выдавали богатому, вдову не выдавали сильному, бедняка („человека одного сикля“) не выдавали богачу („человеку одной мины“)». Исходя из содержания, в литературе пролог Законов подразделяется на три большие части — теологическую, историческую и морально-этическую.

Собственно текст Законов включал нормы о наказаниях за преступления против жизни и свободы (строки 1—3, 30—36), причинение телесных повреждений (строки 18—26), нормы семейного права, правила о разводе, наследовании и наказаниях за половые преступления (строки 4—12, 27—29, 37—38, 46—47, 51—54, 80—82), наказаниях за нарушение обещаний, клятвопреступления, ложный донос и бегство раба от хозяина (строки 13—17, 37—38, 78—79), договоре сельскохозяйственной аренды и ответственности арендатора (строки 39—45), договоре хранения (строки 48—50), договоре подряда и оплате труда наёмных работников (строки 55—58, 60—64, 70—71, 77), договоре найма услуг лекаря (строки 65—69), договоре займа денег и зерна (строки 72—75), договоре продажи и найма жилья (строки 83—87). Большая часть норм была сформулирована в казуистической манере, заимствованной последующими клинописными законами (их диспозиция начиналась с условия «если», после чего следовала санкция «то»); наказания в основном сводились к штрафам, за исключением убийства и других тяжких преступлений, которые карались смертью. Эпилог Законов содержал сакральные формулы проклятий и божественных кар в адрес всех, кто осмелится нарушить предписания царя.

Законы Липит-Иштара

Ещё сильнее законодательное начало было выражено в Законах Липит-Иштара</span>^ru_de — правовом памятнике, созданном при Липит-Иштаре, правителе Исина (1934—1924 годы до н. э.). Эти Законы были открыты в начале XX века в Ниппуре археологической экспедицией Пенсильванского университета, изданы в 1919 году и переведены Ф. Р. Стилом в 1948 году. Сильно поврежденный документ был написан на шумерском языке и насчитывал около 1200 строк, из которых в настоящее время можно разобрать не более трети — пролог, примерно 40 статей и часть эпилога. Нормы Законов довольно четко группируются в пять разделов: наследование различных видов собственности (статьи 1—7), преступления против чужой собственности (статьи 8—12, 19, 20), правонарушения рабов и лиц, находящихся в зависимом состоянии (статьи 13—18), семейное право и переход собственности внутри семьи (статьи 21—35), аренда скота (статьи 36—40). Здесь впервые делалась попытка ассоциативного перехода от одной группы норм к другой; подобный прием впоследствии будет широко использоваться в Законах Хаммурапи.

Пролог Законов, упоминавший благие деяния правителя, содержал указание на сакральную, этическую и правовую причину создания документа: царь Липит-Иштар согласно воле богов Ана и Энлиля восстанавливал «справедливый порядок», возвращая утраченное за время правления его предшественников угодные высшим силам порядки в стране. В прологе также сообщалось, что царь освободил от долгов граждан Ниппура, Ура и Исина, а также Шумера и Аккада. В эпилоге царь указывал, что с помощью богов Уту и Энлиля он дал Шумеру и Аккаду правосудие, устранил вражду и насилие, утвердил истину и справедливость. Тому, кто будет придерживаться предписаний Законов, Липит-Иштар обещал «жизнь и дыхание на долгие дни»; на голову того, кто осмелится уничтожить Законы или заменить имя Липит-Иштара своим именем, призывались различные беды. Кроме того, в эпилоге сообщалось, что по велению богов Законы были высечены на каменной стеле; сама стела не была обнаружена, и текст известен лишь по копиям на глиняных табличках.

Многие статьи Законов Липит-Иштара посвящены положению рабов: они карают укрывательство бежавшего раба и повторный отказ раба от своего хозяина; другие предписания регулируют брак между полноправным гражданином и рабыней, которая в силу вступления в такой брак становилась свободной. Ряд узаконений посвящён хозяйственной деятельности — найму работников, скота и имущества, аренде земли и садов, охране собственности. Кража со взломом каралась смертью (виновный зарывался заживо на месте преступления), другие разновидности кражи наказывались многократным возмещением стоимости украденного. Крупная группа норм относится к семейному праву: брак является моногамным, лишь в случае бесплодности жены муж может зачать наследника от блудницы (шумер. kar-kid) и тогда обязан её содержать, но не вправе вводить её в дом при жизни супруги. Правом наследования обладали лишь сыновья, между которыми делилось движимое имущество отца, тогда как недвижимость оставалась по общему правилу неделимой; дочери имели право на наследство только в том случае, если они были храмовыми жрицами. Законы знают принцип талиона: за ложное обвинение грозит то же наказание, которое мог понести обвиняемый.

Законы Эшнунны

Непосредственным предшественником Законов Хаммурапи является юридический сборник из города Эшнунны, составленный около 1790 года до н. э.; таблички с его фрагментами были обнаружены в 1945 и 1947 годах в развалинах города Шадуппум</span>^ru_en археологом Таха Бакиром</span>^ru_en и переведены в 1948 году ассириологом А. Гётце</span>^ru_en. Законы Эшнунны первоначально приписывались Билаламе; в современной науке их автором признается царь Дадуша. В отличие от предыдущих шумерских законов этот документ написан на старовавилонском диалекте аккадского языка, причем таблички с его текстом по ряду признаков относятся к учебным копиям, выполненным в школе писцов. Законы состоят из почти не сохранившегося пролога и около 60 статей.

Законы Эшнунны начинались с двух статей со шкалой цен на основные продукты (ячмень, масло, шерсть, медь и пр.); эквивалентами продуктов являлись серебро (статья 1) и зерно (статья 2). Статьи 3, 4, 7, 8, 10, 11 и 14 регулировали размеры наемной платы для различных категорий работников с их инвентарем. Другие статьи касались нарушения контракта по найму (статьи 5 и 9), насильственного захвата лодки (статья 6), захвата имущества мушкенума (статьи 12 и 13), ограничений правоспособности рабов и несовершеннолетних (статьи 15 и 16), семейного права (статьи 17, 18, 25—35), займа, ростовщичества и долгового рабства (статьи 19—24), гибели заложенного имущества (статьи 36 и 37), продажи семейного имущества (статьи 38 и 39), кражи рабов (статьи 40, 49, 50), продажи пива (статья 41), денежной компенсации за различные телесные повреждения (статьи 42—48, 53—57), клеймения рабов (статьи 51 и 52), испорченного имущества (статья 58), развода (статья 59). Подобная хаотичность в расположении правовых норм, а также отсутствие определений по ряду важнейших вопросов юридической практики побудили некоторых исследователей сделать вывод о том, что Законы Эшнунны являются не кодексом законов как таковым, а выдержками из законов и других официальных документов, включенными в более крупный сборник, который служил пособием для судей и дворцовых чиновников.

Несмотря на сравнительно слабую систематизацию правового материала, Законы Эшнунны были уже рассчитаны на развитое классовое рабовладельческое общество. Существенное внимание уделялось вопросам рабства; рабы (аккад. wardum — вáрдум, мужчины-рабы и amtum — áмтум, женщины-рабыни) рассматривались в качестве имущества рабовладельца и охранялись как предмет частной собственности, они носили клеймо и без ведома своих хозяев не имели права покинуть территорию страны, их можно было продавать или отдавать в залог за долги. Некоторые нормы предусматривают защиту жизни и имущества особой социальной группы — мушкенумов</span>^ru_de, работавших на земле, которая передавалась им для обработки и к которой они были прикреплены. Весьма подробно регулировались брачно-семейные и наследственные отношения. В Законах практически не применяется характерный как для более ранних документов, так и для позднейших Законов Хаммурапи принцип талиона, замененный здесь денежным возмещением; начинают формироваться важные категории вины и невиновности. Смертной казнью карались лишь неверность жены, изнасилование замужней женщины, похищение ребёнка и кража, совершенная ночью.

Открытие Законов Хаммурапи

Первые предположения о существовании Законов Хаммурапи

Впервые о царе Хаммурапи современным исследователям стало известно в 1853 году, когда О. Г. Лэйард в ходе раскопок обнаружил клинописную табличку с его именем. С этого времени археологами был открыт ряд надписей и документов, относящихся к эпохе царствования Хаммурапи. В частности, в 1854 году У. Лофт</span>^ru_en в ходе раскопок в Османском Ираке нашел несколько глиняных табличек, оказавшихся торговыми контрактами времен Рим-Сина, Самсу-илуны и Хаммурапи. В 1898 году была обнаружена обширная переписка Хаммурапи со своим секретарем Син-иддинамом</span>^ru_de, изданная в 1900 году. Найденные источники ярко обрисовывали разнообразную государственную деятельность царя Вавилона; в них шла речь о строительстве храмов, благосостоянии жителей, надлежащем орошении территории страны, очистке старых и сооружении новых ирригационных сооружений, а также о деятельности по осуществлению правосудия — борьбе со взяточниками, делах о ростовщичестве, арестах недобросовестных чиновников, вызове свидетелей и т. д. Язык древневавилонских юридических документов существенно отличался от обычного аккадского языка, и лишь в 1881 году И. Штрассмайер</span>^ru_de представил на V Международном конгрессе ориенталистов (Берлин, сентябрь 1881) дешифровку доселе неизвестных технических выражений этих текстов.

На основании ряда собранных сведений ассириологи ещё до открытия Законов Хаммурапи делали предположения, что Хаммурапи был не только основателем объединенной месопотамской державы, но и законодателем. Уже в библиотеке Ашшурбанипала были обнаружены обломки табличек с текстом древних законов, впоследствии ставшие частью коллекции Британского музея; вначале они были приписаны самому царю Ашшурбанипалу и изданы в 1866 году Г. Роулинсоном вместе с ассирийскими документами. В ходе исследования этих табличек немецкий историк Б. Мейсснер</span>^ru_en выявил сходство слога и языка отрывков с древневавилонскими памятниками и в 1898 году высказал мнение, что они относятся ко времени первой вавилонской династии. Первым, кто связал законы из библиотеки Ашшурбанипала с именем Хаммурапи, стал крупный ассириолог Ф. Делич, своим предположением предвосхитивший существование Законов Хаммурапи за три года до их открытия и назвавший их «Кодексом Хаммурапи» по аналогии с Кодексом Наполеона, подчеркнув их влияние на древневосточное право; по позднейшему выражению одного из ученых, Делич стал таким образом «Леверье ассириологии». В своем отзыве на гипотезу Мейсснера, опубликованном в феврале 1899 года, Делич писал:

Справедливость предположения Мейсснера, что спорный сборник законов появился в период первой вавилонской династии, не подлежит сомнению. Можно даже предположить, что не кто иной, как именно сам Хаммурапи, основатель вавилонской империи, приказал объединить законы и распоряжения, вошедшие в кодекс. Если бы таблички библиотеки Ашшурбанипала сохранились в целом виде, то они были бы необычайно ценными для сравнительной истории права. Оригинальный текст (нем.)   Dass die in Rede stehende Gesetzsammlung aus der Zeit der ersten babylonischen Dynastie stammt, nimmt Meissner gewiss mit Recht an. Die Vermuthung liegt nahe, dass kein anderer als Hammurabi selbst, der Begründer des babylonischen Einheitsstaates, den Befehl gegeben habe, die damals geltenden Gesetze und Rechtsordnungen in Einem Gesetzkodex zu vereinigen. Wären diese aus der Bibliothek Asurbanipals stammenden Tafeln vollständig, so würden sie für die vergleichende Rechtsgeschichte unzweifelhaft von sehr hohem Werthe sein.

Экспедиция Жака де Моргана. Публикация и переводы Законов Хаммурапи

В 1897 году Мозафереддин-шах Каджар, персидский шахиншах, предоставил Франции исключительное право производить археологические раскопки на территории Персии. Французское правительство назначило на должность руководителя постоянной французской археологической миссии в Персии</span>^ru_fr известного египтолога Ж. де Моргана, который возглавлял её до 1912 года. Экспедиция де Моргана осуществляла раскопки на месте расположения Элама — древнего государства, находившегося к северо-востоку от Вавилона, и в том числе в развалинах эламской столицы Сузы близ города Шуштер. В ходе раскопок был открыт ряд важных памятников различных эпох, включая клинописные надписи, эламский некрополь в местечке Хафт-Тепе</span>^ru_en, а также многочисленные военные трофеи эламитов, захваченные в ходе вторжений в Месопотамию.

В декабре 1901 года рабочие под руководством сотрудника экспедиции Г. Жекье</span>^ru_fr обнаружили большой обломок столба из чёрного камня. Несколько дней спустя, уже в январе 1902 года были вырыты ещё два обломка. Все три обломка вместе составили стелу с клинописным текстом, которая, вероятно, была захвачена эламитами во время одного из своих набегов на Вавилон и вывезена в Сузы в качестве военной добычи. Через некоторое время стела была привезена в Лувр, где её исследованием занялся участник экспедиции де Моргана, Ж.-В. Шейль — ученый, монах-доминиканец и профессор ассириологии в парижской Эколь практик. Осенью 1902 года Шейль опубликовал в четвёртом томе «Записок персидской миссии» (фр. «Mémoires de la Délégation en Perse») латинизированный аккадский текст и французский перевод памятника под заглавием «Кодекс законов (частное право) Хаммурапи, царя Вавилона, около 2000 г. до Рождества Христова» (фр. «Code des lois (Droit Privé) de Ḥammurabi, roi de Babylone, vers l'an 2000 avant Jésus-Christ»).

Уже с конца 1902 года начали появляться переводы Законов Хаммурапи на другие европейские языки. В частности, на немецкий язык Законы перевели Г. Винклер и Д. Г. Мюллер, на английский язык — К. Джонс</span>^ru_en, на итальянский язык — П. Бонфанте</span>^ru_it. В 1904 году вышли в свет два русских перевода Законов, первый из которых был выполнен библеистом А. П. Лопухиным, а второй — правоведами А. Г. Гусаковым и В. А. Краснокутским (под названием «Законы царя Хаммураби»); оба перевода были сделаны с европейских языков. Первый русский перевод с аккадского оригинала, изданный под редакцией Б. А. Тураева в 1914 году, был выполнен приват-доцентом историко-филологического факультета Петербургского университета И. М. Волковым. В советский и постсоветский периоды Законы Хаммурапи переводили И. М. Дьяконов (1952, на основе переработанного перевода И. М. Волкова), Л. А. Липин (1963) и В. А. Якобсон (2002). Всего к концу XX века было издано не менее трех десятков переводов этого памятника на всех важнейших языках мира, включая латынь.

Открытие Законов Хаммурапи произвело сенсацию: до сих пор столь обширные тексты правового содержания были известны только для древнего Рима и более поздних эпох. Другим последствием стала бурная полемика в научных и богословских кругах: было очевидно, что вавилонский свод законов был явным предшественником «Законов Моисея» и регулировал зачастую те же самые отношения, иногда даже в формулировках, почти идентичным библейским предписаниям. Сходство было особенно видно в принципах наказаний за увечья, кровосмешение, в санкциях за имущественный ущерб и др.; наибольшее количество аналогичных норм приходилось на так называемую «Книгу Завета</span>^ru_fr» (Исх. 20:22-23:33, Исх. 24:4-7) и отчасти на Второзаконие (Втор. 12-26, Втор. 29:1). На этом основании критики Библии доказывали вторичность религиозных установлений, утверждая, что библейские законодатели просто позаимствовали от имени своего бога институты старовавилонского права. В частности, Ф. Делич в 1902 году опубликовал работу «Вавилон и Библия» (нем. «Babel und Bibel»), в которой, ссылаясь на Законы Хаммурапи, сделал вывод о том, что Библия является не личным откровением бога избранному народу, а обычным естественным продуктом человеческой мысли. Богословы в ответ пытались подчеркнуть, что Законы Моисея более гуманны, нежели законодательство Хаммурапи, а значит, стоят выше его; кроме того, некоторые ученые утверждали, что существование двух более или менее идентичных сводов законов в разные времена и в разных местах не обязательно означает, что более поздний является прямой рецепцией</span>^ru_en более раннего.

Находка и издание Законов Хаммурапи имели огромное научное значение. По словам Шейля, «кодекс Хаммурапи является одним из важнейших памятников не только специальной восточной, но и всемирной истории». Помимо новых ценных сведений о древнем обществе, экономике и праве открытие этого памятника, написанного на классическом старовавилонском диалекте аккадского языка, стало важной вехой в дальнейшем изучении клинописи. В результате публикации Законов в научный оборот был введен один из важнейших и обширнейших клинописных текстов, представляющий огромный социально-экономический, историко-правовой, языковедческий, литературоведческий и историко-культурный интерес. В первой половине XX века были изданы крупные труды, посвящённые Законам; так, в 1904—1923 годах группа немецких ассириологов и юристов (Й. Колер, Ф. Э. Пайзер, А. Унгнад, П. Кошакер) опубликовала фундаментальное исследование Законов в шести томах (нем. «Hammurabi's Gesetz»), а в 1952—1955 годах оксфордские ученые Г. Р. Драйвер</span>^ru_en и Дж. Ч. Майлз подготовили двухтомное издание Законов с обширными филологическими и юридическими комментариями (англ. «The Babylonian Laws»).

Первые переводы Законов Хаммурапи

Д. Г. Мюллер	Г. Винклер	К. Джонс	П. Бонфанте	Р. Ф. Харпер	А. Г. Гусаков и В. А. Краснокутский

Стела с Законами Хаммурапи

Основные сведения

Стела с Законами Хаммурапи представляет собой конусообразный монумент из чёрного диорита (некоторые авторы в качестве материала указывают базальт) высотой 2,25 метра, длиной в окружности от 1,65 метра в вершине до 1,90 метра в основании и весом в 4 тонны. Относительно времени создания Законов ассириологи первоначально высказывали различные мнения: памятник датировался и 2000 годом до н. э., и 2225 годом до н. э.; по мнению Мейсснера, Законы были составлены около 1955 года до н. э. В настоящее время, основываясь на перечне завоеванных Хаммурапи городов и государств, перечисленных в прологе к Законам, можно предположить, что Законы были записаны не ранее чем на 37-м году царствования Хаммурапи, скорее всего — на 40-м году. Таким образом, исходя из общепринятой в современной науке так называемой «средней хронологии</span>^ru_en» истории древнего Востока, Законы были составлены примерно в 1755—1752 годах до н. э., то есть в самом конце правления Хаммурапи.

Относительно первоначального местонахождения стелы высказываются лишь догадки. Если в начале эпилога Хаммурапи говорит о том, что памятник был установлен в Вавилоне в храме Эсагила, то в конце эпилога говорится уже об окрестностях храма Эбаббара</span>^ru_de. По всей видимости, стела, открытая экспедицией де Моргана, представляет собой находившуюся в Сиппаре или Ларсе копию оригинала, который, в свою очередь, стоял в Эсагиле — вавилонском храме бога Мардука. Очевидно, законодательство Хаммурапи сразу после своего издания было воспроизведено в ряде копий, которые были установлены в различных местах Вавилонского царства и, возможно, в только что завоеванных городах.

В Сузы стела попала около 1155 года до н. э., куда её вывез правитель Элама Шутрук-Наххунте I, который в союзе с хеттами воевал с касситским Вавилоном, в то время находившимся в глубоком кризисе. В этот период набравшие силу эламиты вторглись в Вавилонию, разграбили ряд городов и увезли в Сузы статую Мардука и стелу с Законами Хаммурапи; захват в качестве военных трофеев статуй богов и других памятников был распространенным обычаем среди месопотамских завоевателей. Указанные события подорвали авторитет касситов в Вавилонии и явились одной из причин их падения; впервые после четырёхсотлетнего перерыва к власти снова пришла вавилонская династия — так называемая II династия Исина. По всей видимости, экспедиция де Моргана обнаружила своего рода сокровищницу Шутрук-Наххунте, в которой хранились захваченные им святыни и достопримечательности побежденных городов. В частности, помимо стелы с Законами Хаммурапи де Морган нашел в развалинах так называемого «Акрополя» в Сузах ещё не менее пяти вавилонских памятников с начертанным на них именем Шутрук-Наххунте. Очевидно, царь Элама намеревался выскоблить текст Законов со стелы, чтобы взамен поместить надпись о прославлении своей деятельности. Однако, по счастливой случайности (а также, возможно, из-за скоропостижной смерти Шутрук-Наххунте, последовавшей в это же время) были уничтожены лишь несколько строк памятника.

Скульптурная часть

В верхней части лицевой стороны стелы высечена скульптура — барельеф, изображающий двух фигур, из которых одна сидит на троне, а другая стоит перед первой фигурой. Сидящий на троне одет в обычную вавилонскую одежду, отделанную оборками; на его голове — высокий четырёхъярусный убор вроде короны. В правой руке, протянутой вперед, он держит жезл и кольцо</span>^ru_en, означающие прямоту и завершенность, то есть право и справедливость. Ноги сидящего опираются на древесные шишки, а из плеч исходят лучи. По общепринятому мнению исследователей, солнечные лучи, исходящие из плеч, указывают на то, что в качестве сидящей фигуры изображен Шамаш, бог солнца, света и оракулов. Шамаш как солярное божество был одним из излюбленных персонажей вавилонского искусства, где он часто изображен поднимающимся на востоке; этим, вероятно, объясняется и наличие древесных шишек у подножия трона, символизирующих скалы и горы, над которыми восходит солнце. Кроме того, выбор Шамаша в качестве сюжета для барельефа по всей видимости означает, что стела с Законами стояла в одном из храмов этого бога. На упоминаемом в тексте Законов экземпляре стелы, находившемся в вавилонском Эсагиле, возможно, было высечено изображение Мардука.

В соответствии с трактовкой сидящей фигуры почти все исследователи согласны в том, что в качестве стоящего перед Шамашем изображен сам царь Хаммурапи. Фигура Хаммурапи стоит перед богом в позе глубокой покорности и благоговейного внимания. Царь одет в длинную гладкую тунику с вертикально расположенными складками; на голове — шапка, окаймленная ободком. Правая рука царя поднята к лицу, левая рука с подобранной туникой прижата к пояснице. Поза царя первоначально была истолкована Шейлем в том смысле, что Хаммурапи принимает законы от Шамаша под диктовку последнего. Однако большинство ученых склоняется к выводу, что поза царя является не более чем обычной молитвенной позой, обозначавшейся в Вавилоне термином «nîš kâti» («поднятие рук»). К тому же трактовка Шейля о даровании законов царю находится в противоречии с текстом самих Законов, где заявляется, что Законы обязаны своим происхождением самому Хаммурапи. Кроме того, если в прологе Хаммурапи заявляет о своем повиновении словам Шамаша, то в эпилоге он делает то же самое по отношению к Мардуку. Таким образом, царь не присваивал конкретному божеству полное авторство своих Законов, а лишь посвящал их ему.

Поскольку подавляющая масса населения Вавилонского царства была неграмотна, помещение на стелу с Законами изображения царя и бога имело важное репрезентативное и символическое значение. Большинству вавилонян барельеф на вершине стелы должен был ясно показать, что законодатель выражает божественную волю от имени бога Шамаша и в качестве его представителя. Тем самым все смертные обязаны были под страхом проклятия богов рассматривать этот сборник законов как нечто неизменное, неоспоримое и провозглашенное на вечные времена.

Стела с Законами Хаммурапи в Лувре. Детали

Текст и параграфы

Следующая за барельефом часть лицевой и вся обратная сторона сторона стелы покрыты рядами коротких колонок (столбцов) на аккадском языке, которые читаются в направлении от вершины стелы к её основанию. Уникальность записи текста Законов состоит в том, что наносившие его лица использовали несколько традиций для фиксации источника. Более ранняя традиция, оформившаяся до середины III тысячелетия до н. э., предполагала разделение материала на вертикальные столбцы и клетки. Однако таким образом отделялся каждый клинописный знак, в то время как на стеле этот принцип применяется не для отдельного знака, а для целых слов или выражений. Кроме того, в оформлении источника применялась и более поздняя традиция, при которой знаки располагались слева направо на лицевой стороне, но справа налево на обратной. Первоначально монумент содержал, по всей видимости, 49 столбцов текста, а именно: на лицевой стороне — 21 столбец, из которого сохранилось 16 столбцов с 1114 строками по 67—70 знаков в каждом, и на обратной стороне — почти полностью уцелевшие 28 столбцов с 2524 строками по 95—100 знаков в каждом. Всего сохранилось таким образом 3638 строк. Около 700 строк посвящены прологу и эпилогу; остальные строки содержат собственно нормативно-правовой текст.

Расположение текста на стеле выполнено способом, который явно не предполагал доступности для всеобщего чтения: по замечанию И. М. Волкова, это требовало бы крайне неестественного положения головы и глаз читателя. Вероятно, целью публичного выставления стелы было не предоставление для непосредственного использования, а лишь торжественное заявление царя перед подданными о вступлении в силу законодательства, высеченного на памятнике, и демонстрация своей мудрости. Хотя в эпилоге Хаммурапи говорит о том, что стела «покажет надлежащий указ» обиженному подданному, для непосредственного применения Законы, скорее всего, воспроизводились на глиняных табличках.

Отдельные законодательные постановления на стеле не отделены и не нумерованы. Их разбивка на 282 параграфа была произведена Шейлем и является чисто схематической: каждая совокупность слов, начинающаяся союзом «šum-ma» («если») рассматривается как самостоятельное постановление. По практическим соображениям системой Шейля продолжают пользоваться до настоящего времени, хотя число в 282 параграфа по мнению некоторых ученых является завышенным; в частности, современный исследователь Д. Шарпен</span>^ru_fr склоняется к выводу, что всего их было около 275. Невозможность определить точное число параграфов происходит от того, что часть текста на лицевой стороне луврской стелы была выскоблена по указанию эламского правителя Шутрук-Наххунте, который, очевидно, намеревался по обычаям эпохи высечь на стеле своё имя и надпись о победе, однако по неясной причине никакой новой надписи на этом месте не появилось. Количество стертых колонок (от пяти до семи) по-разному оценивается исследователями; соответственно разнятся мнения по поводу числа утраченных параграфов. В рамках традиционной нумерации последний параграф до лакуны</span>^ru_en имеет номер 65, а первый параграф после лакуны — 99. Таким образом, предполагают, что из 282 параграфов сохранилось 247 и утрачено около 35. В позднейших переводах Законов (В. Эйлерс</span>^ru_de, Й. Клима</span>^ru_de, М. Т. Рот</span>^ru_de) при сохранении традиционного деления на 282 параграфа вводятся дополнительные подразделения параграфов Шейля (например, параграфы 176a и 176b) одновременно с объединением некоторых из них в более крупные группы (например, параграф 242—243).

Копии Законов Хаммурапи, дошедшие до нас в фрагментах (всего к настоящему времени обнаружено свыше 30 списков), позволяют в определенной степени реконструировать текст лакуны, хоть и не с надлежащей полнотой. В частности, таблички из библиотеки Ашшурбанипала воспроизводят четыре уничтоженных параграфа — 66, 71, 73, 96 (а также содержат части §§ 23—27, 3—33, 42 и ряда других, иногда даже в двух экземплярах). В 1914 году исследователи из Пенсильванского университета опубликовали найденную в Ниппуре табличку, содержащую текст §§ 90—162 Законов и предоставившую возможность восполнить текст одиннадцатью недостающими параграфами. В 1991 году был опубликован фрагмент Законов, заполняющий лакуну между параграфами 78 и 79.

Пример текста Законов Хаммурапи с транслитерацией и переводом

Фрагмент стелы с § 165 Законов Хаммурапи

Транслитерация: 1šum-ma a-wi-lum 2a-na IBILA-šu 3ša i-in-šu mah-ru 4A.ŠÀ KIRI6 ù É 5iš-ru-uk 6ku-nu-kam iš-ṭur-šum 7wa-ar-ka a-bu-um 8a-na ši-im-tim 9it-ta-al-ku 10i-nu-ma ah-hu 11i-zu-uz-zu 12qí-iš-ti a-bu-um 13id-di-nu-šum 14i-le-qé-ma 15e-le-nu-um-ma 16i-na NÍG.GA É A.BA 17mi-it-ha-ar-iš 18i-zu-uz-zu Транскрипция: šumma awīlum ana aplušu ša īnšu mahru eqlam kirâm u bītam išruk kunukkam išṭuršum warka abum ana šimtim ittalku inūma ahhu izuzzu qīšti abum iddinušum ileqqema elenumma ina makkūr bīt abim mithāris izuzzu Переводы: «Если кто-нибудь подарит своему сыну, первому в его глазах, поле, сад или дом и выдаст ему документ, то, по смерти отца, когда братья станут делиться, они должны выдать ему подарок, данный ему отцом, и, сверх того, разделить между собой отцовское имущество поровну» (И. М. Волков, 1914). «Если человек подарит своему наследнику, приятному в его глазах, поле, сад и (или) дом, и напишет ему документ с печатью, то после того, как отец уйдет к судьбе, когда братья станут делиться, он должен взять подарок, данный ему отцом, и, сверх того, они должны разделить между собой достояние отцовского дома поровну» (И. М. Дьяконов, 1952) «Если человек подарил своему наследнику, которого он любит, поле, сад и дом и написал ему документ с печатью, [то] когда братья будут делиться после того как отец умрет, подарок, который отец дал ему, он может забрать, а сверх того, они должны поделиться поровну имуществом, [что] в доме их отца» (Л. А. Липин, 1963 в нов. ред. 1980). «Если человек своему наследнику, который ему приятен, подарил поле, сад или дом (и) написал ему документ с печатью, (то), после того как отец ушел к судьбе, когда братья стали делиться, награду, (что) отец ему дал, он должен забрать, и, сверх того, имущество отцовского дома поровну они должны разделить» (В. А. Якобсон, 2002).

Общая характеристика Законов Хаммурапи

Законы Хаммурапи представляют собой вершину развития клинописного права древней Месопотамии и первый в истории человечества чисто светский законодательный памятник, то есть начало писаного права в точном смысле этого слова. В отличие от большинства других древних памятников права для Законов характерны практически полное отсутствие сакрально-религиозной мотивировки отдельных законодательных положений и чёткое отделение правовых моментов от религиозно-этических. Культовые и обрядовые моменты затрагиваются только в неюридических частях сборника — прологе и эпилоге, хотя в собственно законодательной части содержится правовое регулирование многих аспектов культовой жизни, включая личные и имущественные права жриц, охрану имущества вавилонских храмов, клятвы и т. д..

Целью составления Законов Хаммурапи являлась крупная реформа существовавшего правопорядка</span>^ru_en. Построенные на использовании предшествующей правовой традиции древнего Двуречья, включая как обычное право, так и царское законодательство, Законы Хаммурапи являются первой значительной попыткой унификации права по своеобразным принципам, стоящим на высоте требований своей эпохи и последовательно проведенным по целому ряду институтов. Хотя влияние на Законы предшествующих источников права (особенно Законов Липит-Иштара) иногда доходит до прямой рецепции, в целом они представляют собой чрезвычайно продуманную и оригинальную систему права, являвшуюся передовой для своего времени. Введение Законов преследовало не столько создание нового права, сколько сохранение имевшейся правовой системы с внесением в неё уточнений в соответствии с изменившимися социально-экономическими условиями; этим объясняется то обстоятельство, что регулирование ряда устоявшихся отношений (водное орошение, налоги и повинности, ряд вопросов собственности) было предоставлено обычаю и поэтому не нашло своего отражения в тексте свода. С реформированием была связана и сравнительная суровость наказаний, предусмотренных Законами (в частности, смертная казнь установлена в 31 случае, не считая замену штрафа смертью в случае несостоятельности осужденного); столь тяжкие меры уголовной ответственности проистекали как из традиции карательной политики ближневосточной древности, так и из самого факта образования Вавилонского царства, основателям которого приходилось вводить дополнительные и зачастую устрашающие меры для поддержания мира и порядка на завоеванных территориях. Клинописные памятники, обнаруженные в последние годы, свидетельствуют, что одним из источников Законов были и реальные судебные решения, которые выносил Хаммурапи.

Составители Законов написали их на четком, деловом, грамматически образцовом старовавилонском диалекте аккадского языка; в филологическом отношении вавилонский свод является выдающимся литературным произведением, своего рода «золотой латынью» среди многочисленных памятников аккадской письменности</span>^ru_en. Законы изложены со значительной экономией выразительных средств (далеко не всегда в полной мере поддающейся передаче в переводе) и с большой простотой в противоположность запутанности и хаотичности более примитивных законов; кроме того, в них нет и противоречивости и дублирования норм, характерных для других древних актов. Широко распространенный взгляд на нормы Законов Хаммурапи как на «казуистичные» объясняется неоправданным применением к Законам современных научных воззрений; дробность вавилонского законодательства обусловлена по большей части не недостатком способностей его редакторов к обобщению, а тем, что древние юристы в соответствии с моральными нормами и научными подходами своего времени придавали самостоятельное юридическое значение фактам (например, нанесению побоев отцу сыном), которые сегодня, как правило, не имеют специального регулирования. По богатству нормативного содержания и степени разработанности ряда категорий (особенно в сфере частноправовых отношений) Законы Хаммурапи превосходят как более ранние юридические памятники, так и позднейшие, включая составленные тысячелетия спустя Законы Ману и Законы XII Таблиц; в ряде юридических вопросов авторы Законов весьма близко подошли к решению задач, которые оказались под силу лишь крупнейшим юристам классической эпохи Древнего Рима. Строгая логика и отточенные формулировки Законов заставляют предполагать за ними огромную теоретическую работу, к сожалению, оставшуюся неизвестной современным ученым.

Отдельно стоит вопрос о том, можно ли считать Законы Хаммурапи кодексом. Хотя первые переводчики Законов зачастую использовали в заглавиях своих переводов термин «кодекс», в современной науке в целом принято считать, что Законы Хаммурапи не являются кодексом как актом кодификации права. Как отмечал И. М. Дьяконов, название «Кодекс Хаммурапи» является модернизированным и не соответствующим ни форме, ни содержанию этого памятника: во-первых, кодекс, как правило, регулирует преимущественно лишь одну отрасль права, в то время как Законы являются многоотраслевым актом, и во-вторых, кодекс отменяет все или большинство прежних законов, регулировавших соответствующие общественные отношения, в то время как в тексте Законов нет положения об утрате силы предшествующих предписаний и наличествует множество пробелов, что объяснимо лишь сохранением силы за старым правом. По словам Д. Шарпена, «освященное традицией обозначение „кодекс“ не кажется достаточно удачным для дошедшего до нас набора разрозненных правовых норм». Однако ряд исследователей относят Законы к сборникам судебных казусов (шумер. di-tilla) и в этом смысле к источникам права, имеющим консолидирующий, а следовательно, в определенной мере и кодифицированный характер.

Начиная с середины XX века правовая природа Законов Хаммурапи стала подвергаться сомнению: многие ассириологи, подчеркивая сходство Законов с царскими надписями апологетического жанра, пришли к выводу о том, что этот текст не имел законодательного характера. В частности, по мнению Ж. Боттеро</span>^ru_en, Законы Хаммурапи являются «научным трактатом, посвященным отправлению правосудия» и представляют собой «по существу самовосхваление этого царя»; ученый допускал, что отдельные положения Законов применялись на практике, однако полагал, что в целом они утратили силу после падения династии амореев или даже после смерти Хаммурапи, а месопотамское право являлось неписаным. Ф. Р. Краус</span>^ru_de, отвергая нормативную природу Законов, охарактеризовал их как «академическую литературу». По словам Л. Л. Орлина, «сравнение старовавилонских судебных разбирательств с нормами Законов Хаммурапи показывает отсутствие связи между ними, а предложение Хаммурапи всякому жалобщику обращаться к своду за юридической консультацией — явное преувеличение»; Дж. Дж. Финкельштейн назвал Законы «апологией царя», а Б. Уэллс — «политической пропагандой». Некоторые исследователи придерживаются мнения, что Законы были квалифицированы Шейлем в качестве законодательства объединенного Вавилонского царства под влиянием исторических реалий XIX века, включая объединение различных национальных государств, а также принятие классических кодексов — Кодекса Наполеона и Германского гражданского уложения. В то же время большинство историков права полагают, что Законы, не являясь кодексом в современном смысле слова, все-таки представляют собой законодательный акт, предназначенный для реального исполнения. В частности, Д. Уайзмен</span>^ru_en, полемизируя со сторонниками точки зрения о ненормативной природе Законов Хаммурапи, утверждал, что Законы — «часть средств, с помощью которых вавилоняне старались сохранить законность и порядок в качестве живой и значимой традиции». Й. Клима</span>^ru_de считал, что месопотамский царь был законодателем по уполномочию богов, а законодательство Хаммурапи — продолжение длительной традиции; по его выражению, если Законы и являются литературным памятником, то лишь в том смысле, в каком такими памятниками являются Кодекс Феодосия и Кодекс Юстиниана.

Законы Хаммурапи и последующая традиция

Держава, созданная Хаммурапи, просуществовала около двух веков: в 1595 году до н. э. войска хеттского царства захватили и разграбили Вавилон, уничтожив старовавилонское государство амореев и положив начало длительному экономическому упадку Вавилонии. Социально-политические условия в Двуречье периода середины II тысячелетия — начала I тысячелетия до н. э. с учетом разразившейся катастрофы бронзового века не способствовали созданию новых законодательных памятников. Господство касситов на севере Вавилонии было временем внешнеполитического бессилия Вавилона и общего экономического застоя; кроме того, существенной особенностью этой эпохи были многочисленные войны с участием различных вавилонских династий и соседних Элама и Ассирии, а также вторжения степняков-халдеев и других кочевых племен. Тем не менее Законы Хаммурапи на протяжении столетий оставались основой древневосточного права, хотя изменившиеся условия и вносили в правовую практику различные модификации. Законы оказали значительное влияние на библейское законодательство, а также среднеассирийские</span>^ru_en (XV—XIV века до н. э.) и хеттские законы</span>^ru_en (XVI—XIII века до н. э.) и вполне возможно, что через посредство финикийцев они могли влиять на греческое право и право других народов Средиземноморья; об ассимиляции отдельных положений Законов свидетельствуют и элефантинские папирусы.

Несмотря на то, что исторические реалии эпохи Хаммурапи постепенно уходили в прошлое, традиция изучения Законов юристами Двуречья в качестве образца законодательства насчитывает более полутора тысяч лет. В частности, они хранились в библиотеке ассирийского царя Ашшурбанипала, а также переписывались нововавилонскими учеными, которые дали им заглавие «Inu Anum sîrum» («Когда высочайший Ану…») по первым словам текста. Законы Хаммурапи никогда не подвергались изменениям или пересмотру: сохранившиеся копии демонстрируют лишь минимальные отклонения в орфографии и языке. Хотя с течением времени Законы перестали играть сколько-нибудь существенную роль в юридической практике, этот памятник как канонический образец классического аккадского языка являлся важной частью образовательной программы школ писцов. Кроме того, один из найденных поздневавилонских экзегетических текстов содержит цитату из пролога Законов; это указывает на то, что свод Хаммурапи был включен в корпус текстов, использовавшихся учеными в качестве отправного пункта для эзотерических рассуждений. И. М. Волков, упоминая о многочисленных копиях Законов, по степени культурного влияния приравнивал их к «Эпосу о Гильгамеше»:

Если распоряжения Ашшурбанипала о приобретении и новом производстве этих копий говорят о широких размерах государственного применения кодекса, то копии из нововавилонского же времени, не принадлежащие, однако, к упомянутой библиотеке, свидетельствуют о том, что и среди самого вавилонского населения кодекс оставил заметные следы, будучи по крайней мере предметом историко-литературного интереса, подобно вавилонскому мифическому эпосу, кристаллизовавшемуся уже в эпоху первой династии.

По мнению Д. Уайзмена, к Законам обращались и в древнеперсидскую эпоху; позднейшие из обнаруженных списков текста Законов Хаммурапи относятся к эллинистическому и даже парфянскому периодам истории Вавилона. Традиция изучения памятника угасла лишь после завоевания Парфии государством Сасанидов в III веке н. э., когда Вавилон пришел в окончательный упадок. Забвению Законов способствовало и вытеснение клинописи арамейским языком, отобравшим у аккадского языка роль лингва франка еще при халдейской династии Нововавилонского царства.

Система и терминология Законов Хаммурапи

Детали стелы с Законами

Хотя Законы Хаммурапи не всегда четко различают отдельные отрасли права, в целом расположение их норм по-своему весьма логично и подчинено определенной системе. По своему содержанию положения Законов могут быть разделены на следующие группы:

I. Отправление правосудия (§§ 1—5).

II. Охрана собственности царя, храма, общинников и царских людей (§§ 6—25)

III. Охрана имущества, полученного от царя за службу (§§ 26—41).

IV. Операции с недвижимостью и деликты в отношении недвижимости (§§ 42—87).

V. Торговые и иные коммерческие операции, включая деликты в этой области (§§ 88—126).

VI. Семейное и наследственное право (§§ 127—194).

VII. Преступления против личности (§§ 195—214).

VIII. Операции с движимым имуществом, включая наем имущества и личный наем, а также деликты в этой области (§§ 215—282).

Переход от одной группы к другой происходит по ассоциативному принципу, основанному на предмете регулирования. Так, переход от группы II к группе III основан на том, что § 26 (первый в группе III) карает (как и параграфы группы II) за противоправное использование чужого имущества. Последний 41-й параграф группы III имеет своей целью предотвратить противоправное использование чужого поля; соответственно, начальный, 42-й параграф группы IV тоже говорит об использовании чужого поля, но в иной связи. Последние параграфы этой группы (уничтоженные §§ 86 и 87) говорят, возможно, о денежных обязательствах в связи с арендой недвижимости, а § 88 (начальный в группе V) также посвящён задолженности, но возникшей в связи с займом. Последний в этой группе § 126 говорит о ложных показаниях, связанных с пропажей имущества, переданного на хранение, и о возведении в связи с этим ложного обвинения на соседей. Первый параграф (§ 127) следующей группы VI говорит тоже о ложном обвинении, но против женщины. Последний параграф этой группы (§ 194) по принципу талиона карает кормилицу, подменившую ребёнка, а следующая группа VII начинается с § 195, также применяющего талион. Эта группа завершается § 214, говорящим о смерти от телесных повреждений, а следующая группа VIII начинается с § 215, содержащего норму о телесных повреждениях, причиненных пациенту врачом в связи с проведением хирургической операции. Таким образом, построение отдельных крупных частей памятника подчинено строгой, хотя и непривычной для современного юридического мышления логике. Определенная система прослеживается (хотя иногда и не столь последовательно) также и внутри самих групп.

Терминологический аппарат Законов Хаммурапи включает в основном наименования сословий и профессий, а также единиц измерения. В социальную структуру вавилонского общества входят три сословия — общинники (в Законах представитель этого класса именуется «человек», аккад. awīlum), царские люди (аккад. muškēnum) и рабы (аккад. wardum). Общинники-авилумы являлись полноправными свободными гражданами, в то время как мушкенумы не принадлежали к общине и находились под патриархальной властью царя. Низший общественный слой составляли рабы, которые рассматривались законодателем как вещь, находящаяся в полной собственности хозяина. Помимо представителей сословных групп субъектами права являются различные государственные служащие и представители других профессий: торговцы — тамкар(ум) (аккад. tamkārum), шамаллум (аккад. šamallûm букв. «разносчик», досл. «несущий перекидной мешок») и сабитум (аккад. sābītum букв. «корчемница, трактирщица»), воины — редум (аккад. rêdûm букв. «погонщик») и баирум (аккад. bâ’irum букв. «ловец»), командные чины в армии — декум (аккад. dikûm), ша-хаттатим (аккад. ša ḫaṭṭātim) и лапуттум (аккад. laputtum), различные категории жриц — надитум (аккад. nadītum букв. «брошенная»), шугетум, угбабтум (аккад. ugbabtum), сериктум, энтум (аккад. ēntum) (отличия между рядом жриц неизвестны) и т. д. К единицам измерения относятся счётные денежные единицы — ману (шумер. MA.NA, аккад. manū), шиклу (аккад. šiqlu), ше (шумер. ŠE, аккад. uţţatu букв. «зерно»), а также единицы измерения площади (бур земли, сар дома) и массы (гур зерна). Наконец, некоторые термины Законов не поддаются достаточно точному переводу; таковы, например, названия болезней: ла’бу (аккад. la’bu) — неидентифицированное заразное кожное заболевание; бенну (аккад. bennu) — возможно, эпилепсия, обычно переводится как «падучая» и т. д..

Копия стелы с Законами Хаммурапи. Пергамский музей, Берлин

Основные положения Законов Хаммурапи

Пролог и эпилог

Законы Хаммурапи начинаются прологом и заканчиваются эпилогом. Обе эти части написаны торжественным поэтическим, так называемым гимно-эпическим стилем и графически не отделены от законодательной части.

Повествование в прологе движется от начала времен: верховные боги Ану и Энлиль вручают богу-покровителю города Вавилона — Мардуку власть над всем человечеством, называют Вавилон его «высочайшим именем» и устанавливают в нём «вечную царственность» — особую идеологическую субстанцию, следы которой могут быть обнаружены в позднеантичной теории translatio imperii. Таким образом, политическая гегемония Вавилона объясняется божественным выбором. Затем боги «называют по имени» (то есть вызывают к жизни) царя Хаммурапи «ради облагодетельствования людей», «дабы справедливость в стране была явлена беззаконным и злым на погибель, дабы сильный слабого не притеснял». После этого теологического обоснования легитимности царской власти в прологе перечисляются города и храмы, с которыми связаны славные военные и социально-экономические деяния Хаммурапи.

Содержащееся в прологе перечисление 26 городов организовано отчасти по теологическому, отчасти по географическому принципу. Первый блок (семь городов) имеет теологическую природу. В нём последовательно упоминаются Ниппур, Эриду и Вавилон (города главных божеств, которыми были Энлиль, Эа и Мардук), за которыми следуют четыре города, посвящённые астральным божествам: Ур (Син), Сиппар (Шамаш), Ларса (Шамаш) и Урук (Ану и Иштар). Города второго блока образуют своего рода круг в Центральной Вавилонии: он начинается в Исине, далее идет на север (Киш и Кута), направляется на запад (Борсиппа), затем на юг (Дильбат) и возвращается в район Исина (Кеш). В третьем блоке сгруппированы города, расположенные вдоль Тигра и перечисленные снизу вверх по течению: он начинается в Лагаше-Гирсу, проходит через Забалам</span>^ru_en, Каркар</span>^ru_en, Адаб и Машкан-шапир и заканчивается в Мальгиуме. В четвертую групп объединены самые поздние завоевания Хаммурапи: Мари и Туттуль, Эшнунна и Аккаде и, наконец, Ашшур и Ниневия. Некоторые важные города в прологе отсутствуют (например, Казаллу — по всей видимости потому, что Хаммурапи не пожелал упоминать имя города, который поднял против него мятеж незадолго до создания Законов).

Эпилог Законов содержит пропагандистские реляции по поводу мудрости Хаммурапи, а также оправдывает его действия волей богов. При помощи богов Хаммурапи желает сохранить вечное существование своих Законов от посягательства не только подданных, но и своих преемников на престоле. Тем преемникам, которые будут «почтительны» к его законодательству, Хаммурапи обещает поддержку богов, но тем, которые осмелятся что-либо исказить в Законах, он грозит страшными проклятиями, причем под проклятие подводится не только возможный преемник-царь, но и всякое другое лицо: «будь он царь или эн, или энси, или просто человек, называемый по имени». Сам Хаммурапи называет себя в эпилоге «справедливым царем» и повторяет формулу, упоминаемую в прологе, — «дабы сильный слабого не притеснял, дабы сироте и вдове была оказываема справедливость»; категория «справедливость» (mīšarum) встречается и в других правовых памятниках Месопотамии. Бедствия, перечисленные в эпилоге, не ограничиваются только царем: преступления влекут за собой проклятия общественного характера, выходящие за границы личности монарха — голод, нужду, смуту, мятеж и т. д. Таким образом, приведенная санкция Законов устанавливает своеобразную круговую поруку за их неприкосновенность: в царе совмещается весь народ, и весь народ отвечает за своего царя.

Отправление правосудия

Первый раздел Законов Хаммурапи исчерпывающим образом устанавливает принципы отправления правосудия, то есть применения тех норм, которые изложены в дальнейшем тексте Законов. Эта группа законоположений начинается с установления наказаний за ложные обвинения в убийстве и чародействе. Здесь законодатель впервые провозглашает основной принцип наказания — принцип талиона, который в дальнейшем последовательно проводится через весь текст Законов. За обвинение в убийстве, хотя бы только не доказанное (а не прямо разоблаченное в своей ложности) полагается смертная казнь (§ 1). За ложное обвинение в чародействе обвинителю грозит потеря дома и смерть; если такое обвинение доказано, то обвинитель может забрать себе дом обвиненного (§ 2).

Смысл первых двух параграфов остается во многом неясным. Убийства в среде свободных вавилонян происходили очень редко, каждый такой случай становился сенсацией, а решение по такому делу веками переписывалось и изучалось в школах. На этом основании некоторые исследователи полагают, что § 1 Законов Хаммурапи трактует не о простых убийствах, практики по которым было крайне мало, а о причинении смерти чародейством; отсюда следует, что первые два параграфа касаются одного и того же вопроса. Дошедшие до нас записи заклинаний против колдовства позволяют сделать вывод о том, что обитатели древней Месопотамии испытывали постоянный страх перед колдунами. Таким образом, вполне возможно, что параграфы 1 и 2 карают недоказанные обвинения в различных видах магического воздействия (причинившего или не причинившего смерть), поскольку случаи таких обвинений с учетом менталитета вавилонян могли быть весьма нередки. К сожалению, сохранившаяся судебная практика по делам, предусмотренными этими параграфами, весьма скудна, вследствие чего какие-либо выводы о соотношении теории и практики остаются невозможными.

В § 2 обнаруживается один из немногих случаев, когда законодатель устанавливает также процедуру расследования дела. Общий принцип, которым руководствуется законодатель, таков: если по самой своей сущности обвинение не может быть подтверждено свидетельскими показаниями или документально, надлежит прибегать к ордалиям — «божьему суду». Последний может заключаться либо в клятве во имя богов (и царя), либо, в более серьезных случаях, в испытании водой — допрашиваемый погружался в реку, и если он тонул, то считалось, что бог реки покарал виновного; если же ему удавалось продержаться в воде, он считался оправданным (точного описания процедуры ордалии не сохранилось). Принципиальной разницы между этими двумя видами «божьего суда» не было: древние верили, что клятвопреступника ожидает неминуемая кара богов, при водной же ордалии эта кара должна была последователь незамедлительно и заключаться в смерти преступника. Ввиду особой опасности чародейства обвиняемый должен был оправдываться посредством ордалии; для всех остальных случаев законодатель руководствуется вполне современным процессуальным принципом — обвинение должно быть доказано самим обвинителем, а сомнение толкуется в пользу обвиняемого. Какие-либо сведения о существовании в Вавилоне розыскного процесса (включая пытки) отсутствуют; в отношении рабов пытки, по-видимому, считались допустимыми, но для этого требовалось согласие их хозяев.

Помимо ложных обвинений законодатель карает и лжесвидетельство. Если свидетель дал показания по делу, угрожающему смертной казнью, но «слова сказанного не подтвердил», то он подлежит смерти (§ 3). По делам о «зерне или деньгах» свидетель, давший не доказанные им показания, несёт то наказание, которое грозило обвиняемому (§ 4).

Согласно § 5 судья, изменивший собственный судебный акт, отрешался от должности и должен был двенадцатикратно возместить потерпевшему сумму иска, которая предъявлена по данному делу. Данная норма традиционно толковалась как наказание судьи, изменившего своё решение за взятку; однако в настоящее время считается, что § 5 устанавливает принцип non bis in idem, то есть не допускает повторного рассмотрения дела тем же судом по тем же основаниям. Из текста этой нормы также следует, что решение суда вступало в силу немедленно после того, как суд решил дело и выдал «документ с печатью».

Сохранившиеся вавилонские документы, освещающие судебный процесс, показывают, что отличительными чертами судопроизводства были состязательность и устность. Равноправные стороны выступали перед судьями, которые выслушивали их устные заявления и показания, а также показания свидетелей, знакомились с документами, прибегали в случае надобности к «божьему суду» и, наконец, объявляли своё решение. Состязательность и частный характер процесса выражались и в том, что даже явку ответчика в суд должен был обеспечить сам истец, в том числе прибегая к силе. Ход судебного разбирательства не протоколировался, а решение или приговор объявлялись устно; упоминаемый в § 5 «документ с печатью», изготовляемый судом, был, скорее всего, не привившимся нововведением. Судебная инстанция во всех случаях существовала только одна — городской, храмовый или царский суд; последний осуществлялся царскими судьями (аккад. dayyānum), которые рассматривали дела коллегиально. В тех случаях, когда по ходу дела обнаруживалась необходимость в «божьем суде», дело передавалось в храм, где и решалось по существу. Решение суда было во всех случаях окончательным и не подлежало обжалованию: распространенное представление о царе Вавилона как о «верховном судье», к которому можно было апеллировать, не подтверждается текстами. Если царь и выступал в роли судьи, то весьма редко и в исключительных случаях; однако он имел право помилования, по крайней мере, в отношении некоторых категорий осужденных (§ 129).

Охрана собственности царя, храма, общинников и царских людей

Детали стелы с Законами

Второй раздел Законов Хаммурапи посвящён охране собственности царя, храмов, общинников и царских людей. Этот раздел начинается с параграфов, устанавливающих общие положения о краже (аккад. šarāqum) и приравненных к ней проступках (§§ 6—8). Наказанием для вора, согласно обычаю, была, очевидно, смертная казнь, и лишь в некоторых случаях — многократное возмещение стоимости украденного. Именно для этих последних случаев, за отсутствием твердо установившейся практики, Законы определяют размеры возмещения.

Параграф 6 устанавливает, что человек, укравший «имущество бога или дворца» (то есть храмовое или государственное, но не царское), подлежит смерти. Согласно § 8 укравший имущество бога или дворца, находящееся вне священной территории («быка ли, овцу ли, осла ли, свинью ли, лодку ли»), карается более легко — тридцатикратным возмещением. Этот же параграф устанавливает и наказание за кражу имущества мушкенума — либо десятикратное возмещение, либо, в случае неплатежеспособности, — смерть; по мнению ряда исследователей, объединение в одной норме имущества дворца и мушкенума свидетельствует о том, что имущество мушкенума включалось в понятие царской собственности. Параграф 7, казуистически выражающий представления о правоспособности и дееспособности, приравнивает к вору и карает смертью купившего или принявшего на хранение что-либо из рук несовершеннолетнего или раба, то есть лиц, находящихся под патриархальной властью, без свидетелей и договора. Положение этой нормы между параграфами 6 и 8 заставляет предполагать, что речь идет о покупке и взятии на хранение именно краденого имущества, то есть взятого без разрешения главы семейства. Указание на отсутствие свидетелей и договора в данном случае является проявлением принципа caveat emptor</span>^ru_en («пусть покупатель будет бдителен»), который предполагает здесь злонамеренность со стороны покупателя.

Далее следуют параграфы, касающиеся виндикации похищенного имущества и связанных с этим правонарушений (§§ 9—13). Они по сути составляют один обширный параграф, устанавливающий необходимую процедуру и наказания. Общий принцип здесь таков: владелец и виндикант должны доказать добросовестность своих утверждений; то есть владелец должен доказать, что приобрел вещь добросовестно — в этом случае ответственность несёт тот, у кого он её приобрел (этот последний в свою очередь может доказывать свою добросовестность и т. д. вплоть до обнаружения вора). Виндикант же обязан доказать, что данная вещь у него действительно пропала. При обнаружении вора производится полная реституция имущества и покупной платы. Вор карается смертью, как и предъявивший ложное обвинение.

Следующие параграфы трактуют особые случаи присвоения чужого имущества. Особенности их могут заключаться либо в самом имуществе (дети, рабы), либо в способе его похищения. Среди них § 14 (кража ребёнка) является, скорее всего, нововведением: подобного рода кражи могли появится в связи с возросшей потребностью в рабах. Кража чужого раба специально не упоминается: она наказывалась как и всякая кража чужого имущества. В параграфах 15 (о выводе раба за городские ворота) и 16 (об укрытии беглых рабов в доме) речь идет не о помощи беглым рабам дворца или мушкенума, а именно об их похищении; это действие каралось смертью.

Параграфы 17—20 также составляют единый параграф, посвящённый уже не похищению, а присвоению чужого беглого раба. Все возможные в этом случае повороты событий рассматриваются в строгой последовательности. Если человек, поймавший беглого раба или рабыню «в степи», вернет их хозяину, он получит вознаграждение. Если рабовладелец неизвестен, он должен был разыскан. Если поймавший «удержит раба в своем доме», то есть присвоит, он будет казнён как вор. Если же раб убежит от поймавшего его человека, тот должен подтвердить это клятвой и будет свободен от ответственности.

Параграфы 21—24 посвящены грабежу и разбою. Здесь события также рассматриваются во временной последовательности. Если преступник совершил взлом — «стену чужого дома проломил» (но не успел совершить грабежа, так как был застигнут на месте преступления), он подлежит смерти и погребению перед проломом (§ 21). Если грабеж совершен и грабитель пойман, он также подлежит смерти (§ 22). Если грабитель не пойман, ответственность за имущественный ущерб (§ 23) и за гибель домочадцев (§ 24) несёт община, на которой, следовательно, лежит обязанность поддержания порядка, а возможно и просто обязанность взаимопомощи; в отличие от имущественных требований, претензия ограбленного в случае отсутствия вора должна быть полностью удовлетворена в силу одной лишь клятвы.

Заключительный § 25 раздела посвящён случаю, когда человек, пришедший тушить пожар в чужом доме (пожары в тесных улочках древневавилонских городов случались нередко и представляли очень большую опасность для соседей), похитил что-либо из имущества хозяев горящего дома. Погасить горящий дом было вряд ли возможно, старались лишь отстоять от огня соседние дома и по возможности спасти домашнее имущество. Возникающей при этом суматохой и пользовались воры. Схваченные на месте, они тут же подвергались наказанию — их надлежало бросить «в этот самый огонь», то есть в горящий дом. Как и § 21 о погребении взломщика перед проломом, § 25, по-видимому, допускает возможность бессудной расправы на месте преступления.

Охрана имущества, полученного за службу

Различные категории воинов древней Месопотамии. Прорисовки Дж. Раулинсона 1880 года

Раздел Законов, посвящённый охране служебного имущества, начинается с § 26, карающего смертью редума или баирума, который отказался исполнить приказ об отправке «в царский поход» или послал вместо себя наёмника. Замена военнобязанного наёмником допускалась и имела место на практике, однако редум и баирум получали от царя служебный надел именно взамен обязанности нести военную службу. Воин, не исполняющий этой обязанности, утрачивает правовой титул на полученное им от царя хозяйство и, очевидно, приравнивается к вору. Именно поэтому § 26 и следует непосредственно за параграфами, устанавливающими наказание за незаконное присвоение имущества. Вероятно, профессиональные воины подвергались специальному отбору и обучению и были приписаны к определенным воинским подразделениям, постоянно находясь под начальством соответствующих офицеров. В случае допущения наёмничества или неявки на службу боеспособность таких подразделений была бы резко снижена. По этой причине уклонение воина от службы приравнивается к наиболее злостным разновидностям кражи и карается подобно им. Служебный надел уклониста передается нанятому им наёмнику, который, очевидно, и становится воином вместо него.

В §§ 27—29 говорится о служебном наделе воина, который не может нести службу — ильк (аккад. ilkum) по не зависящим от него обстоятельствам: он взят в плен «в крепости царской». Как общее правило, устанавливается (§ 27), что воин, вернувшийся из плена, получает назад свой надел и продолжает нести службу. Если же у воина, не вернувшегося из плена, имеется годный к несению службы сын, то последний становится заместителем отца и владельцем его надела — «службу своего отца он будет служить» (§ 28). Из этого следует, что должность воина была в принципе наследственной, но лишь в том случае, если его сын годен к службе; в случае малолетства сына его матери передавалась треть служебного надела (§ 29) — своего рода пенсия по утрате кормильца.

Хаммурапи вообще очень заботился о воинах и старался сделать их службу более привлекательной. Именно поэтому §§ 30 и 31 устанавливают, что воин, который ради избавления от службы бросил свой надел и ушел, может получить его обратно, если будет отсутствовать не более года. Он окончательно теряет право на служебный надел лишь в случае трехлетнего отсутствия; при сроках от 1 до 3 лет дело, видимо, решалось по усмотрению военного начальства. В русле поддержки военного сословия следует и § 32, устанавливающий порядок выкупа воина, попавшего в плен. Пленного воина выкупает вавилонский купец — тамкар, который также дает ему «возможность достигнуть своей общины»; такой выкуп был обязанностью тамкаров, которые во времена Хаммурапи были царскими людьми. Далее устанавливается порядок возмещения тамкару затраченных средств. Если необходимые средства имеет сам воин, «он сам себя должен выкупить». Если же средств у него нет, он должен быть выкуплен «храмом его общины», а если нет средств и в храме, его выкупает дворец. В двух последних случаях речь идет о выкупе за казенный счет, но при этом законодатель подчеркивает, что служебный надел не может быть израсходован на выкуп воина.

Тенденция к недопущению того, чтобы служебные наделы воинов использовались не по их прямому назначению, и одновременно к защите самих воинов от произвола и других злоупотреблений четко прослеживаются и в дальнейших параграфах. Так, §§ 33 и 34 запрещают брать людей из хозяйств воинов на чрезвычайные повинности, а также принимать на военную службу наемников (взамен самих воинов). Запрещаются также различного рода притеснения со стороны начальства, включая неправедный суд (командные чины вавилонской армии обладали в отношении подчиненных как административной, так и судебной властью); за преступления подобного рода офицер (декум или лапуттум) подлежал смертной казни.

Остальные параграфы раздела посвящены охране служебного имущества от злоупотреблений, совершаемых не в рамках военной службы. Так, §§ 35—37 запрещают продажу служебного имущества: скота (§ 35), поля, сада и дома (§§ 36 и 37). Покупатель при этом «теряет своё серебро», а проданное имущество возвращается прежнему владельцу. Закон не устанавливает никакого наказания для продавца, а только для покупателя; продавец здесь рассматривается как пострадавший. Связано это с тем фактом, что купля-продажа недвижимости в эпоху Хаммурапи была, как правило, не добровольным соглашением равноправных партнеров, а результатом экономического или административного давления со стороны продавца. Хотя купля-продажа земли практиковалась уже в течение ряда столетий, в массовом сознании стойко удерживалось отрицательное отношение к этому акту, поскольку потеря родовой земли влекла за собой невозможность дальнейшего отправления родового культа и утрату гражданских прав. В Законах практически не содержится никаких указаний относительно продажи полей и домов, а в тех редких случаях, когда такая сделка вообще упоминается, на неё либо налагается запрет, либо она дозволяется при особых обстоятельствах.

Продолжением правил о недействительности договора купли-продажи служебного имущества являются §§ 38—41, дополняющие и разъясняющие предшествующие нормы. Параграф 38 следует непосредственно за запретом продажи и устанавливает, что редум, баирум и «плательщик дохода» не могут отчуждать своё хозяйство или его часть в пользу жены или дочери, а также по каким-либо обязательствам. Под обязательствами имеются в виду долговые обязательства под залог хозяйства; практически это означает запрет закладывать это имущество. Как и в случае с продажей земли или дома запрет здесь не сформулирован прямо, а возможные убытки перекладываются на плечи кредитора: законодатель относится отрицательно к залоговым сделкам и Законы не содержат упоминаний о залоге движимого или недвижимого имущества. § 39 устанавливает, что «из поля, сада и дома, которые он купил», редум может отписать что-либо своей жене или дочери, а также отдать «по обязательству»; фактически законодатель признает здесь отчуждение недвижимости, но делает это лишь косвенно. Свой служебный надел могут продавать жрица-надитум, тамкар и «несущий иную службу» — но с условием, что покупатель принимает на себя их служебные обязанности (§ 40). Параграф 41 запрещает обмен служебных наделов и тоже сформулирован таким образом, что редум и баирум рассматриваются как пострадавшие, то есть как вынужденные к обмену; они не только не несут никакого наказания, но получают назад свою прежнюю недвижимость и оставляют у себя полученную доплату.

Операции с недвижимостью и деликты в отношении недвижимости

Аренда полей и деликты в отношении поля

Четвёртый раздел Законов Хаммурапи посвящён операциям с недвижимостью и деликтам в отношении недвижимого имущества, уделяя большое внимание различным видам аренды. В начале (§ 42) устанавливается ответственность арендатора, не вырастившего урожай на арендованном поле: если арендатор нерадиво отнесся к работе, вследствие чего не вырос хлеб (а также, разумеется, произошло зарастание поля сорняками, то есть был нанесен прямой ущерб хозяину поля) то он должен быть «изобличен» и отдать хозяину поля «зерно как соседи его» (то есть должен отдать арендодателю все зерно, которое могло бы вырасти на этом поле). Параграф 43, являющийся продолжением предшествующего, устанавливает ответственность арендатора, который вовсе не производил на арендованном поле никаких работ, оставив поле под залежь: в этом случае он обязан привести поле в пригодное состояние и отдать хозяину поля «зерно как соседи его». Параграф 44 регулирует ответственность арендатора, взявшего землю на три года (очевидно, без всякой арендной платы — хозяин земли довольствуется тем, что получает её в пригодном для дальнейшего использования состоянии); арендатор, не выполнивший свои обязанности по такому договору в течение трех лет, обязан выполнить их на четвёртый год (вспахать, разбить комья, взборонить), уплатив, кроме того, за каждый бур</span>^ru_en земли 10 гур зерна.

Параграфы 45—48 посвящены дальнейшим уточнениям и дополнениям арендного права. Если урожай погиб после того, как была уплачена арендная плата, то весь убыток лежит на арендаторе (§ 45). Если же уплата предполагалась лишь после уборки урожая, то арендодатель делит убытки с арендатором (§ 46). Параграф 47 позволяет арендатору в этом случае (а также в случае других убытков не по его вине) продлить арендный договор. Отражением политики правителей Месопотамии, пытавшихся облегчить долговое положение населения, является § 48, разрешающий перенос уплаты долга в случае стихийного бедствия на следующий год, а рост за этот бедственный год отменяющий.

Следующие параграфы посвящены своего рода кабальным арендным сделкам. В § 49 речь идет об аренде, недобровольной для арендодателя и заключенной под нажимом заимодавца-тамкара, где одолженная сумма рассматривалась как арендная плата, а заимодавец-арендатор зачастую забирал весь доход с поля, заведомо превышавший сумму долга с процентами. Законодатель препятствует подобным злоупотреблениям, устанавливая, что урожай с поля собирает его хозяин, который обязан возместить кредитору лишь свой долг, рост и расходы по обработке поля. Параграф 50 предусматривает ещё более вопиющий случай, когда в такую недобровольную аренду отдается поле с уже выращенным урожаем, который остается лишь собрать; очевидно, что кредитор отказывается дать должнику отсрочку даже на необходимый для сбора урожая срок, и такую отсрочку предоставляет закон. Параграф 51 предоставляет должнику возможность выплатить денежный долг не деньгами, а натурой. Параграф 52 предоставлял кредитору известные гарантии на тот случай, если должник был действительно нерадив: последний в таком случае не мог «изменить свой договор».

Далее следует группа узаконений, касающаяся деликтов в отношении чужой недвижимости — поля. Так, § 53 устанавливает ответственность землевладельца, который не укрепил должным образом обваловку своего поля, вследствие чего вода прорвала её и затопила орошаемую землю. Орошение в Месопотамии было бассейновым: вода хранилась в специальных бассейнах, обнесенных дамбами, так что её уровень был выше полей. При необходимости воду пускали на обвалованное поле, где она впитывалась в землю. Производить такое орошение надо было строго в установленные сроки, прорыв воды на поле в неподходящее время мог быть катастрофой. В данном случае речь идет о катастрофе в масштабах целого поселения, что обусловливает суровость санкции: виновный должен возместить «зерно, которое он погубил», то есть уплатить довольно значительную сумму. Если он не в состоянии это сделать, то обращается в рабство: «его самого и его имущество за серебро должны продать, а жители орошаемой земли, чье зерно унесла вода, пусть разделят это серебро» (§ 54). Параграф 55 предусматривает затопление вследствие небрежности одного лишь соседнего поля, за что виновный должен отмерить пострадавшему «зерно как у его соседа». Параграф 56 предусматривает причинение ущерба полевым работам, которые, возможно, приходится начать сначала; возмещение в этом случае равно 10 гур зерна за каждый бур поля.

Параграфы 57 и 58 посвящены ущербу, причиненному полю из-за потравы его скотом. Мелкий скот, видимо, загоняли после жатвы на поля для кормления пожнивными остатками и выросшей на поле травой. Делалось это с разрешения хозяина поля и, возможно, за определенную плату. В § 57 предусматривается потрава скотом именно несжатого поля без ведома хозяина. На такой случай устанавливается, что хозяин соберет урожай (уменьшенный), а в возмещение убытков пастух уплачивает ему 20 гур зерна за каждый бур поля. Параграф 58 предусматривает случай, когда в результате потравы, в нарушение запрета выпаса («и знак окончания выпаса на городских воротах был вывешен»), урожай погублен полностью. Возмещение в этом случае в три раза больше санкции предыдущего параграфа — 60 гур зерна за каждый бур поля.

Аренда садов, домов и соответствующие деликты

С § 59 начинается группа узаконений, касающихся различного рода сделок и деликтов по поводу садов. В соответствии с принципом ассоциации (предшествующий параграф касается причинения вреда полю) § 59 устанавливает наказание за порубку дерева без ведома хозяина сада — достаточно значительную сумму в 0,5 мины серебра. В §§ 60 и 61 устанавливается, что плата за труды по насаждению сада составляет половину этого сада; раздел сада между землевладельцем и садовником происходит на пятый год, когда результаты работы уже хорошо видны, но настоящего плодоношения ещё нет. Параграф 61 гласит, что если садовник засадил отведенное ему поле не полностью, то незасаженную часть (то есть залежь) «в состав его доли должны ему включить». Если садовник вообще не выполнит своих обязательств по насаждению сада, то последствия могут быть двоякими. Если поле было пахотным, садовник должен выполнить свою работу и сверх того выплатить хозяину «доход поля за годы, когда оно было заброшено» (§ 62). Если же полученное садовником поле было залежным, то он должен выполнить работу и уплатить за один год 10 гур зерна за каждый бур поля (§ 63). В связи с этими выплатами законодатель вводит норму, устанавливающую размер арендной платы за сад — две трети урожая (§ 64). Поскольку вавилонские сады (как правило, финиковые) нуждались в весьма трудоемкой работе по искусственному опылению, § 65 устанавливает, что если садовник не делал этой работы и тем самым снизил урожайность, он должен отдать хозяину сада весь «урожай сада, как сосед его».

От аренды добровольной законодатель переходит к аренде вынужденной (§ 66). Формулировка этого параграфа обрисовывает ситуацию, о которой уже говорилось в связи с такой же кабальной арендой поля: «Если человек серебро у тамкара в долг взял, и этот тамкар его прижимает, и ничего для уплаты долга у него нет», собственник сада вынужден отдать свой сад в кабальную аренду тамкару. Это ещё более вопиющий случай, поскольку финиковый сад был гораздо доходнее поля. Законодатель запрещает тамкару соглашаться на передачу сада и предоставляет хозяину сада отсрочку до тех пор, пока он сможет собрать урожай и продать его часть для погашения долга.

По-видимому, через какие-то вынужденные сделки законодатель совершает переход к следующему виду аренды недвижимости — домов. Параграф 67 сильно разрушен, от него сохранилась лишь вступительная фраза о постройке дома. Далее следует лакуна, содержавшая, возможно, до трех параграфов (68—70). Начало § 71 тоже разрушено, но сохранилась фраза «за плату… он ему не отдаст». Предположение о кабальной сделке подтверждается сохранившейся далее частью этого параграфа: лицо, пытающееся купить «дом, связанный с повинностью и относящийся к хозяйству его соседа», теряет отданную им плату, а имущество возвращается к прежнему хозяину. Заключительная фраза параграфа позволяет приобретать дом, если на нём не лежит повинность. Этот и следующий параграф 72, трактующий о самовольной застройке чужой пустоши, связаны с особенностью жизни старовавилонского города — чрезвычайной скученностью, теснотой и в то же время наличием заброшенных участков. Рост семьи нередко вынуждал её главу прикупать соседние дома или пустоши под застройку; дома стояли вплотную друг к другу, и нужно было лишь пробить в стене дверной проем. Такую покупку законодатель, отрицательно относящийся к продаже домов и полей, разрешает в качестве особого обстоятельства.

Та же цель охраны от злоупотреблений со стороны сильных и богатых прослеживается в § 73, касающемся аренды дома. Хозяин дома, получивший с жильца арендную плату серебром за год вперед и пытающийся расторгнуть договор до истечения срока, «серебро, что жилец ему дал, теряет». Из этого, видимо, следует, что если деньги не уплачены вперед, арендный договор может быть расторгнут домовладельцем в любое время. Последующие стертые параграфы (74—85), видимо, регулировали взаимоотношения домовладельца с жильцом. Из них пока более или менее восстановлены лишь некоторые параграфы. В частности, в § 84 говорится о соседнем доме, который заброшен или вообще превратился в руины; поскольку вследствие наличия общих стен с другими домами через заброшенный дом к соседям могли забраться воры, Законы устанавливают что соседи должны сделать хозяину заброшенного дома предупреждение, а затем и заявить о пропаже имущества, если таковая имела место. Конец параграфа разрушен, но из сохранившихся документов известно, что хозяин заброшенного дома должен был в этом случае возместить потерпевшему пропавшее имущество в двойном или тройном размере. Опубликованный в 1991 году фрагмент Законов заполняет лакуну между параграфами 78 и 79; речь в этом тексте идет об арендаторе, который захотел купить дом, где он проживает. Законодатель предоставляет ему такое право при условии выплаты «полной цены».

Коммерческие операции, их участники и деликты, связанные с коммерческими операциями

Деятельность торговцев и ростовщиков

Плачевное состояние параграфов 86 и 87 не позволяет выяснить, каким образом законодатель перешел от недвижимости к коммерческим сделкам. Посвящённый им раздел начинается с установления нормы роста по займам (§ 88): рост на зерно составляет одну пятую, а на серебро — одну шестую и 6 ше; рост, вероятно, мог быть процентным или разовым. Согласно § 89 должник, не имеющий серебра для уплаты долга и роста, может расплачиваться натурой, с процентами на зерно по норме, установленной этим параграфом «согласно царскому указу». Видимо, в этом случае таким способом дозволялось уплачивать не основной долг, а лишь рост на него; уплата основного долга натурой вместо серебра без надлежащего соглашения не допускалась. За попытку превысить законодательно установленный рост кредитор лишается всей суммы долга (§ 90).

Параграфы 91 и 92 из-за плохого состояния текста остаются непонятными. Параграф 93 трактует о злоупотреблении тамкара, состоящем в том, что при частичном погашении долга он не выдал соответствующий документ (то есть получил возможность вновь требовать всю ссуду), либо при выдаче ссуды присоединил рост к основной сумме долга; в таком случае кредитор обязан возвратить все полученное в двойном размере. Другую попытку злоупотребления со стороны кредитора предусматривает § 94: в случае выдачи ссуды уменьшенной мерой и использования при возврате долга увеличенной меры кредитор терял «все, что он дал». Согласно § 95 купец терял «все, что он дал», если он выдал ссуду «без свидетелей и договора» (встречающийся вариант перевода этого места как «без государственного контролера» в настоящее время признан неточным). Наконец, § 96 устанавливает, что должник, взявший в долг у купца зерно или серебро и не имеющий ни зерна, ни серебра для уплаты долга, может отдать любое движимое имущество, которое у него имеется. Такая выплата должна происходить в присутствии свидетелей, и кредитор не может отказаться от её принятия.

Параграфы 97 и 98 полностью разрушены. Следующая группа норм посвящена торговым операциям с участием двух партнеров. Сначала устанавливается общий принцип партнерства (§ 99): если два человека вступают в товарищество, то прибыль и убыток они делят поровну «перед богом» (то есть, скорее всего, в храме Шамаша, покровителя купцов). Несколько иначе строятся отношения между тамкаром и его агентом — шамаллумом. Тамкар снабжал шамаллума либо деньгами, либо товарами, которые шамаллум пускал в оборот. Из текста § 100 следует, что вся прибыль от торгового путешествия доставалась тамкару, который должен был оплатить шамаллуму «дни его», то есть расходы по путешествию и вознаграждение. Вавилоняне полагали, что деньги, переданные другому лицу, должны в любом случае давать рост; этим объясняется правило § 101, согласно которому шамаллум даже в случае отсутствия прибыли был обязан вернуть тамкару удвоенный капитал. Лишь в том случае, если тамкар предоставлял шамаллуму деньги «в виде благодеяния» (то есть без процентов), шамаллум был обязан вернуть лишь основной долг, даже если он не получил прибыли (§ 102). Параграф 103 предусматривает, что шамаллум, ставший во время торговой поездки жертвой грабежа, «во имя бога поклянется и будет свободен».

Параграфы 104—107 устанавливают порядок отдельных взаимоотношений между тамкаром и шамаллумом. Так, помимо денег для коммерческих операций тамкар может дать шамаллуму «любое имущество для продажи» (§ 104). В этом случае шамаллум обязан вернуть тамкару всю свою выручку и получить от шамкара «документ с печатью». Параграф 105 устанавливает, что если шамаллум по небрежности не взял у тамкара соответствующий документ, то серебро «на его счет не будет зачислено»; такие счета велись, скорее всего, в каруме — своего рода торговой конторе. Параграфы 106 и 107 предусматривают случаи спора между шамаллумом и тамкаром. Если шамаллум, взявший у тамкара серебро, затем оспаривает этот факт, тамкар должен изобличить его «перед богом и свидетелями» (то есть с клятвой), и шамаллум обязан вернуть взятое серебро в троекратном размере. Тамкар, совершивший аналогичный проступок в отношении своего шамаллума (§ 107), подвергался ещё более тяжкому взысканию: он должен был отдать спорную сумму в шестикратном размере.

От злоупотреблений в торговле законодатель переходит к злоупотреблениям в другом виде коммерческой деятельности и, соответственно, к самому этому виду коммерции — содержанию корчем. Содержательницами подобных заведений были, очевидно, только женщины, поскольку Законы говорят лишь о «корчемницах». В § 108 законодатель предусматривает два возможных деликта, связанных с деятельностью корчемниц: 1) отказ в принятии уплаты за сикеру хлебом и 2) использование при взвешивании серебра гири, превышающий стандартный вес. Ещё одним злоупотреблением является уменьшение эквивалента сикеры по отношению к зерну: из определенного количества зерна должно было получиться определенное количество сикеры известного сорта. Указанные правонарушения караются утоплением, что следует из общего принципа Законов, согласно которому во всех случаях, когда наказанию подвергаются женщины, этим наказанием является смертная казнь. Другим возможным преступлением со стороны корчемницы законодатель считает превращение её корчмы в притон «злодеев» (§ 109): таких лиц она обязана «схватить» и представить во дворец, бездействие карается смертью. Параграф 110 карает сожжением посетившую корчму жрицу надитум или угбабтум. Параграф 111 устанавливает норму роста на пиво, взятое в кредит.

Обязательства с участием рядовых общинников

Параграфы 112—126 содержат группу норм, регулирующих возможные споры по долговым обязательствам, сторонами которых являются не профессиональные коммерсанты, а рядовые общинники. Параграф 112 устанавливает, что человек, присвоивший имущество, врученное ему для пересылки, возмещает хозяину убытки в пятикратном размере. Согласно § 113 заимодавец не имеет права при взыскании долга самоуправно брать зерно из житницы или с гумна должника без ведома последнего; в этом случае виновный обязан вернуть все взятое, а также теряет то, что он дал в долг. Параграф 114 предусматривает ещё более серьезное злоупотребление — взятие заложника за несуществующий долг; штраф за такой деликт составляет треть мины серебра.

Кредитор имел право самовольно брать заложника — одного из членов семьи должника либо его раба. Какова была судьба заложника, если долг все-таки не был уплачен, из текстов не видно. Вавилон не знал института государственной долговой тюрьмы: заложника содержали в некоем подобии домашней тюрьмы, в отношении его считалось законным содержание впроголодь и даже меры физического воздействия. Единственное установленное законодателем ограничение состояло в том, что заложника нельзя было доводить до смерти. Кредитор освобождается от ответственности, если заложник умер «по судьбе своей», то есть естественной смертью (§ 115). Лишь на случай смерти заложника «от побоев или дурного обращения» (§ 116) установлено наказание по принципу талиона (если заложник — свободный человек) или штраф с потерей данного в долг (если заложник — раб).

По естественной ассоциации законодатель переходит от заложника к человеку, отданному в долговое рабство. Согласно § 117 должник, которого «одолел долг», может поступить двояко: либо продать кого-нибудь из членов своей семьи «за серебро», либо отдать его в долговую кабалу. И в том, и в другом случае это лицо обязано было работать на своего покупателя или закабалителя три года; на четвёртый год его надлежало освободить. Разница между продажей «за серебро» и долговой кабалой заключалась, вероятно, в том что закабаленного можно было выкупить в любой момент, в то время как проданный обязан был отработать все три года сполна. Параграф 118 разъясняет, что раб или рабыня, отданные в долговую кабалу, могут быть проданы кредитором третьим лицам и такая продажа не могла быть обжалована в суде; единственное исключение из этого правила устанавливает § 119, разрешающий выкуп рабыни, родившей первоначальному хозяину сыновей.

Продолжая тему об имуществе, на том или ином законном основании находящемся во владении другого лица, законодатель переходит к вопросу о зерне, переданном на хранение. Зерно хранилось в отдельном хранилище, которое хранитель не вправе был сам открывать. Если он все же сделал это и забрал все или часть зерна, а также если он вообще отрицал самый факт передачи ему зерна на хранение, поклажедатель должен принести клятву в суде, и хранитель возмещает ему убыток в двойном размере (§ 120). Хранению других материальных ценностей посвящены §§ 122—126. Передача ценностей на хранение должна происходить в присутствии свидетелей и сопровождаться заключением договора (§ 122); без соблюдения этого порядка собственник лишается права требовать своё имущество по суду (§ 123). Закон гарантирует защиту собственнику имущества, если формальности соблюдены: хранитель, отрицающий, что он получил имущество на хранение, возвращает спорное имущество в двойном размере (§ 124). Хранитель обязан возвратить отданную ему вещь, даже если эта вещь пропала у хранителя вместе с его имуществом (например, вследствие взлома); пропавшую вещь хранитель вправе сам искать с вора (§ 125).

К группе правил о хранении примыкает § 126, в котором речь идет об ответственности лица, «у которого ничего не пропало» и которое обвинило свой квартал в пропаже своего имущества. Характер застройки городов в этот период был таким, что в случае кражи со взломом наиболее вероятным вором мог быть кто-либо из соседей, живущих в примыкающих домах. На основании § 23 в случае кражи со взломом, если вор не был пойман, соседи несли коллективную ответственность и обязаны были возместить ущерб. Параграф 126 устанавливает, что в случае ложности заявления о краже заявитель обязан был отдать своим соседям двойную стоимость того, что он пытался получить. Доказывать свою невиновность соседи должны были посредством «божьего суда» — «его квартал должен перед богом клятвенно уличить его в том, что у него ничего не пропало».

Семейное и наследственное право

Брак и развод. Деликты в области брака

Обширный раздел Законов Хаммурапи, содержащий нормы семейного права, по принципу ассоциации начинается с наказания за ложное обвинение (предыдущий раздел этим же заканчивается). Ложное обвинение против жрицы или «жены человека» (очевидно, в безнравственном поведении) карается позорным наказанием: публичной поркой и обриванием половины головы (§ 127). Упомянув о «жене человека», законодатель разъясняет это понятие: согласно § 128 «если человек взял жену, но договора касательно неё не составил, эта женщина — не жена». Договор заключался между вступающими в брак; в случае брака между малолетними, находившимися под родительской властью, договор заключался их родителями.

Связь с чужой женой каралась смертью для участников прелюбодеяния (§ 129): их надлежало связать и бросить в воду. Однако оба фигуранта этого деликта могли сохранить свою жизнь, если муж прощал неверную жену: «если господин жены свою жену пощадит, то и царь своего раба должен пощадить»; это единственный в Законах случай, когда свободный человек назван «рабом царя». Следующий § 130 карает смертью человека, изнасиловавшего малолетнюю «жену человека» («которая мужчины не знала и живёт в доме своего отца»); потерпевшая в данном случае должна быть освобождена от ответственности. Ответственность, предусмотренная §§ 129 и 130, наступает лишь в случае, если виновные были захвачены in flagranti; никакие другие доказательства, очевидно, не допускались. Однако законодатель дополнительно устанавливает, что жена, обвиненная в прелюбодеянии своим мужем, должна очистить себя от обвинения посредством ордалии — клятвы «во имя бога» (§ 131). Если же такое обвинение последует со стороны третьего лица, женщина должна будет очиститься посредством более серьезной ордалии — испытания водой (§ 132).

После группы норм о супружеской измене законодатель переходит к вопросам расторжения брака. Так, если муж отсутствует не по своей вине (уведен в плен), «но в его доме пропитание есть», его жена не имеет права вступать в новый брак; если она это сделает, то подлежит смерти через утопление (§ 133). В том случае, если муж попал в плен, но «в его доме пропитания нет», женщина может вступить в новый брак (§ 134). Но она обязана вернуться к своему первому мужу, если он освободится из плена; при этом сыновья, рожденные ею от второго мужа, остаются у отца (§ 135). Человек, который «покинул свою общину и убежал», лишался права на возвращение своей жены даже и в том случае, если он вернулся, «так как он возненавидел свою общину» (§ 136).

От частных вопросов развода законодатель переходит к общим случаям. Законы не предусматривают возможности развода с женой, родившей детей, если она ни в чём не провинилась. Однако § 137 допускал развод со жрицами — с шугетум, родившей своему мужу детей, и с надитум, давшей супругу «возможность иметь сыновей» (то есть давшей ему для этой цели рабыню-наложницу); при разводе муж обязан вернуть жрице её приданое, а также половину «поля, сада и движимого имущества», чтобы она могла вырастить сыновей. Это значит, что в случае развода дети оставались с матерью-жрицей. Разведенная жрица могла, после того как вырастит детей, получить часть переданного ей имущества, «равную доле одного сына», и вновь выйти замуж. В случае развода с женой, «которая не родила ему сыновей», муж должен возместить ей её приданое и уплатить сверх того сумму, равную её выкупу (§ 138). Если выкупа не было, муж обязан уплатить одну мину серебра «в качестве разводной платы» (§ 139), а если он мушкенум — треть мины (§ 140).

Параграф 141 разрешает мужу развод в случае безнравственного поведения супруги — если она «задумала уйти, расточительствовать принялась, дом свой разоряла, унижала своего мужа». Провинившаяся жена должна быть надлежащим образом «изобличена» (видимо, на общинной сходке), после чего мужу предоставляется выбор: либо прогнать её, не дав никакой «разводной платы», либо оставить её в своем доме «как рабыню» и жениться на другой. Продолжением этого параграфа являются §§ 142 и 143, предусматривающие случаи, когда жена «возненавидела своего мужа» и отказала ему в супружеской близости. Это «дело» подлежит исследованию её кварталом. Если выяснится, что поведение женщины во всем остальном было безупречно, а «ее муж — гуляка и очень её унижал», она забирает своё приданое и возвращается в дом своего отца (§ 142). Если же она «себя не блюла, гуляла, разоряла свой дом, унижала своего мужа», она подлежит смертной казни через утопление (§ 143).

Параграфы 144—149 посвящены регулированию особых случаев, могущих возникнуть в браке. Так, если человек женился на жрице надитум, которая не имела права иметь детей, и она дала мужу рабыню для рождения сыновей, то муж не мог жениться на жрице более низкого ранга — шугетум (§ 144). Если надитум не обеспечила мужу сыновей посредством рабыни, он имеет право жениться на шугетум, но эта последняя «не должна равняться с надитум» (§ 145), то есть претендовать на одинаковое с ней положение в доме. Рабыня, которую надитум дала своему мужу для рождения сыновей, является собственностью надитум, но находится в привилегированном по сравнению с другими рабынями положении и, в частности, не носит знака рабства. Если же она вздумает «равняться со своей госпожой», то надитум не может продать рабыню, родившую её мужу сыновей, но лишь перевести её на общее с другими рабынями положение, в том числе наложить на неё знак рабства (§ 146). Если же рабыня не родила сыновей, она может быть продана своей госпожой (§ 147). Последними из серии узаконений, касающихся возможных причин развода, являются §§ 148 и 149. Они устанавливают, что муж не может покинуть свою жену, заболевшую ла’бу (заразной кожной болезнью), хотя и имеет право жениться на другой. Больную жену он обязан содержать в своем доме пожизненно (§ 148). И лишь если заболевшая жена сама не пожелает оставаться в его доме, она может уйти, забрав своё приданое (§ 149).

Имущественные отношения в семье. Инцест и другие внутрисемейные деликты

Поскольку узаконения, касающиеся развода, регулируют одновременно и возникающие в связи с этим имущественные вопросы, законодатель переходит теперь и к другим имущественным взаимоотношениям между супругами. Так, муж может подарить своей жене движимое или недвижимое имущество, оформив такое дарение «документом с печатью» (§ 150). Такое дарение не может быть оспорено наследниками, то есть сыновьями, после смерти отца. Мать, в свою очередь может передать это имущество любимому сыну, а «другому может не отдавать». Иными словами, такое имущество изымается из наследства, но остается в пределах семьи. Все это означает, что замужняя женщина могла иметь собственное имущество и распоряжаться им. Такой вывод подтверждается также и параграфом 151: «женщина, которая живёт в доме человека», может заключить с ним письменный договор о раздельной ответственности по долгам, которые лежали на них до вступления в брак. В этом случае кредитор мужа не может «задержать» жену за долги мужа и, наоборот, кредитор жены не может «задержать её мужа» (очевидно, имеется в виду задержание в качестве заложника). По долгам, возникшим после заключения брака, отвечают оба супруга (§ 152). Тот факт, что женщина может «связать своего мужа договором», указывает на её юридическую дееспособность.

В соответствии с принципом размещения статей по ассоциации в следующем § 153 законодатель переходит к деликту: женщина, которая «даст убить своего мужа ради другого мужчины», карается посажением на кол. Ассоциация в данном случае заключается в том, что предшествующие параграфы, как и § 153, касаются отношений замужней женщины с третьим лицом. В дальнейшем речь идет о инцесте и приравненных к нему деликтах. В частности, § 154 устанавливает наказание за кровосмешение отца с дочерью — виновный подлежит изгнанию из общины; о наказании дочери Законы ничего не говорят, очевидно, освобождая её от ответственности как потерпевшую. Смертью карается свёкор, вступивший в связь с невесткой, которая уже имела близость с мужем (§ 155). Однако § 156 устанавливает более мягкое наказание для свёкра, если он вступил в связь с невесткой, не имевшей близости с мужем: свёкор должен уплатить ей полмины серебра и вернуть приданое, а она имеет право выйти замуж за другого, то есть брак расторгается. По-видимому, законодатель рассматривает такой поступок свёкра лишь как некоторое злоупотребление патриархальной властью. Чрезвычайно сурово карается кровосмешение сына с матерью: оба виновных подлежат сожжению (§ 158). Пасынок, который после смерти отца вступил в связь с мачехой, имеющей детей, подлежит изгнанию из отцовского дома (§ 158); из формулировки нормы следует, что связь с мачехой, которая не родила детей покойному отцу, в соответствии с обычаями левирата не являлась преступлением.

Законы подробно регулируют обязательства, связанные с брачным даром и выкупной платой, внесенными будущему тестю (вероятно, брачный дар преподносился родителями жениха или сватами, а выкуп вносился уже во время брачного обряда). Если жених «загляделся на другую женщину» и отказывался от невесты, то её отец оставлял у себя «все, что ему принесено», то есть брачный дар и выкуп (§ 159). Если же наоборот, отец невесты заявлял о своем намерении расторгнуть заключенный брак, он должен был вернуть жениху полученные дары в двойном размере (§ 160). Следующий параграф 161 предусматривает особый случай расторжения брака по инициативе отца невесты — если равный жениху по положению «оклеветал его»; в таком случае Законы обязывают несостоявшегося тестя вернуть жениху дары в двойном размере и вдобавок запрещают выдавать девушку замуж за клеветника.

Имущественным взаимоотношениям между мужем и тестем в случае прекращения брака из-за смерти жены посвящены параграфы 162—164. В случае смерти жены, родившей детей, её отец не может претендовать на приданое дочери: «ее приданое — только для её сыновей» (§ 162). Эта норма, как и правила §§ 150—151, свидетельствует о раздельности имущественных прав супругов: приданое является собственностью жены, и муж не имеет права на наследование этого имущества, хотя, возможно, пользуется и управляет им до совершеннолетия сыновей. Если же умерла жена, не родившая детей, то её отец должен вернуть мужу выкуп, а муж возвращает тестю её приданое (§ 163). В случае отказа отца покойной жены возвратить выкуп муж возвращал ему приданое за вычетом стоимости выкупа (§ 164).

Наследование и усыновление

Переходя к вопросу о регулировании отношений внутри семьи по поводу имущества, остающегося после смерти отца, законодатель прежде всего устанавливает, что подарок («награда»), то есть имущество, данное отцом при жизни одному из сыновей, не входит в наследственную массу. Подарок должен быть оформлен письменным документом и достается одаряемому сыну сверх его доли в оставшемся после смерти отца имуществе (§ 165); таким образом, законодатель допускает отдельный элемент завещания. Этот же параграф устанавливает, что наследство должно быть разделено между сыновьями поровну. При дележе наследства женатые братья должны выделить неженатому брату сверх его доли «серебро для выкупа», чтобы и он мог жениться (§ 166). Приданое матери не входит в общую наследственную массу: так, если у человека были сыновья от двух жен, то имущество отца они делят поровну, а приданое матерей достается только их собственным детям (§ 167). Лишение сыновей наследства могло производиться только в судебном порядке и только в том случае, если суд установит, что сын дважды был уличен в «тяжкой вине» перед отцом, влекущей за собой лишение наследства (§§ 168 и 169); в чём может заключаться такая «тяжкая вина», из сохранившихся документов неизвестно.

Параграфы 170 и 171 регулируют наследственные права детей, рожденных от рабыни. Если отец признавал этих детей «своими» и «причислял их к сыновьям супруги», то они становились его наследниками на равных правах с сыновьями супруги, хотя у последних было преимущественное право выбора наследственной доли (§ 170). Если же глава семьи не сделал при жизни соответствующего распоряжения, то сыновья от рабыни не наследовали после него, но получали свободу вместе со своей матерью (§ 171).

Ряд норм посвящён участи вдовы. Она получает своё приданое и дар, который муж мог дать ей при жизни, и остается в доме покойного мужа, пожизненно пользуясь всем этим имуществом, но не имея права его продавать (§ 171). В случае, если муж при жизни ничего не дал жене, она получает после его смерти вдовью часть, равную доле одного наследника (§ 172). Сыновья под страхом наказания не имеют права пытаться выжить её из отцовского дома, но она может уйти по собственной воле. В последнем случае вдова должна оставить сыновьям подарок мужа (и, вероятно, свою долю наследства в случае отсутствия подарка), но приданое может забрать и вступить в новый брак. После её смерти сыновья от нового брака делят её приданое с сыновьями от первого брака (§ 173), а в случае отсутствия сыновей от второго брака все приданое достается сыновьям от первого (§ 174). Параграф 177 устанавливает, что если вдова, имеющая малолетних детей, «решила войти в дом другого», то это должно быть сделано лишь с ведома суда, который в данном случае выступает в качестве административного органа. Суд поручает женщине и её новому мужу на хранение имущество покойного мужа для его детей, взяв у супругов соответствующий документ. Имущество это не может быть продано, а лицо, попытавшееся его купить, должно «потерять своё серебро».

В промежутке между параграфами 174 и 177 законодатель обращается к вопросу о детях раба дворца и раба мушкенума. Такой раб мог иметь семью и, в частности, мог жениться на свободнорожденной. При этом «хозяин раба к сыновьям дочери свободного человека претензий по поводу рабства предъявлять не должен», то есть они являются свободными (§ 175). После смерти раба его вдова забирала своё приданое, а совместно нажитое имущество делилось пополам: одну половину забирал хозяин раба, вторая доставалась сыновьям (§ 176a). Если у вдовы раба не было приданого, то половину совместно нажитого имущества забирал рабовладелец, а другую половину забирала вдова «для своих сыновей» (§ 176b).

Параграфы 178—184 посвящены наделению приданым различных категорий жриц. Многие из жриц (угбабтум, живущая в обители надитум и, скорее всего, зикрум — храмовая блудница) вообще не имели права выходить замуж, а также рожать детей. Тем не менее они получали от своего отца приданое, а если он не дал им его при жизни, то после смерти отца они получали от братьев имущество в размере доли одного наследника или часть такой доли. При этом отец мог предоставить своей дочери-жрице право свободного распоряжения этим имуществом или, по крайней мере, право завещать его по усмотрению жрицы (§ 179). Надитум бога Мардука пользовались таким правом даже и в случае отсутствия отцовского разрешения (§ 182). Во всех остальных случаях жрица пользовалась полученным в виде приданого имуществом пожизненно, а затем его наследовали её братья (§§ 180 и 181).

Параграфы 185—194 посвящены приемным детям и детям, отданным на воспитание. Параграф 185 говорит об усыновлении ребёнка «в его водах», то есть амниотической жидкости; речь, очевидно, идет о новорожденном, выброшенном на съедение собакам и птицам. Законы рассматривают усыновление такого найденыша как безвозвратное: он не может быть истребован у усыновителя по суду. Приемный ребёнок, нашедший своих кровных родителей, может «вернуться в дом своего отца» (§ 186). Параграф 187 запрещает истребовать приемного сына у придворного гирсекума (евнуха) или жрицы зикрум — вероятно, потому, что для бездетных и не могущих иметь кровных детей лиц усыновление было единственным способом обеспечить себе заупокойный культ. Законодатель запрещает истребовать приемного сына у ремесленника, обучившего приемыша своему ремеслу (§ 188), однако если ремесленник не обучил приемного ребёнка своему ремеслу, усыновление расторгается (§ 189). Усыновление требовало не только соответствующего договора между усыновителем и кровными родителями усыновляемого, но, видимо, ещё какого-то обряда или формального заявления со стороны усыновителя: § 190 устанавливает, что если усыновитель не «причислил» приемного ребёнка к своим сыновьям, этот ребёнок должен вернуться к родителям. Параграф 191 запрещает усыновителю изгонять из дома усыновленного, работавшего в его хозяйстве, с пустыми руками: усыновленному в таком случае полагается треть наследственной доли в движимом имуществе. Последние параграфы раздела посвящены некоторым особым случаям, связанным с усыновлением. Так, приемный сын гирсекума или зикрум, взбунтовавшийся против их родительской власти, наказывается отрезанием языка (§ 192); приемный сын гирсекума или зикрум, ушедший в дом кровных родителей, карается лишением глаза (§ 193); кормилица, у которой умер переданный ей ребёнок и которая попыталась подменить его другим, карается отрезанием груди (§ 194).

Преступления против личности

Седьмой раздел Законов Хаммурапи, охватывающий параграфы 195—214, посвящён преступлениям против личности — убийству и телесным повреждениям. Такого рода деяния упоминаются также в предыдущих и последующих параграфах, но там они связаны с другими, более важными в данном контексте обстоятельствами (долгами, профессиональной деятельностью и т. п.). Здесь же они выступают более или менее «в чистом виде». Законодатель предусматривает следующие составы убийства: причинение смерти в драке (§§ 207, 208), беременной или плоду (§ 209—214). К телесным повреждениям относятся: нанесение удара (по щеке — §§ 202—205, сыном отцу — § 195), повреждение глаза, перелом кости, выбивание зубов (§§ 196—201), ранение в драке (§ 206). Раздел начинается с установления наказания сыну, ударившему отца — виновный карается отрезанием кисти руки; здесь, как и в предшествующих параграфах о правонарушениях усыновленного и кормилицы, применяется «символический» талион (провинившийся лишается «согрешившего» органа).

Различия между двумя сословиями свободных людей — общинниками-авилумами и неполноправными мушкенумами — находят четкое применение в данном разделе Законов. Хотя имущественное положение большинства авилумов и мушкенумов было примерно одинаковым, законодатель явно относит мушкенумов ко «второму сорту», когда дело касается их личности. Так, причинение телесных повреждений авилуму (§§ 196, 197, 200) карается по принципу талиона; причинение таких же повреждений мушкенуму влечет за собой лишь денежное возмещение потерпевшему (§§ 198, 201), хотя и весьма значительное. За телесное повреждение, причиненное рабу, полагалось уплатить половину цены раба (§ 199), то есть возместить господину убытки.

Законодатель отступает от принципа талиона при установлении наказаний за оскорбление действием (удар по щеке). За оскорбление человека, «который выше него», виновный подвергается публичной порке — 60 ударам плетью из воловьей кожи (§ 202); выражение «выше него», скорее всего, означает лицо, занимающее какую-либо почетную должность. В случае, если виновный и потерпевший занимают одинаковое социальное положение, в качестве наказания установлен штраф (§§ 203 и 204). Устанавливается также ответственность раба за оскорбление авилума (§ 205): за это раб подвергается отрезанию уха — наказанию болезненному, но не снижающему ценности раба в качестве рабочей силы.

Нанесение раны в обоюдной драке (то есть в том случае, когда не имеют место оскорбления или иные односторонние действия) влечет за собой лишь возмещение расходов на лечение (§ 206). Но в этом случае виновный должен посредством клятвы доказать отсутствие у него умысла. Если при этих же обстоятельствах потерпевший умер, то есть произошло неосторожное убийство или просто несчастный случай, то виновный должен заплатить за авилума полмины серебра (§ 207). За неосторожное убийство мушкенума установлено возмещение в треть мины серебра (§ 208).

Оскорбление действием или причинение телесных повреждений женщине с точки зрения Законов вообще не являются наказуемыми действиями. Ответственность наступает в том случае, если результатом нанесения удара является выкидыш у беременной женщины: за это установлена денежная компенсация, размеры которой зависит от социального положения женщины (§§ 209, 211, 213). Если же результатом удара была смерть женщины, то в качестве наказания применяется либо талион (если женщина принадлежала к сословию авилумов), либо денежная компенсация (§§§ 210, 212, 214).

Операции с движимым имуществом, личный наем и деликты в этой области

Последний раздел Законов Хаммурапи включает в себя §§ 215—282. Поскольку предшествующие узаконения касались телесных повреждений, то по ассоциации этот раздел начинается с параграфа об операциях, проводимых врачом. Размер платы за услуги врача (§§ 215—217, 221—223) и ветеринара (§ 224) устанавливается в зависимости как от степени сложности лечения, так и от сословного положения пациента. В целом лечение авилума обходилось примерно вдвое дороже лечения мушкенума, а лечение мушкенума — примерно вдвое дороже, чем лечение раба.

Крупная группа норм устанавливает ответственность за ненадлежащее исполнение профессиональных обязанностей, повлекшее за собой имущественный ущерб, а также гибель или увечья людей. К этой группе относятся §§ 218—220, устанавливающие наказание для врача за неудачную операцию над людьми, и § 225, карающий ветеринара за неудачную операцию над животными. Сюда же относятся и §§ 229—233, устанавливающие ответственность строителя за плохую постройку дома, обвал которого повлек за собой гибель людей или имущества, а также § 235, устанавливающий ответственность кораблестроителя за плохую постройку корабля. Степень ответственности исполнителей различна. Так, врач за неудачную операцию над свободным человеком карается отсечением руки (по принципу «символического» талиона), а в остальных случаях уплачивает полное или частичное денежное возмещение. Строитель, если рухнувший по его вине дом привел к гибели свободных людей, карается по принципу зеркального талиона (за смерть домовладельца казнят строителя, за смерть сына домовладельца казнят сына строителя). В остальных случаях строитель и корабельщик обязаны полностью возместить убытки (включая переделку работы за свой счет). Законодатель в данном случае принимает во внимания различия в профессиях, учитывая, в частности, что хирургическая операция всегда содержит в себе известный элемент риска.

Значительная часть раздела посвящена тарифам за наем людей, животных и транспортных средств. Общим образом установлен тариф оплаты труда всякого наемного работника (§ 273), но также и строителя (§ 228), корабельщика (§ 234), отдельных специальных категорий сельскохозяйственных рабочих (§§ 257—261) и наемных ремесленников (§ 274). Различные сельскохозяйственные работы оплачивались зерном, труд ремесленников, врачей, корабельщиков и строителей — серебром.

Договоры найма скота регулируются в §§ 241—252 и 268—272. Здесь устанавливаются твердые цены за наем скота (§§ 241—243, 268—270); отдельно установлена цена за наем волов, повозки и погонщика и за одну повозку (§§ 271, 272). Особо регулируется поденная плата за наем судна вверх или вниз по течению и за наем судна определенной вместимости (§§ 275—277); собственно наем судов (по сути договор перевозки) и соответствующие деликты рассматриваются в §§ 234—240. Устанавливается ответственность за вред, причиненный нанятому скоту или нанятым скотом при его использовании или вне его использования (§§ 244—249, 263, 250—252). Риск причинения вреда скоту вследствие случая, то есть без вины нанимателя, падает на собственника скота (например, §§ 244, 248) — по принципу сasum sentit dominus (ответственность за случай падает на собственника). Но если гибель или увечье скота произошли от небрежности или побоев нанимателя, то он несёт ответственность перед собственником (§§ 245—248).

Параграфы 253—256, 259, 264, 265 устанавливают ответственность наемного земледельца и пастуха за использование вверенных им скота, семян и сельскохозяйственных орудий в личных интересах или прямое присвоение этого имущества. Наказание при этом варьируется от смертной казни и отсечения руки (§§ 253 и 256) до многократного возмещения ущерба в остальных случаях. Хотя о действиях виновного прямо говорится в ряде случаев, что он «украл», эти действия, видимо, все же не рассматривались как настоящая кража, за которую полагалась смертная казнь. Очевидно, законодатель предполагал, что известная доля вины лежит и на самом хозяине имущества, не проявившем разумную заботливость. Особое место занимают параграфы, устанавливающие отсутствие ответственности за несчастные случаи (§§ 266 и 267), речь в которых идет о гибели животных в случае нападения льва или от болезни. Убытки в случае эпидемии или нападения льва как обстоятельств непреодолимой силы лежат на хозяине скота. Но за убытки от нападения других хищников или от «заразной болезни» (видимо, распространение которой можно было предотвратить) отвечал пастух.

Заключительные §§ 278—282 Законов Хаммурапи касаются рабов. Сначала устанавливается порядок их приобретения. Продавец несёт ответственность в том случае, если до истечения месяца со дня покупки у раба или рабыни обнаружится «падучая» (какое именно заболевание имеется в виду, неясно); он обязуется забрать раба обратно и вернуть покупателю плату (§ 278). Продавец обязуется также отвечать и в том случае, если раб подвергнется виндикации (§ 279). Устанавливается, что чужой раб, приобретенный за границей, привезенный в Вавилонию и опознанный прежним господином, подлежит освобождению «без всякой платы», если он — уроженец Вавилонии (§ 280). Если же раб — уроженец чужой страны, его прежний господин может выкупить его за ту же цену, за которую он был куплен (§ 281). Параграф 282 устанавливает, что если раб заявляет своему господину «ты мне не господин», то господин может «изобличить его как своего раба» и отрезать ему ухо. Возможно, изобличение должно было происходить в определенном порядке — перед судом или общинной сходкой, с привлечением свидетелей и документов. Эту норму дополняют §§ 226 и 227, устанавливающие ответственность за сбривание рабского знака; такой знак, возможно, накладывали на строптивых рабов.

Литература

• Бузескул В. П. Открытия XIX и начала XX века в области истории Древнего мира. Часть I. Восток. — Пг.: Academia, 1923. — 222 с.
• Текст сборника Законов Хаммураби в переводе: Пер. и комм. И. М. Волкова // [upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/8/85/Культурно-исторические_памятники_Древнего_Востока._Выпуск_I_(1914).pdf Законы вавилонского царя Хаммураби. С 8 рисунками и картой] / Под общ. ред. Б. А. Тураева. — М.: Товарищество скоропечатни А. А. Левенсон, 1914. — 81 с. — (Культурно-исторические памятники Древнего Востока, Вып. I).
• Волков И. М. Кодекс Гаммураби. I. Открытие кодекса // Журнал Министерства народного просвещения. — 1910. — Февраль. — С. 301—316.
• Волков И. М. Кодекс Гаммураби. II. Гаммураби и его царствование // Журнал Министерства народного просвещения. — 1912. — Сентябрь. — С. 65—77.
• Законы Вавилонии, Ассирии и Хеттского царства: Пер. и комм. под. ред. И. М. Дьяконова // Вестник древней истории. — 1952. — № 3 (40). — С. 199—206.
• Дьяконов И. М., Магазинер Я. М. Старо-вавилонские законы. Комментарий // Вестник древней истории. — 1952. — № 3 (40). — С. 262—303.
• Заблоцка Ю. История Ближнего Востока в древности (от первых поселений до персидского завоевания) / Пер. с польск. Д. С. Гальпериной. — М.: Наука, 1989. — 415 с.
• История Востока / Отв. ред. В. А. Якобсон. — М.: Восточная литература, 1999. — Т. 1. — 688 с.
• История древнего Востока. Зарождение древнейших классовых обществ и первые очаги рабовладельческой цивилизации. Часть I. Месопотамия / Под ред. И. М. Дьяконова. — М.: Наука, 1983. — 534 с.
• Кечекьян С. Ф. Право древнего Вавилона // Всеобщая история государства и права / Под ред. В. А. Томсинова. — М.: Зерцало, 2011. — Т. 1. — С. 47—90.
• Кистяковский И. А. Новый законодательный памятник древности. — Научное Слово. — 1904. — Кн. VI. — С. 61—72.</span>
• Кленгель-Брандт Э. Путешествие в древний Вавилон / Пер. с нем. Б. М. Святского. — М.: Наука, 1979. — 259 с.
• Клима Й. Законы Хаммурапи // Зарубежное востоковедение. — М.: Издательство восточной литературы, 1960. — Вып. 1. — С. 77—87.
• Клима Й. Общество и культура древнего Двуречья / Пер. с чешск. Л. П. Можанской и Е. В. Тарабрина. — Прага: Academia, 1967. — 274 с.
• Крамер С. Н. История начинается в Шумере / Пер. с англ. Ф. Л. Мендельсона. — М.: Наука, 1965. — 256 с.
• Крамер С. Н. Шумеры. Первая цивилизация на Земле / Пер. с англ. А. В. Милосердовой. — М.: Центрполиграф, 2002. — 383 с.
• Кулишер М. И. Основы уголовного, гражданского и торгового права четыре тысячи лет назад // Труды Юридического общества при Императорском Санкт-Петербургском университете. — СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1910. — Т. I. — С. 306—341.
• Липин Л. А. Древнейшие законы Месопотамии // Палестинский сборник. — 1954. — Вып. 1 (63). — С. 14—58.
• Лопухин А. П. Вавилонский царь правды Аммураби и его новооткрытое законодательство в сопоставлении с законодательством Моисеевым. — СПб.: Типография П. П. Сойкина, 1904. — 53 с.
• Магазинер Я. М. Основные черты старовавилонского права как права рабовладельческого общества // Eos. — Wazszawa: Polsk. Tow. Fil., 1956. — Vol. 48.3. — P. 29—44.
• Муретов В. Новооткрытый кодекс вавилонского царя Гаммураби (за 2300 лет до Р. Хр.) в его отношении к Моисееву законодательству // Богословский вестник. — 1903. — Т. 2, № 6. — С. 284—321.
• Никитина А. Д. Правовая культура Ашшура и Вавилонии в первой половине II тысячелетия до н. э.: Дис. … докт. ист. наук. — М.: Институт востоковедения РАН, 2013. — 369 с.
• Никольский Н. М. Культура древней Вавилонии. — Мн.: Издательство АН БССР, 1959. — 183 с.
• Рейснер М. А. Идеологии Востока: Очерки восточной теократии. — 2-е изд. — М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2012. — 344 с.
• Саггс Г. Величие Вавилона. История древней цивилизации Междуречья / Пер. с англ. Л. А. Игоревского. — М.: Центрполиграф, 2012. — 463 с.
• Саггс Х. Вавилон и Ассирия. Быт, религия, культура / Пер. с англ. Л. А. Карповой. — М.: Центрполиграф, 2004. — 234 с.
• Сергеевич В. И. Законы царя Хаммураби и Библия о несвободных людях // Журнал Министерства юстиции. — 1908. — Ноябрь (№ 9). — С. 1—18.
• Струве В. В. История древнего Востока. — 2-е изд. — Л.: Госполитиздат, 1941. — 482 с.
• Трикоз Е. Н. «Кодекс Ур-Наммы»: особенности шумерской правовой традиции // Известия высших учебных заведений. Правоведение. — 2013. — № 1. — С. 225—237.
• Тураев Б. А. История древнего Востока / Под ред. В. В. Струве и И. Л. Снегирева. — 3-е изд. — Л.: Соцэкгиз, 1936. — Т. I. — 359 с.
• Шарпен Д. Хаммурапи, царь Вавилона / Пер. с фр. Б. Е. Александрова. — М.: РГГУ, 2013. — 312 с.
• Якобсон В. А. Законы // История древнего мира: Ранняя древность / Отв. ред. И. М. Дьяконов. — 3-е изд. — М.: Наука, 1989. — С. 99—108.
• Якобсон В. А. Законы Хаммурапи как источник по истории древней Месопотамии: Дис. … докт. ист. наук. — Л.: Ленинградское отделение Института востоковедения АН СССР, 1987. — 401 с.
• Dyneley P. J. [www.jstor.org/stable/3153895?seq=1#page_scan_tab_contents Review: The Code of Hammurabi] // The American Journal of Theology. — 1904. — Июль (vol. 8, № 3). — P. 601–609.
• Richardson M. E. J. Hammurabi's Laws: Text, Translation and Glossary. — London; New York: T & T Clark International, 2004. — 423 p. — (T & T Clark academic paperbacks).

Ссылки

В Викитеке есть оригинал текста по этой теме.

См. Codex Hammurabi

• Законы Хаммурапи: тематические медиафайлы на Викискладе
• [musee.louvre.fr/oal/code Законы Хаммурапи] (фр.). Официальный сайт Лувра.

Право   Древний Восток   Археология

Отрывок, характеризующий Законы Хаммурапи

Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.
В третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности, когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью. Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого хотели и давно предвидели.


Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское войско, отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, после того как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.
Если бы представить себе не гениальных полководцев во главе русской армии, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.
Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую дороги было до такой степени естественно, что в этом самом направлении отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине Кутузов получил почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую дорогу, и ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже находился в то время, как получил письмо государя.
Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время всей кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении силы толчка и не получая новых толчков, принял то положение, которое было ему естественно.
Заслуга Кутузова не состояла в каком нибудь гениальном, как это называют, стратегическом маневре, а в том, что он один понимал значение совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение бездействия французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение была победа; он один – тот, который, казалось бы, по своему положению главнокомандующего, должен был быть вызываем к наступлению, – он один все силы свои употреблял на то, чтобы удержать русскую армию от бесполезных сражений.
Подбитый зверь под Бородиным лежал там где то, где его оставил отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, или он только притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.
Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:

«Monsieur le prince Koutouzov, – писал он, – j'envoie pres de vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute foi a ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments d'estime et de particuliere consideration que j'ai depuis longtemps pour sa personne… Cette lettre n'etant a autre fin, je prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signe:
Napoleon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]

«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.


Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.


Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.


На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф Орлов Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились, перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут было. Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались командами и принялись стрелять. Орлов Денисов ожидал все колонны и не наступал дальше.
Между тем по диспозиции: «die erste Colonne marschiert» [первая колонна идет (нем.) ] и т. д., пехотные войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен и управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда то, но только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание путаницы, двинулись куда то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не туда и опоздали, кого то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только с тем, чтобы идти куда нибудь. «Куда нибудь да придем!» И действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом сражении играл роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже должен был быть там, с Орловым Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и полагая, что кто нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый, боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами, противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему характеру, пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.
– Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с своими солдатами умею не хуже другого, – сказал он и с одной дивизией пошел вперед.
Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и храбрый Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело теперь, и с одной дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы. Опасность, ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих солдат. И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.


Между тем с фронта другая колонна должна была напасть на французов, но при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то было в его власти, удерживал войска. Он не двигался.
Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво отвечая на предложения атаковать.
– У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не умеем делать сложных маневров, – сказал он Милорадовичу, просившемуся вперед.
– Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя на место: теперь нечего делать! – отвечал он другому.
Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по донесениям казаков, прежде никого не было, теперь было два батальона поляков, он покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).
– Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои меры.
Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти слова. Он понял, что для него гроза прошла и что Кутузов ограничится этим намеком.
– Это он на мой счет забавляется, – тихо сказал Ермолов, толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.
Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно доложил:
– Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел. Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.
Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата отступают, он приказал наступленье; но через каждые сто шагов останавливался на три четверти часа.
Все сраженье состояло только в том, что сделали казаки Орлова Денисова; остальные войска лишь напрасно потеряли несколько сот людей.
Вследствие этого сражения Кутузов получил алмазный знак, Бенигсен тоже алмазы и сто тысяч рублей, другие, по чинам соответственно, получили тоже много приятного, и после этого сражения сделаны еще новые перемещения в штабе.
«Вот как у нас всегда делается, все навыворот!» – говорили после Тарутинского сражения русские офицеры и генералы, – точно так же, как и говорят теперь, давая чувствовать, что кто то там глупый делает так, навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не знают дела, про которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое сражение – Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое – всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Бесчисленное количество свободных сил (ибо нигде человек не бывает свободнее, как во время сражения, где дело идет о жизни и смерти) влияет на направление сражения, и это направление никогда не может быть известно вперед и никогда не совпадает с направлением какой нибудь одной силы.
Ежели многие, одновременно и разнообразно направленные силы действуют на какое нибудь тело, то направление движения этого тела не может совпадать ни с одной из сил; а будет всегда среднее, кратчайшее направление, то, что в механике выражается диагональю параллелограмма сил.
Ежели в описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что у них войны и сражения исполняются по вперед определенному плану, то единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том, что описания эти не верны.
Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели, которую имел в виду Толь: по порядку ввести по диспозиции в дело войска, и той, которую мог иметь граф Орлов; взять в плен Мюрата, или цели истребления мгновенно всего корпуса, которую могли иметь Бенигсен и другие лица, или цели офицера, желавшего попасть в дело и отличиться, или казака, который хотел приобрести больше добычи, чем он приобрел, и т. д. Но, если целью было то, что действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим желанием (изгнание французов из России и истребление их армии), то будет совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его несообразностей, было то самое, что было нужно в тот период кампании. Трудно и невозможно придумать какой нибудь исход этого сражения, более целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом малом напряжении, при величайшей путанице и при самой ничтожной потере были приобретены самые большие результаты во всю кампанию, был сделан переход от отступления к наступлению, была обличена слабость французов и был дан тот толчок, которого только и ожидало наполеоновское войско для начатия бегства.


Наполеон вступает в Москву после блестящей победы de la Moskowa; сомнения в победе не может быть, так как поле сражения остается за французами. Русские отступают и отдают столицу. Москва, наполненная провиантом, оружием, снарядами и несметными богатствами, – в руках Наполеона. Русское войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение месяца не делает ни одной попытки нападения. Положение Наполеона самое блестящее. Для того, чтобы двойными силами навалиться на остатки русской армии и истребить ее, для того, чтобы выговорить выгодный мир или, в случае отказа, сделать угрожающее движение на Петербург, для того, чтобы даже, в случае неудачи, вернуться в Смоленск или в Вильну, или остаться в Москве, – для того, одним словом, чтобы удержать то блестящее положение, в котором находилось в то время французское войско, казалось бы, не нужно особенной гениальности. Для этого нужно было сделать самое простое и легкое: не допустить войска до грабежа, заготовить зимние одежды, которых достало бы в Москве на всю армию, и правильно собрать находившийся в Москве более чем на полгода (по показанию французских историков) провиант всему войску. Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять армиею, как утверждают историки, ничего не сделал этого.
Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему путей деятельности выбрать то, что было глупее и пагубнее всего. Из всего, что мог сделать Наполеон: зимовать в Москве, идти на Петербург, идти на Нижний Новгород, идти назад, севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, – ну что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, то есть оставаться до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом, колеблясь, оставить или не оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к Кутузову, не начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не испытав случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге, – глупее этого, пагубнее для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали последствия. Пускай самые искусные стратегики придумают, представив себе, что цель Наполеона состояла в том, чтобы погубить свою армию, придумают другой ряд действий, который бы с такой же несомненностью и независимостью от всего того, что бы ни предприняли русские войска, погубил бы так совершенно всю французскую армию, как то, что сделал Наполеон.
Гениальный Наполеон сделал это. Но сказать, что Наполеон погубил свою армию потому, что он хотел этого, или потому, что он был очень глуп, было бы точно так же несправедливо, как сказать, что Наполеон довел свои войска до Москвы потому, что он хотел этого, и потому, что он был очень умен и гениален.
В том и другом случае личная деятельность его, не имевшая больше силы, чем личная деятельность каждого солдата, только совпадала с теми законами, по которым совершалось явление.
Совершенно ложно (только потому, что последствия не оправдали деятельности Наполеона) представляют нам историки силы Наполеона ослабевшими в Москве. Он, точно так же, как и прежде, как и после, в 13 м году, употреблял все свое уменье и силы на то, чтобы сделать наилучшее для себя и своей армии. Деятельность Наполеона за это время не менее изумительна, чем в Египте, в Италии, в Австрии и в Пруссии. Мы не знаем верно о том, в какой степени была действительна гениальность Наполеона в Египте, где сорок веков смотрели на его величие, потому что эти все великие подвиги описаны нам только французами. Мы не можем верно судить о его гениальности в Австрии и Пруссии, так как сведения о его деятельности там должны черпать из французских и немецких источников; а непостижимая сдача в плен корпусов без сражений и крепостей без осады должна склонять немцев к признанию гениальности как к единственному объяснению той войны, которая велась в Германии. Но нам признавать его гениальность, чтобы скрыть свой стыд, слава богу, нет причины. Мы заплатили за то, чтоб иметь право просто и прямо смотреть на дело, и мы не уступим этого права.
Деятельность его в Москве так же изумительна и гениальна, как и везде. Приказания за приказаниями и планы за планами исходят из него со времени его вступления в Москву и до выхода из нее. Отсутствие жителей и депутации и самый пожар Москвы не смущают его. Он не упускает из виду ни блага своей армии, ни действий неприятеля, ни блага народов России, ни управления долами Парижа, ни дипломатических соображений о предстоящих условиях мира.


В военном отношении, тотчас по вступлении в Москву, Наполеон строго приказывает генералу Себастиани следить за движениями русской армии, рассылает корпуса по разным дорогам и Мюрату приказывает найти Кутузова. Потом он старательно распоряжается об укреплении Кремля; потом делает гениальный план будущей кампании по всей карте России. В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного капитана Яковлева, не знающего, как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику и свое великодушие и, написав письмо к императору Александру, в котором он считает своим долгом сообщить своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в Петербург. Изложив так же подробно свои виды и великодушие перед Тутолминым, он и этого старичка отправляет в Петербург для переговоров.
В отношении юридическом, тотчас же после пожаров, велено найти виновных и казнить их. И злодей Растопчин наказан тем, что велено сжечь его дома.
В отношении административном, Москве дарована конституция, учрежден муниципалитет и обнародовано следующее:
«Жители Москвы!
Несчастия ваши жестоки, но его величество император и король хочет прекратить течение оных. Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступление. Строгие меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность. Отеческая администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет или градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе. Члены оного отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а градской голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но, исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки.
Городовая полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух генеральных комиссаров, или полицмейстеров, и двадцать комиссаров, или частных приставов, поставленных во всех частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки. Некоторые церкви разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется божественная служба. Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они в них находили помощь и покровительство, следуемые несчастию. Сии суть средства, которые правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить ваше положение; но, чтобы достигнуть до того, нужно, чтобы вы с ним соединили ваши старания, чтобы забыли, если можно, ваши несчастия, которые претерпели, предались надежде не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежимая и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнут на ваши особы и оставшиеся ваши имущества, а напоследок и не сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая есть воля величайшего и справедливейшего из всех монархов. Солдаты и жители, какой бы вы нации ни были! Восстановите публичное доверие, источник счастия государства, живите, как братья, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтоб опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским начальствам, и скоро ваши слезы течь перестанут».
В отношении продовольствия войска, Наполеон предписал всем войскам поочередно ходить в Москву a la maraude [мародерствовать] для заготовления себе провианта, так, чтобы таким образом армия была обеспечена на будущее время.
В отношении религиозном, Наполеон приказал ramener les popes [привести назад попов] и возобновить служение в церквах.
В торговом отношении и для продовольствия армии было развешено везде следующее:
Провозглашение
«Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Тишина возвращается в сию столицу, и порядок в ней восстановляется. Ваши земляки выходят смело из своих убежищ, видя, что их уважают. Всякое насильствие, учиненное против их и их собственности, немедленно наказывается. Его величество император и король их покровительствует и между вами никого не почитает за своих неприятелей, кроме тех, кои ослушиваются его повелениям. Он хочет прекратить ваши несчастия и возвратить вас вашим дворам и вашим семействам. Соответствуйте ж его благотворительным намерениям и приходите к нам без всякой опасности. Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища: вы скоро найдете способы удовлетворить вашим нуждам! Ремесленники и трудолюбивые мастеровые! Приходите обратно к вашим рукодельям: домы, лавки, охранительные караулы вас ожидают, а за вашу работу получите должную вам плату! И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы, в точном уверении, что найдете защищение. Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтоб обеспечить им свободную продажу: 1) Считая от сего числа, крестьяне, земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои припасы, какого бы роду ни были, в двух назначенных лабазах, то есть на Моховую и в Охотный ряд. 2) Оные продовольствия будут покупаться у них по такой цене, на какую покупатель и продавец согласятся между собою; но если продавец не получит требуемую им справедливую цену, то волен будет повезти их обратно в свою деревню, в чем никто ему ни под каким видом препятствовать не может. 3) Каждое воскресенье и середа назначены еженедельно для больших торговых дней; почему достаточное число войск будет расставлено по вторникам и субботам на всех больших дорогах, в таком расстоянии от города, чтоб защищать те обозы. 4) Таковые ж меры будут взяты, чтоб на возвратном пути крестьянам с их повозками и лошадьми не последовало препятствия. 5) Немедленно средства употреблены будут для восстановления обыкновенных торгов. Жители города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы нации ни были! Вас взывают исполнять отеческие намерения его величества императора и короля и способствовать с ним к общему благополучию. Несите к его стопам почтение и доверие и не медлите соединиться с нами!»
В отношении поднятия духа войска и народа, беспрестанно делались смотры, раздавались награды. Император разъезжал верхом по улицам и утешал жителей; и, несмотря на всю озабоченность государственными делами, сам посетил учрежденные по его приказанию театры.
В отношении благотворительности, лучшей доблести венценосцев, Наполеон делал тоже все, что от него зависело. На богоугодных заведениях он велел надписать Maison de ma mere [Дом моей матери], соединяя этим актом нежное сыновнее чувство с величием добродетели монарха. Он посетил Воспитательный дом и, дав облобызать свои белые руки спасенным им сиротам, милостиво беседовал с Тутолминым. Потом, по красноречивому изложению Тьера, он велел раздать жалованье своим войскам русскими, сделанными им, фальшивыми деньгами. Relevant l'emploi de ces moyens par un acte digue de lui et de l'armee Francaise, il fit distribuer des secours aux incendies. Mais les vivres etant trop precieux pour etre donnes a des etrangers la plupart ennemis, Napoleon aima mieux leur fournir de l'argent afin qu'ils se fournissent au dehors, et il leur fit distribuer des roubles papiers. [Возвышая употребление этих мер действием, достойным его и французской армии, он приказал раздать пособия погоревшим. Но, так как съестные припасы были слишком дороги для того, чтобы давать их людям чужой земли и по большей части враждебно расположенным, Наполеон счел лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе продовольствие на стороне; и он приказал оделять их бумажными рублями.]
В отношении дисциплины армии, беспрестанно выдавались приказы о строгих взысканиях за неисполнение долга службы и о прекращении грабежа.

Х
Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали сущности дела, а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма, вертелись произвольно и бесцельно, не захватывая колес.
В военном отношении, гениальный план кампании, про который Тьер говорит; que son genie n'avait jamais rien imagine de plus profond, de plus habile et de plus admirable [гений его никогда не изобретал ничего более глубокого, более искусного и более удивительного] и относительно которого Тьер, вступая в полемику с г м Феном, доказывает, что составление этого гениального плана должно быть отнесено не к 4 му, а к 15 му октября, план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому что ничего не имел близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого надо было срыть la Mosquee [мечеть] (так Наполеон назвал церковь Василия Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы, чтобы Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился ребенок. Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона, представило неслыханное явление. Французские военачальники потеряли шестидесятитысячную русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и, кажется, тоже гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту шестидесятитысячную русскую армию.
В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны: Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого доносил следующее французский чиновник: «Le pretre, que j'avais decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et commettre d'autres desordres». [«Священник, которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки».]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.



Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск – Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812 м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила, решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и сражениях, а в чем то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его.

Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существовали какие то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по положению людям казалось почему то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce [четвертую, третью], сделать искусное выпадение в prime [первую] и т. д., – дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.


Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на Кавказе; это делали русские в 1812 м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так, объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison. [Право всегда на стороне больших армий.]
Говоря это, военная наука подобна той механике, которая, основываясь на рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы, что силы равны или не равны между собою, потому что равны или не равны их массы.
Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость.
В военном деле сила войска есть также произведение из массы на что то такое, на какое то неизвестное х.
Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того, что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие, смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то – самое обыкновенное – в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими фактами.
А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям, ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.
Х этот есть дух войска, то есть большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки.
Дух войска – есть множитель на массу, дающий произведение силы. Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя, есть задача науки.
Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем произвольно подставлять вместо значения всего неизвестного Х те условия, при которых проявляется сила, как то: распоряжения полководца, вооружение и т. д., принимая их за значение множителя, а признаем это неизвестное во всей его цельности, то есть как большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасности. Тогда только, выражая уравнениями известные исторические факты, из сравнения относительного значения этого неизвестного можно надеяться на определение самого неизвестного.
Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с пятнадцатью человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть убили и забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть, уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать. Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у. Следовательно, ж: г/==15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но оно дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые уравнения исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов войн) получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть открыты законы.
Тактическое правило о том, что надо действовать массами при наступлении и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только ту истину, что сила войска зависит от его духа. Для того чтобы вести людей под ядра, нужно больше дисциплины, достигаемой только движением в массах, чем для того, чтобы отбиваться от нападающих. Но правило это, при котором упускается из вида дух войска, беспрестанно оказывается неверным и в особенности поразительно противоречит действительности там, где является сильный подъем или упадок духа войска, – во всех народных войнах.
Французы, отступая в 1812 м году, хотя и должны бы защищаться отдельно, по тактике, жмутся в кучу, потому что дух войска упал так, что только масса сдерживает войско вместе. Русские, напротив, по тактике должны бы были нападать массой, на деле же раздробляются, потому что дух поднят так, что отдельные лица бьют без приказания французов и не нуждаются в принуждении для того, чтобы подвергать себя трудам и опасностям.


Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск.
Прежде чем партизанская война была официально принята нашим правительством, уже тысячи людей неприятельской армии – отсталые мародеры, фуражиры – были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны.